Часам к пяти утра обе размякли, наревелись, уткнувшись одна другой в плечико, поклялись в вечной дружбе и расстались, только когда на востоке порозовело небо.
10
Городок был ничего себе. Если смотреть с юга, с низменной стороны, он казался расположенным как бы на возвышенности, как бы на невысоких горах, пологих, но довольно значительных по сравнению с плоской долиной.
Если же, наоборот, смотреть из города на необозримую степь, оказывалось, что никаких гор нет и в помине, а наличествует невысокий уступ, обозначающий правый берег реки Молочной.
Рассказывали знающие люди, будто во времена весьма отдаленные, река была широка и пропускала суда с глубокой осадкой. Будто ходили по ней турецкие корабли с набитыми ветром парусами, с сундуками драгоценностей в трюмах. И еще бередили мелитопольские умы неясные слухи о затонувшем на виду города таком корабле. Его засосало илом в глубины, и дело стоит за малым: найти место да извлечь сокровища на свет божий.
Поговаривали, будто турецкое правительство предложило нашему правительству начать поиски затонувшего корабля. А по окончании работ разделить все найденное поровну, честь по чести. Но наше правительство не согласилось, считая, что никакого золота на дне реки Молочной нет, а проникнуть на нашу территорию враги хотят с целью диверсий и шпионажа.
Да и вообще, при зрелом размышлении, сомнительными казались байки о кораблях, груженных золотом и алмазами. Вот делать больше туркам было нечего, как мотаться с сундуками сокровищ.
Не было кораблей, как не стало в новое время полноводной реки на виду города. Остался ручей с илистым дном, с плавающими по мутной воде утками. Правда, в районе совхоза "Садовое" река набирала силу, и в ней можно было купаться, но топать туда тоже было не близко.
Да, так вот город. Он раскинулся на холмах, погруженный в зелень мощных садов и сонную одурь. В центре - базар, аптека, гастроном, разные учреждения. Два кинотеатра - имени "Тридцатилетия ВЛКСМ" и имени Свердлова. Следов войны к пятьдесят второму году осталось немного. Зияющий провалами окон второй этаж над кинотеатром Свердлова, разбитое правое крыло Дворца Пионеров, и уже почти восстановленная часть здания пединститута.
От центра город ползет в гору на север и на восток, западная его сторона низменная. И везде, куда ни глянь, частные дома и сады. А сады, как известно, приносят доход.
Они стали особенно доходными, когда завершилось строительство трассы Москва-Симферополь. Золотой абрикос владельцы садов погнали в столицу, а пока он наливался сладким ароматным соком, зорко следили, чтобы ни свой, ни чужой на пушечный выстрел не подходил к деревьям.
Серьезные люди населяли город, особенно Красную горку, где как раз и началась новая жизнь Улановых.
С высоты Красной Горки, действительно, самой высокой части города, не отовсюду, а только с крайних улиц, видна была степь, раздольная, до горизонта, и даже еще дальше, особенно после летних гроз.
Тогда, пропитавшись живительной влагой, оседало на землю знойное марево, очищался воздух. Степь становилась умытой, нарядной, с белыми пятнами далеких хат села Константиновки и вздернутыми к атласному небу сторожевыми башнями тополей.
В такие дни казалось, не будь земля круглой, можно было бы добежать до самого ее края. Но земля круглая. Бежать до края - пустое занятие. Все равно на то самое место вернешься. Оставалось довольствоваться городом на холмах и центром вселенной под названием Красная Горка.
Здесь, считай, многие знали друг друга. Речь местных жителей была в основном русской, но щедро обогащенной украинизмами и мягким гортанным "г". Если какому-нибудь "туземцу" приходила в голову блажь начать выговаривать эту согласную букву на московский манер, по-кацапски, на него смотрели с иронией, а дети начинали дразнить: "Гуси Гогочут, Город Горит, каждая Гнида на "г" Говорит".
Окончания глаголов в третьем лице единственного числа многие выговаривали мягко: "идеть, бегить, береть". На базаре "купляли", на праздники, на свадьбы "гуляли". Садились за щедро накрытые столы, ели, пили, пели далеко слышными высокими женскими голосами:
Посияла й огирочки
Нызко над водою.
Сама й по-олывала
Дрибною сльозою.
Иногда после гулянок вспыхивали визгливые бабьи ссоры, с выкрикиванием оскорбительных слов и поминанием всей родни через двор или через улицу.
Между собой красногорские дети часто дрались, но горе тому, кто оказывался не на своей территории. Местные ссоры забывались, все ополчалось на вторгшегося врага. Не дай Бог, скажем "вокзальному" пересечь невидимую границу Красной Горки. Боялись и не любили живущих здесь пацанов, всех подряд называли "бандитами". В основе такого недружелюбия лежала, скорей всего, черная зависть. На Красной Горке, на легкой песчанистой почве росли самые золотые, самые сладкие абрикосы. А черешня! Боже мой, какая черешня! Налитая, глянцевая, черная, с рубиновой, сочной мякотью и сладостью безмерной.
