- Вначале мы думали, что он погиб, и оплакивали его смерть, - продолжал император. - Но нет, смельчак Ли Лин сдался без боя, спасая свою шкуру.
- Неправда, ваше величество! - раздался голос, и из толпы выступил Сыма Цянь. - Вас ввели в заблуждение.
- Ты знаешь что-то, чего не знаем мы? - недобро прищурившись, спросил император.
- Да, ваше величество. Я знаю от очевидца, что Ли Лин бился насмерть и до последней минуты ждал вашей помощи. Но ведь мы укрылись в крепости, и хунну сообщили об этом Ли Лину. Уже ни на что не надеясь, он все-таки попытался пробиться в горы. Но силы были слишком неравные, и Ли Лин поднял бунчук скорби.
- Как дворянин, он должен был покончить с собой! - разом крикнули несколько вельмож.
- Ли Лин спасал от бессмысленной бойни остатки своего отряда и…
- Он спасал свою подлую шкуру, - желчно повторил император, - и за это предательство поплатятся его родичи!
Сыма Цянь тяжело опустился на колени.
- Сын Неба! Будьте милосердным! У Ли Лина одна старуха мать, и она ни в чем не виновата. Пощадите ее!
К императору приблизился Чэнь Жун.
- Ваше величество, позвольте ничтожному молвить слово.
У-ди кивнул.
- О каком очевидце толкует почтенный Сыма Цянь? - с ехидцей в голосе спросил Чэнь Жун.
- Я говорю о своем сыне Гае, - ответил историк. - Шаньюй отпустил его по просьбе Ли Лина.
- Где же сейчас твой сын?
- Он в безопасности, и твои длинные лапы не достанут его, Чэнь!
Чэнь Жун быстро повернулся к императору:
- Ваше величество! Я обвиняю Сыма Цяня в государственной измене!
Эти слова прозвучали в ушах придворных, как грохот обвала.
- Доказательства? - шепотом спросил император.
- Луч надежды! Всем известно, что Сыма Цянь составлял летопись священных династий. В своей книге он писал и о вашем благословенном царствовании.
- Я знаю об этом.
- Вы не знаете о свитках, которые ходят по рукам, ваше величество! - возразил Чэнь Жун, метнув в историка злобный взгляд. - Ваше несравненное правление Сыма Цянь осмелился назвать временем смуты. Он говорит, да простятся мне эти оскорбительные слова: "Уж лучше в годы мира быть собакой, чем в годы смуты человеком быть!"
- Проклятая черепаха![55] - в изумлении вскричал император и бешено топнул ногой. - Взять изменника! Рукописи сжечь до единой![56]
Стража схватила историка за руки и грубо поволокла к выходу.
У-ди шумно перевел дыхание и махнул рукой.
- Ступайте все. Ты, Чэнь, останься.
Придворных словно сдуло ветром. Император уселся в плетеное тростниковое кресло и закрыл глаза. Чэнь Жун стоял перед ним в выжидательной позе. Не поднимая набрякших век, У-ди сказал:
- Немедля объяви о розыске Сыма Гая. Указавшему его местопребывание обещай награду в пятьсот золотых.
Чэнь Жун наклонил голову.
- Будут еще приказания?
- Старую змею доставить сюда и казнить публично, объявив об измене ее сына.
Глава 12
Уже вторую неделю Гай скрывался на окраине города в доме своего друга и двоюродного брата Вэя Ань-дао. Ань-дао был уроженец города Май и вместе с Гаем служил на границе в отряде "ста золотых". Незадолго перед походом Ли Лина Ань-дао заболел лихорадкой, и его оставили в городе.
Юношей связывала не только солдатская дружба, хотя в бою они не раз спасали друг другу жизнь, а в походах делились последней горстью риса, - оба они были дворяне и "вышли из конфуцианских ворот"[57]. Духовная близость и стала тем прочным сплавом, который делает двух людей неразлучными, как рукоять и клинок меча.
Гай уже знал, какое страшное обвинение предъявил император его отцу. Когда Ань-дао рассказал об этом, Гай внутренне словно окаменел. Он не отвечал на вопросы друга и целыми днями лежал на циновке, неподвижно глядя прямо перед собой.
В голове Гая, как мельничные жернова, ворочались мысли. Опозоренные седины отца взывали к мести. Но как проникнуть во дворец? Для этого нужно стать невидимкой. Ведь стоит Гаю выйти на улицу, как его тут же схватят. Повсюду в городе развешаны указы о его поимке.
После долгих и лихорадочных раздумий выход наконец был найден. Но согласится ли Ань-дао? Хватит ли у него мужества пойти на верную смерть, защищая честь рода?..
