- Это мне знакомо. Это я уже слышал, здесь это любят повторять, надо - не надо: "Лес рубят - щепки летят". Слышали, небось, и не один раз. Остается только дивиться, как русскому народу не навязла на зубах пресловутая поговорка. И как они все ее обреченно, с садистским каким-то удовлетворением повторяют. Хотите быть щепкой? Не хотите. Что ж, тогда вам следует отгородиться от жизни этой сакраментальной фразой и ни о чем не думать. Это поможет вам уцелеть.
- Ну, положим, ни от чего отгораживаться я не собираюсь. И уж тем более, не собираюсь становиться щепкой.
- Следовательно, вы обнаруживаете противоречие с существующим положением вещей.
- Ну, знаете, в конце концов, в чужой монастырь со своим уставом не ходят! - Сергей Николаевич в какой-то степени даже рассердился.
Арсеньев наклонился к нему через стол, и тоже, в свою очередь, рассердился.
- Это в какой такой "чужой монастырь"? Мы не в Китай с вами приехали, не в Японию. Мы приехали в Россию. Мы такие же русские, как все остальные, живущие на ее территории.
Сергею Николаевичу припомнились его ночные бдения и разговоры с самим собой. Не так последовательно, однако его мысли, в общем и в целом, почти не отличались от рассуждений Арсеньева. Почему же он спорит с ним сейчас, что хочет он доказать ему и себе? Он очнулся, потряс головой.
- Простите, прослушал.
- Ничего вы не прослушали. Вы просто не хотите слышать. А предыдущую мысль я повторю. Эта партия всесильна в выборе методов для достижения цели. Понимаете, всесильна!
- Постойте, - он все-таки продолжал спорить, отстаивая что-то необычайно ценное для себя, - какова их цель? Социализм. А что плохого в социализме? Совершенно новая…
- Да будет вам, - устало перебил Арсеньев, - вы мне еще Интернационал спойте. Большевики себе на уме. У них на вооружении целая философия.
- Я не силен в философии.
- В том-то и дело. А они создали свой катехизис, и он развязывает им руки в нечистой игре. Что игра нечистая, я мог бы вам показать на множестве примеров. Вот вы могли бы сыграть в подкидного дурака без одной масти?
Сергей Николаевич поднял бровь.
- Как это? Это же невозможно играть без одной масти.
- Представьте себе, возможно. Были бы карты, я бы показал.
- Я принесу.
И желая как-то повернуть разговор, немного заинтригованный, он сходил в дом, принес и положил перед Арсеньевым новенькую колоду карт. Зажег свечу, наклонил ее над донышком блюдца, накапал парафина и прилепил. Огонек, было, погас, но тотчас разгорелся и засиял в неподвижном воздухе. Со стороны гор сгустилась тьма, обступила двор. Но свет луны одинокая свеча не смогла осилить. Алексей Алексеевич перебрал колоду, отбросил всю червовую масть и быстро сдал карты.
- Пики - козыри, - объявил он.
- Пики - козыри, - пробормотал Сергей Николаевич, - поправил карточный веер, вытянул губы дудочкой, подумал, и предложил партнеру, - ходите, у меня нет младших козырей.
Началась обычная игра в подкидного дурака. Арсеньев пошел, Сергей Николаевич принял. Через некоторое время ему улыбнулось счастье, он начал отбиваться, но потерял при этом козырного туза. Партия закончилась быстро, Алексей Алексеевич выиграл.
- Видите, - сказал он, - вы даже не заметили отсутствия червовой масти. Игра состоялась.
- Да, но у меня осталась на руках лишняя карта. Что с нею прикажете делать.
- А вы отбросьте ее. Точно так же, как они рано или поздно отбросят нас, поскольку мы не укладываемся в игру без одной масти.
- Гм. В достаточной степени впечатляет. А что собой представляет изъятая из колоды червовая масть?
- Все, что угодно. К примеру, русскую интеллигенцию, высланную большевиками в двадцатых годах. Или, если хотите, всю эмиграцию.
- Нет, я не желаю играть в усеченную игру. Она все равно искусственная.
- А вас никто и не заставляет. Это их игра. Следовательно, я возвращаюсь к тому, с чего начал. Им нельзя доверять.
Сергей Николаевич опустил глаза, скатал хлебный мякиш, подумал.
- Как же не доверять? - обратился он к скатанному шарику, - они освободили пол-Европы. А что такое фашизм, мы испытали на собственной шкуре. В большей или меньшей степени. Советская мощь…
- О, да, мощь. Мощь Красной Армии дело серьезное. - Арсеньев разгорячился. Его уже не на шутку стала задевать упорная непонятливость Сергея Николаевича. - И мы, там, у себя в Париже почувствовали себя как бы причастными к этой мощи. И возгордились. Совершенно безосновательно. К этой мощи мы не имеем ни малейшего отношения. Мы лишние. Нам среди великого советского народа, увы, места нет.
Алексей Алексеевич криво усмехнулся, подобрал брошенный хлебный шарик и стал лепить на нем рожки. Слепил, бросил на стол.
- Не знаете, почему на хлебном мякише рожки не сминаются? Странно, никто не знает. Вот и я не знаю.