В сумерках, после вечерней трапезы и уборки посуды старшие женщины выходили "посидеть". Сиживали на лавках, прислоненных к невысоким заборам, грызли семечки, делились новостями. Событием считалось, если на улице появлялись новые жители. Летом пятьдесят второго года такое событие как раз и произошло.
- Тася квартирантов взяла.
- Кто такие?
- А кто ж знаеть. Откуда-то с Донбасса. Он вроде бы маляр, она шьет. Девчонка у них.
- Да где ж Тася их разместила?
- А во времянке. Баба Маня ушла к снохе, за Милочкой смотреть.
- Милочка болееть…
- Болееть дите, бедное.
- Ничего, баба Маня выходит. Она Вовку Тасиного выходила, и эту выходит.
Тут одна толк соседку в бок.
- Вон она, девчонка квартирантов.
По улице шла девочка. Темноволосая, с короткими тугими косичками. Глаза черные, огромные, круглые. Совеночек такой. А тощая, ручки-ножки, как щепочки. В чем душа держится.
Девочка подошла ближе, заметила, что ее оглядывают с ног до головы, пристально. Смутилась, хотела незаметно скользнуть в проход к дому, но ее остановили.
- Здороваться надо.
Она несмело поздоровалась.
Сидевшая с краю толстая тетка, в темном штапельном платье, повязанная белой косынкой узлом назад, спросила:
- А вы откуда приехали?
- Из Лисичанска, - был тихий ответ.
- Это ты и родом оттуда?
Девочка покачала головой.
- Да ты подойди, не бойся. Хочешь семечек?
Почти насильно в детскую ладошку всыпали крупные черные семечки. Грызть их девочка не решалась, и они потели в ее кулачке. Но она стала смелей, ей понравилось внимание взрослых женщин.
- Так откуда ж ты родом?
Вот далось им! Но на Украине так. Пока всю подноготную не выспросят, ни за что не успокоятся.
- Мы раньше в Крыму жили, а до этого в Брянске.
- В Брянске, значит, родилась, удовлетворенно кивнула тетка в косынке.
Девочка чуть слышно шепнула:
- Нет, я родилась в Париже.
Бабы и семечки грызть перестали. У одной на нижней губе так и осталась прилипшей половинка лушпайки, так называли здесь подсолнечную шелуху.
- Где? Где?
- В Париже, - сказала девочка.
- Так ты немка!
Девочка испуганно затрясла головой.
- Нет, я русская, просто мы во Франции жили.
Этого бабоньки с Красной Горки пережить не могли.
- А звать тебя как?
- Ника.
Бабы зашептались. Чертовщина какая-то с этой глазастой. Париж… Ника… Чушь, чушь! На Красной Горке, в центре вселенной, и вдруг из Парижа.
- Да ты врешь, наверное, - догадалась одна.
А другая, толстая тетка, спросила:
- Что это за имя такое, Ника?
- Нет, полностью меня зовут Виктория.
- А-а, - облегченно вздохнула толстуха, - если Виктория, значит, Вита. А то - Ника! Собачья кличка какая-то.
- Мне так больше нравится, - прошептала девочка и робко спросила, - я пойду?
- Иди, - разрешили бабы и долго недружелюбно смотрели вслед, будто от них отходило привидение, растворялось в сумерках. Ну и квартирантов взяла себе Тася!
Дома Ника рассказала о разговоре с женщинами. Наталья Александровна досадливо всплеснула руками.
- Кто тебя просил? Ну, кто тебя просил рассказывать про Париж!
- А что я должна была сказать? Что? Со слезой в голосе вскричала Ника.
Разговор с женщинами там, на улице, как-то утомил ее. А Наталья Александровна не нашла ответа. И правда, что Ника должна была сказать? Что?
На другой день, утром, Наталья Александровна дала Нике небольшой синий кувшин и попросила сходить на колонку за водой. Ника вышла со двора, прошла метров двадцать по улице. У колонки никого не было. Она подставила кувшин под кран, открыла его и стала смотреть, как льется тонкая, свернутая спиралькой, струя воды.
Кувшин наполнился, Ника взялась за ручку и легко пошла к дому. Из кувшина выплескивались и попадали на ее ноги, обутые в сандалии, капельки холодной воды. Но это было даже приятно.
Ноша не особенно тяжела, утро прелестное, несносная духота еще не навалилась. Тревожила появившаяся на другом конце коротенькой улицы стайка незнакомых детей, но заветный проулок был уже близко. Ника сама не знала, отчего ее испугало появление детей примерно ее возраста, трех мальчиков и одной девочки. При виде Ники они встрепенулись и побежали к ней. Ника заторопилась и сильно плеснула себе на ноги.
- Эй, Ника-Вика-чечевика! Стой!
Но спасительный поворот был уже близко.
- Немка! Немка! - запрыгали, посреди улицы мальчишки и стали бросаться галькой, во множестве рассыпанной на дороге. Один такой голыш попал по кувшину, звонко щелкнул по синей эмали.