- Нет, и с детьми расстаться мне не под силу. Сколько муки натерпелась я в разлуке с ними.
- Мама! Мама! - зазвенели со стороны, из-под густых берез, серебристые голоса детей. - Гриб нашли! Гриб нашли! Белый, хороший!
И Миша с Танюшей стремглав подбежали к матери, с торжеством подавая ей свою находку.
- Это я первая увидала! - утверждала Танюша.
- А я… А я его сломал! - оспаривал Миша.
- Ох, вы милые, дорогие мои! - обратилась, мать к деткам, обнимая их и привлекая к себе. - И ты, моя большуха глупенькая! Чуть не невеста уж, ведь тринадцатый годокпошел, а из-за гриба поспорить готова. И ты, моя надежда! Грибовник мой! Нет, не расстанусь я больше с вами!
И она обняла детей, стала их горячо целовать и в лоб, и в щеки.
- По нынешнему смутному времени, сестрица, так говорить- Бога гневить! Разве мы в себе вольны? Или ты забыла, как всех нас разметала гроза гнева Божия и вихрь разнес нас по лицу земли русской! Как цвет и гордость нашей семьи погибла? Брат Михаил - красавец, богатырь по силе - сошел в могилу, а я, больной и хилый, все перенес. Чем ты поручишься, что и теперь живем не накануне такой же беды? Вот я и думаю, что было бы неразумно испытывать судьбу, а следует позаботиться теперь же и упредить опасность.
- Мама, что такое дядя говорит? - пугливо прижимаясь к матери, проговорила Танюша. - Разве тут нам жить опасно?
- Нет, голубушка! Дядя не об нас и говорил… Ступайте с Мишей, поищите еще грибов: из одного не сваришь похлебки… А где же пестун Мишенькин, где Сенька?
- Здесь я, матушка-боярыня! - раздался голос из-за крыльца, и к инокине Марфе подошел высокий и сухой мужчина, лет сорока пяти, с очень приятными чертами лица; глаза его светились добротою, и улыбка почти не сходила с уст его.
- Смотрел я, государыня, любовался, как господин воевода городовых стражников мушкетной пальбе обучает… Видно, что он не на шутку воевать затеял, и тогда, пожалуй, точно ворогам несдобровать будет… Жаль только, что наши мужики ростовские не заодно с воеводою думают.
- А ты почем их думы знаешь? - спросил Иван Никитич, недоверчиво озираясь на Сеньку.
- Как почему знаю? Я же на торгу ежеден толкаюсь и в храмы Божии хожу, а мужики теперь все горланами стали - не шепотом говорят.
- Что говорят-то? Ну? - нетерпеливо допрашивал Иван Никитич.
- А вот, одни-то, кто посмирнее, те жалобную песню поют: уж нам ли, мол, воевать, весь век на печи просидевши! Нам-де, людям мирным, торговым да пашенным, доспех пристал ли? Иной говорит - за весь свой век тетивы ни разу не натянул, меча из ножен не вынул… А кто посмелее, те уж прямо кричат: в нашем городе ни острога нет, ни наряда настенного; коли к нам ворог придет, надо супротив его не с рогатиной, а с хлебом-солью выйти!…
- Вот тут и говори об отпоре, сестрица! - с горькой усмешкой сказал Иван Никитич, поднимаясь с места и опираясь на трость. - И если ты не хочешь слушать моего совета - твоя воля! Только, чур, не спокайся потом.
- Нет, братец, не могу, не в силах так поступить… Лучше всем вместе умереть, чем порознь жить и тосковать друг по дружке!
Иван Никитич пожал плечами и, не сказав более ни слова, заковылял к дому, а дети, которые все это слышали из-за ближайших кустов, где они спрятались, вдруг выскочили оттуда и бросились к матери на шею.
- Да, мамочка! Да! Лучше всем вместе, чем порознь жить! - шептала матери Танюша.
Но даже и ласка деток не могла согнать с чела инокини Марфы того темного облака, которое на нем нависло. Черные думы не давали ей покоя, и она не находила себе ни в чем ни утехи, ни просвета. Наконец, утомленная своими неразрешимыми заботами, она почувствовала потребность остаться наедине с собою и сказала Сеньке:
- Сведи-ка ты детей в Кремль, в митрополичий дом, сегодня, за недосугом, они еще у благословения родительского не бывали. А я тут стану братца в путь собирать.
Когда они ушли, а она осталась одна на той же лавке, в углу густого сада, который уже золотили и румянили лучи рано закатывающегося солнца, она погрузилась в думы о муже, о детях, о тех опасностях, которые могли их здесь ожидать, и старалась найти хотя какой-нибудь утешительный выход из своего тягостного положения… Но в тот день ей не суждено было ни на чем успокоиться.
- Государыня, - раздался с крыльца голос сенной девушки, - холоп твой Степанка Скобарь просит, чтобы ты дозволила ему твоих очей видеть… Говорит, с вестями приехал.