- Да будет вам, - Сергей Николаевич бросил шарик в траву на съедение муравьям, - как так - места нет?
- Наталья Александровна давеча спросила, почему я - гид. Я не стал отвечать. Зачем вашей милой жене мои невзгоды. Моя участь - биться головой об стену и страдать из-за невозможности применить свои знания в той области, где ты можешь быть полезен. Отечеству полезен, вы понимаете, о чем я толкую, и это отнюдь не пустое словосочетание? Увы, микробиолог Арсеньев этой стране не нужен, - он помолчал, - полтора года я добивался прописки в Москве. Я - коренной москвич. Я каждый раз, как приезжал хлопотать, проходил мимо дома моих родителей на Арбате. Бог знает, сколько поколений моих предков проживало в Москве. А меня не прописывали. Не думайте, за меня боролись. Два профессора, один академик. И, казалось уже, вот-вот, еще усилие, еще рывок, и все тебе будет. И прописка, и лаборатория в институте. Но тут разразилась буря, и… - Арсеньев махнул рукой.
- Что за буря?
- Вы что-нибудь знаете о генетике?
- Алексей Алексеевич, я простой маляр. Цитрусы, это так, знаете, на безрыбье. Откуда мне знать, что такое генетика?
- Это произошло, вот… Буквально в начале месяца. На сессии Академии сельскохозяйственных наук. Одно из главнейших направлений в биологии, равно, как и ученые, работавшие в этой области, объявлены вне закона. Их открытия не соответствуют пролетарской доктрине. Представляете себе? Это же черт знает, что такое! Как будто наука может быть классовой! - повинуясь предостерегающему жесту Сергея Николаевича, он понизил тон. - Я получил телеграмму, - усмехнулся, - почти шифровку. Смысл - сиди тихо, не рыпайся. Вот и сижу. Тихо! Тссс! Живу в чудесном городе, на квартире у милой, весьма интеллигентной старушки, вожу экскурсии по роскошному Ботаническому саду. Все хорошо, прекрасная маркиза. И это все? И это все, к чему я стремился, принимая лично от Богомолова советский паспорт? Плюс ко всему прочему - я боюсь. Это мой удел теперь, всю оставшуюся жизнь - бояться. Не сочтите меня трусом, Сергей Николаевич, просто я не хочу снова оказаться за колючей проволокой. Я уже был. Испытал на собственной шкуре, что такое немецкий концентрационный лагерь. Думаю, советский мало чем от него отличается.
- Да нет, - поморщился Сергей Николаевич, - то совсем другое. То был Гитлер. А здесь? За что?
Арсеньев не ответил. Он понял, что говорить об этом с Сергеем Николаевичем бесполезно. Ему хотелось предостеречь, он в меру своих сил пытался доказать, что с ними, с репатриантами эта власть может сделать все, что угодно. Поодиночке арестовать, выслать, убрать, чтобы глаза не мозолили. С кем, не дай Бог, это случится, так остальные и знать не будут. Для того и рассеяли по всей стране. Он мог бы… "А, впрочем, - подумал он, - не надо. Об этом не надо".
Сергею Николаевичу показалось, будто Арсеньев знает что-то очень важное. Это может касаться и их семьи. Но он не спросил. Отдать себе отчета, почему не спросил, не мог. Стал, надавливая пальцем, собирать со стола оставшиеся крошки. Помолчал. Потом заговорил, не поднимая глаз.
- Зачем тогда они на весь мир устроили шумиху с нашим возвращением?
Арсеньев раскинул руки крестом.
- Не знаю. Видит Бог, не знаю. Шумиха эта, вы справедливо заметили, упала тогда на наши души, как благодатный дождь на высыхающее поле. Видите, я даже высоким слогом заговорил, - усмехнулся, вздернул голову.
Сергей Николаевич положил на стол руку, постучал кончиками пальцев.
- Послушайте, - сказал он, - мне понравилось ваше сравнение с картами. Впечатляет. Но мы ведь с вами знаем, тот строй, - он указал пальцем куда-то далеко на запад, - отнюдь не идеален. Уж кто - кто, а мы с вами хлебнули капитализма по горлышко. И что такое демократические свободы в насквозь бюрократической Франции, мы тоже знаем. Там плохо, здесь плохо. Что вы предлагаете взамен? Вы не первый человек, которому я задаю этот вопрос. Но вразумительного ответа мне пока так никто и не дал.
- Я уже ничего не собираюсь предлагать. Это вы, по старой младоросской привычке, снова пытаетесь делать предложения. В младороссах мы кричали "Глава! Глава!" и собирались на всякого рода совещания под лозунгом "Царь и Советы". И где же наш царь, и где наши Советы? Претенденты по-прежнему в эмиграции, а Советы, как оказалось на поверку, фикция.
Сергей Николаевич недоверчиво усмехнулся, собрал карты. Ему расхотелось продолжать разговор. Да и поздно было. Луна переместилась, и вскоре ушла за горы. Словно радуясь избавлению от нее, Млечный Путь обмахнул небосвод звездной пылью. Далекие светила стали весело перемигиваться. Арсеньев глубоко вздохнул. Сергей Николаевич сказал:
- Поздно уже. Завтра поговорим. Идемте спать.