- Ну что? - спросил хриплый голос.
- Удрал!
- Разини! Вам только хромых коров ловить. Давайте искать. Вор где-то тут. Убежать он не мог, забрался куда-нибудь в кусты и сидит.
У Васьки стучали зубы, руки, сжимавшие ветки, одеревенели. А на берегу все еще переговаривались. Голоса то удалялись, то приближались. Уж совсем рассвело, всходило солнце. "Ежели и не найдут, сам подохну, окоченею", - с тоской подумал Васька. С восходом солнца громко защебетали птицы, на другом берегу закуковала кукушка. Васька, как в детстве, про себя спросил: "Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось жить?"
"Ку-ку, ку-ку, ку-ку…"
- Как сквозь землю провалился, - над Васькой переговаривались двое.
- Теперь не найдем, убежал.
А кукушка все отсчитывала Ваське года:
"Ку-ку, ку-ку, ку-ку…"
- Ну, пойдем. Все кусты обшарили, нигде нет. - К двум голосам на берегу присоединился третий.
- Пошли.
Васька сидел еще долго, боялся, не оставили ли преследователи караульных. Весь закоченел. Кое-как на четвереньках выполз на берег, оставляя позади ручьи воды. Пошел, хватаясь руками за ветки тальника. Первый десяток шагов сделал с великим трудом. Ноги стали чугунными, не слушались, не сгибались в коленях. Но с каждым шагом идти становилось легче, и скоро Васька уже побежал, хлопая мокрыми полами зипуна.
На заимке он снял с себя все, выжал, повесил на солнце сушить, а сам лег в постель. Он пролежал бы так целый день, но к вечеру должен был приехать Савостьян, и Ваське волей-неволей пришлось запрягать лошадь в соху. Ежась от холода, он натянул мокрую одежду и пошел ловить смирную, ленивую Гнедуху. Рядом с ней стоял жеребчик и щипал траву. Васька расседлал его и отпустил на волю.
Нужно было докончить клин за Сорочьей горкой. Савостьян хотел привезти семена и засеять его собственноручно. Эту работу он еще не доверял Баргуту.
Солнце уже поднялось высоко, когда Гнедуха потянула соху. От земли поднимался легкий пар и тут же таял. Васька всей грудью навалился на соху, но земля, видимо, стала еще тверже, соха то и дело вырывалась из борозды, приходилось останавливать кобылу и тянуть соху назад.
Работа продвигалась медленно. К полудню Васька не вспахал и трети клина, а устал так, что, поставив вариться обед, прилег и тут же заснул. Пробудился, испуганно вскочил: ему показалось, что он спал слишком долго. Но огонь все так же ярко горел, и чай еще не успел закипеть.
После обеда работать стало еще труднее. Пот струился по лицу, но Васька часто зябко вздрагивал, в руках чувствовал незнакомую слабость.
Гнедуха, помахивая хвостом, сама доходила до конца борозды, поворачивала и тянула соху дальше. Ваське стало казаться, что не он запряг Гнедуху в соху, а она прицепила его к ней и таскает по полю. И будет таскать до тех пор, пока он в изнеможении не свалится на землю. С полным безразличием ко всему на свете брел он за сохой, механически забрасывая ее на поворотах, оттягивая назад, когда сошник начинал скользить по траве. И очень удивился, когда Гнедуха остановилась. Словно очнувшись от забытья, он огляделся: клин был допахан. На дороге, у заимки, клубилась пыль, это, наверно, приближался Савостьян. Опустив соху на землю, Васька тронул вожжи, и Гнедуха покорно пошла к зимовью.
Савостьян сразу заметил, что с Баргутом творится что-то неладное.
- Что с тобой, паря? - с тревогой спросил он.
- Ничего, - помогая распрягать хозяину лошадь, проговорил Васька. - Намаялся, наверно, земля крепче кирпича.
- Сухмень стоит, что же она не будет крепкой. Может, бог даст, помочит. Вроде тучки наплывают. А глаза, паря, у тебя нехорошие, пустые какие-то и блестят. Лицо к тому же зеленое стало. Ты поди вздремни до ужина. Я буду ночевать тут. А завтра пораньше примемся за посев. Хорошо бы под дожди угадать. Вот уж поперли бы овсы-то. Иди вздремни. Говорят, на солнцесяде нельзя спать: комуха может привязаться. Но за один раз ничего не сделается. Ступай.
Васька лег на нары, не раздеваясь, и забылся.
Савостьян нарезал сала, поставил сковородку на огонь. Сало зашипело, на сковородке запрыгали брызги. Ноздри у Савостьяна раздулись. Разрезая луковицу, он восхищенно сказал:
- Какой скусный дух. Скажи на милость, такое же сало, а дома не так пахнет.
Подбросив в огонь сухое полено, он пошел в зимовье и стал трясти Баргута за плечо. Тот мычал, ворочался, но не просыпался.
- Эко разобрало тебя! Да вставай же, вставай.
Васька с усилием поднял голову, мутными глазами уставился на хозяина.
- Ужинать вставай. И здоров же ты спать.
- Ужинать? Я не хочу ужинать.
- Что с тобой приключилось? Я сала сколько нажарил, не выбрасывать же его. Ну-ка, - Савостьян положил на лоб Васьки свою руку. - А и верно, жар у тебя. Ишь, от головы так и пышет. Вот беда-то.