- С вестями?-тревожно переспросила Марфа Ивановна. - Зови его скорей!
Степан Скобарь вошел в сад из горницы, спустился с крыльца и, подойдя к госпоже своей, отвесил ей низкий поклон, касаясь земли перстами.
- Съездил, матушка! Все разузнал, а только хороших вестей с меня не спрашивай. Беда кругом, куда ни глянешь.
- Был ли во Владимире? Говори скорей! Видел ли зятя, сестру?
- Где их видеть? Владимир передался на сторону Тушинского царя, и зять-то твой, Иван-то Годунов, сам с хлебом-солью к тушинцам вышел.
- Боже! Боже мой! Что это за время ужасное! - воскликнула Марфа Ивановна, всплеснув руками.
- И Суздаль в их руках! Там стали было противляться, да кожевник Меньшак Шилов всех сбил с толку: заревел вдруг в истошный голос, чтобы все, кто хочет жив остаться, царю Дмитрию пусть крест целуют. И все перепутались и стали целовать крест Тушинскому… И в Переяславле тоже! А ведь переяславцы нам, ростовским, первые враги. Ну, того и жди, что скоро сюда нагрянут: наш черед теперь на зубы тушинцам попасть.
- Ты и поклясться можешь, что все эти вести верны? - твердо сказала Марфа Ивановна.
- Слова лжи не вымолвил, - с уверенностью сказал Степан Скобарь. - Вот и крест целую.
Он полез за пазуху, вытащил свой тельник и поцеловал его.
Тогда Марфа Ивановна поднялась с места и направилась к дому. На крылечке хором ей встретился Иван Никитич, уже одетый в дорожное платье.
- Что, сестрица? Хороши ли вести тебе принес Степанка? - сказал он. - А Годунов каков? Хорош отпор он дал тушинцам? И неужели же ты и после того всего упорствуешь здесь остаться?
- Да, братец, теперь больше, чем когда-нибудь, я в этом убеждена, что мое место здесь, при муже и при детях!
- Пускай бы уж при муже! Ну, а детей-то на что же под обух вести?…
Марфа Ивановна молчала и спокойно глядела ему в глаза: он понял, что она приняла твердое решение.
- Ну, как знаешь. А мне пора, пока еще не все дороги отсюда перехвачены. Прощай, сестрица! Буду ждать всех вас на Москве, коли Бог даст свидеться.
Они молча обнялись и поцеловались, не сказав ни слова более на прощанье.
* * *
На другое утро, спозаранок, тревожно зазвонили колокола во всех ростовских церквах кроме кремлевских соборов. Не то набат, не то сполох… И все граждане, поспешно высыпавшие из домов на улицу, полуодетые, простоволосые, встревоженные, прежде всего спрашивали у соседей при встрече:
- Пожара нет ли где?… А не то ворог не подступает ли?
- Ни пожара, ни ворога, а все же беда над головой висит неминучая. Вести такие получены! - слышалось в ответ на вопросы, хотя никто и не брался объяснить, в чем беда и какие именно вести.
Между тем звон продолжался, толпы на улицах возрастали, а из домов выбегали все новые и новые лица: мужчины, женщины и дети. Кто на ходу совал руку в рукав кафтана, кто затягивал пояс или ремень поверх однорядки, кто просто выскакивал без оглядки, в одной рубахе и босиком или еще хуже того - об одном сапоге. Женщины начинали кое-где голосить, дети, перепуганные общим настроением и толками, кричали и плакали. Тревога изображалась на всех лицах и становилась общею.
- Да кто звонит-то? Из-за чего звонят? - спрашивали более спокойные люди, ничего не понимая в общей панике.
- А кто же их знает! Вот у Миколы зазвонили, и наш пономарь на колокольню полез.
- Да кто велел звонить?
- Ну чего вы к нам пристали! Не мы, чай, приказывали!
- Говорят, гонец приехал, вести привез - по церквам читать будут; ну вот мы у церкви и собрались. Ан, смотрим, и церковь на замке стоит, - слышится в толпе, собравшейся у церкви.
- Да вот постойте, постойте! Отец протопоп и сам идет!
Все бросаются к отцу протопопу с расспросами о вестях и о причине звона.
- Знать не знаю. И вестей никаких не получали, - отвечает отец протопоп в полном недоумении. - Расходитесь вы, благословясь, а я сейчас пономаря с колокольни спугну.
- Как нам расходиться после этой тревоги и страха смертного! Нам надо вести знать, - кричат в ответ протопопу с разных сторон.
- Где же я вестей возьму, коли у меня их нет? Ступайте к властям в Кремль, у них спрашивайте, - отзывается отец протопоп.
- А и точно, братцы. Пойдем к самому митрополиту да к воеводе: они должны знать - они на то поставлены.
- Вестимо, к ним! К ним! Туда! В Кремль! К митрополиту, к воеводе! Как им не знать! - раздались в толпе голоса и крики и, повторяемые другими толпами, привели к общему движению в одном направлении.