Однажды Ань-дао вернулся из города с вестью, что по приказу императора казнили мать Ли Лина. Плетеная клетка с ее головой поднята на шест посреди дворцовой площади[58]. Рассказывая это, Ань дрожал как в лихорадке, и глаза его горели ненавистью.
- Пусть это будет преступлением перед Небом, но мы должны… - и он шепотом закончил: - убить тирана!
- Ань, брат мой и друг, - сказал Гай. - У нас есть только одна возможность для этого. Но все зависит от твоей твердости.
- Я готов к пыткам и смерти. Что нужно сделать?
Гай ребром ладони медленно провел себе по горлу. Ань-дао с ужасом смотрел на его руку.
- Да, Ань, - твердо продолжал Сыма Гай. - Ты отнесешь мою голову во дворец, и тебя пропустят к императору.
- Нет, только не это, только не это, Гай! - крикнул Ань-дао и попятился.
- Будь мужчиной. Наша фамильная честь втоптана в грязь, и эту грязь мы смоем только кровью палача. Род наш угаснет, но навсегда останется незапятнанное имя. Ты сделаешь это, Ань?
По лицу Ань-дао текли слезы.
- Поклянись памятью нашего деда, нашей дружбой, что ты это сделаешь!
- Клянусь! - белые губы Ань-дао шевельнулись почти беззвучно.
- У своего лекаря ты возьмешь яду. Для меня, и чтобы отравить кинжал. Денег не жалей - они нам уже не пригодятся.
- Да, Гай.
- И последнее: у тебя есть надежный человек, который взялся бы доставить письмо Ли Лину?
Ань-дао покачал головой:
- За ворота города никого не выпустят. Письмо отнесу я сам: стража мне знакома до последнего караульного. Я скажу, что хочу взглянуть, уцелело ли мое поместье под Май.
- Тогда не медли. Скоро вечер, и за ночь ты должен обернуться. Дозору, который тебя задержит, скажешь: "Важные вести для гудухэу Ильменгира". Вот охранная пайцза.
Гай протянул брату квадратную медную пластинку. Затем он присел к низенькому столику и, макая кисточку в тушь, стал писать:
Господин мой и повелитель Ки-дуюй Ли Лин!
Я, ничтожный Сыма Гай, припадаю к Вашим стопам и прошу простить меня за ужасные вести. Сообщаю, что Ваша незабвенной памяти мать казнена сегодня утром по повелению жестокосердного У-ди, да поразит его бог грома Лей-ши! Ваш друг, а мой отец Сыма Цянь опозорен и сослан на Восток, к морю.
Обильными слезами оплакиваю наше общее несчастье и как заклинание повторяю слова поэта:
В мире много тоски,
Но ничто не сравнится, поверьте,
С тяжкой болью разлук,
С неизбежностью горя и смерти.
Небеса и земля
Необъятны, но тоже не вечны;
Только скорбь и печаль,
Только скорбь и печаль бесконечны…
Целую Ваши туфли, господин мой и повелитель. Если мне отомстить не удастся - отомстите Вы за наше горе и позор.
Сыма Гай, бывший воин из отряда "ста золотых".
Пока Гай писал, Ань-дао сходил куда-то и принес маленькую кипарисовую коробку. Он поставил коробку на столик и заплакал. Глаза Гая были сухи. Он крепко обнял брата и подтолкнул к двери:
- Прощай, Ань. Помни о клятве.
* * *
Когда перевернулся в небе Ковш и склонилась к закату звезда Цэнь[59], Ань-дао уже подходил к крепости. Он выполнил поручение брата и передал письмо в руки Ильменгира. Прочитав письмо, главный гудухэу вначале задумался, потом сказал будто про себя:
- Бедняга Ли Лин! Неужели и это ты простишь императору?
Советник шаньюя самолично провел Ань-дао через сторожевые посты, и к рассвету юноша добрался до городских стен. Возле крепостных ворот Ань-дао трижды прокричал выпью, и со стен тотчас спустилась веревочная лестница. Поднявшись наверх; Ань-дао молча вложил в ладонь начальника караула увесистый мешочек, сплетенный из морской травы.
Глухими, темными переулками он прокрался домой и остаток ночи просидел над очагом, прокаливая в зелье кинжал. Кинжал был узкий и тонкий, как лист осоки.
Потом Ань-дао снял с себя халат и изнутри пришил в просторном рукаве тесемочную петлю. Вложив в нее кинжал, он надел халат и налитыми кровью глазами посмотрел в ту сторону, где лежало мертвое тело друга.