Ночью Баргуту стало хуже. Он рвал на себе рубашку, кричал:
- Двери откройте! Дыму-то напустили. Откройте! Ой-ой, догоняют. А ты в морду хочешь?! - Потом начинал что-то бормотать непонятное, затихал на некоторое время, вдруг ни с того ни с сего вскакивал на колени, обводил избу широко раскрытыми, безумными глазами и хрипло начинал петь песни.
Савостьяну стало жутко. Не дожидаясь утра, он запряг лошадь, положил Ваську на телегу и, привязав его чембуром к телеге, чтобы, упаси бог, не вскочил дорогой и не убежал, поехал домой.
Баба Савостьяна испугалась внезапного и столь позднего возвращения мужа, но быстро пришла в себя. Она встала на пороге, не пуская Савостьяна с Васькой на руках в избу.
- Он, можа, сдурел, а ты его сюда несешь. Да он нас ночью всех позарежет. Он и в своем уме был такой…
Савостьян матерно выругался, но слова бабы все-таки принял во внимание - положил Баргута в зимовье, с сопением стянул с него ичиги, бросил их в угол, вытер ладони о свои штаны.
- Сгорит парень, вон как пылает, - вздохнул он. - А ты что стоишь? - накинулся он на жену. - Давай воды холодной, рушник. Да живей ты ходи, боже ж мой, в кого ты такая неповоротливая? В колодец сбегай, а то припрешь из кадушки…
Когда жена принесла мокрое полотенце, Савостьян положил его Баргуту на лоб.
- Иди к Мельничихе, пусть поглядит парня…
Мельничиха, растрепанная, как всегда, неумытая, с заспанными глазами, прибежала, опередив Савостьяниху.
- А я так крепко спала, так спала. И сон хороший видела, - позабыв поздороваться, затрещала она. - Будто опять молодая да такая красивая, что ребята глаз от меня отвести не могут. А мне жениха выбрать надо. Я туда смотрю, я сюда смотрю…
- Хватит языком чесать. Парень, может, при смерти, а ты болтаешь. Лечи!
- Давай горшок глиняный без трещин, углей свежих, воды чистой, некипяченой, платок белый из козьей шерсти.
- Ты что, рехнулась? Где я тебе возьму козий платок?
- Козьего нету - давай из бараньей шерсти.
Савостьян принес все, что от него требовала Мельничиха. Она расстелила платок на столе, поставила на него горшок с водой, рядом положила угли. Согнувшись над горшком, начала шептать заклинания. Сейчас она сильно смахивала на ведьму. Ее космы повисли, закрыв лицо, костлявые руки быстро и бесшумно двигались над горшком. Наконец выпрямившись, она отбросила волосы, сотворила молитву и стала опускать горячие угли в воду - три раза по три угля.
- Я так и думала…
- Что?
- С глазу. Ты погляди, все угли потонули. Все до одного. Ух и худой глаз, кого хочешь в гроб сведет.
- Перекрестись! О гробе заговорила. Я тебя позвал лечить, а не о смерти разговаривать! - Савостьян топнул ногой. - Наговаривай с глазу. Я не хочу, чтобы Васька кончился.
Мысль о смерти Баргута, высказанная Мельничихой, была невыносима для Савостьяна. С тех пор как убежал Федька, а может быть, и раньше, Васька стал для него больше чем работник, потому что только он понимал Савостьяна.
Мужики считают Савостьяна жилой, хапугой, недолюбливают за это, завидуют его добру. Он и взаправду скуп, зря никому ничего не даст. Даром и ему никто ничего не давал. Было время, и ему приходилось жрать хлеб пополам с травой. Этого никто не замечал. А стоило засыпать закрома пшеницей - стал жилой, жадюгой. Он не хотел больше есть хлеб из брицы и хлебать кислую жижу из щавеля, не хотел, чтобы дети его ходили в штанах из дерюги. Страх за свое будущее и за будущее детей грыз ему внутренности. Вот и воровал коней из бурятских табунов. Воровал и тайком простаивал ночи напролет перед божницей. Баргут все это понимает. Даром что молчит и поглядывает исподлобья, душа у него чувствительная. А теперь, ежели умрет, Савостьяна опять захлестнет тоска одиночества…
- Подержи-ка горшок.
Савостьян очнулся от дум. Мельничиха протянула горшок с водой, набрала воды в рот и прыснула Баргуту в лицо. Потом еще и еще раз.
- Ну вот, теперь как рукой сымет, - сказала она. - Сколько людей я так-то на ноги поставила - не перечесть. Некоторые одной ногой в могиле стояли, а прихожу я, скажу слово божье, и подымается человек. Это у меня от бабушки… Ага… А жизня стала нынче чижолая… Мой мужик бьется, бьется как рыба об лед, ничего у него не выходит. Вот постряпать хотела блинов - масла нету. А какие блины без масла, расстройство одно. У вас так благодать, коров доится много…
- Иди к бабе, она тебе даст.
- Вот спасибо-то! Можно сказать, из беды выручил. Ты заодно прикажи бабе-то, пусть она и сметаны в туесочек положит.
- Катись отседова. Да гляди, сгинет парень - я из самой тебя сметану сделаю.
Мельничиха опрометью вылетела из зимовья. Савостьян сложил молитвенно руки на груди и прошептал: