Сиделка провела Артемку в палату. Кузя лежал па спине, чуть повернув голову на бок. Глаза у него были плотно закрыты синеватыми веками. Возле уголков белых губ образовались две скорбные складочки. Одной рукой он уцепился за простыню на груди. Простыня была белая. Возле руки темнели полосы - следы судорожно сжатых пальцев Кузи. Густой ком застрял в горле Артема, он по-детски всхлипнул и зарыдал, уткнувшись лицом в узелок с гостинцами. Из развязавшегося узелка сыпался изюм, вздрагивали плечи, по лицу катились слезы. Со слезами уходила юность.
Сиделка осторожно взяла его за руку, повела по коридору, помогла спуститься со ступенек крыльца. Здесь Артемка остановился, всхлипывая, вытер слезы узелком, бросил его, пошел. Резкий, сырой ветер дул в лицо, давил на грудь, распахивая полы зипуна.
8
Надолго замолчал Артемка. Сидел дома - молчал. Ходил по городу с винтовкой - молчал. Не разжимая пепельно-серых губ, вглядывался в темень улиц, в глухие тупики переулков. Вглядывался пристально и строго. Никогда, ничего он не ждал с такой нетерпеливой надеждой, как встречи со скуластым убийцей Кузи. Затекшие пальцы сжимали винтовку, шелестел песок под ногами. Проходила ночь за ночью. По улицам метался ветер, в углах и закоулках таилась густая темень, злая темень. В ней укрывался он, в ней прятались другие, безжалостные, ненавистные. Он тоже будет безжалостным. Кровь Кузи не ушла в песок…
Однажды у штаба встретил Любку. Она поджидала его на лавочке. Сидела и пудрила нос, заглядывая в круглое зеркальце.
- Кое-как дождалась тебя, - она спрятала зеркальце, взяла со скамейки холщовый мешочек, перевязанный голубой лентой. Артемка не остановился. Любка пошла рядом.
- Что такой пасмурный?
Он не ответил.
- А у меня есть что-то такое, чему ты обрадуешься, станешь ясный, как солнышко, - Любка наклонилась к нему, завитки ее волос коснулись его щеки. От ее волос пахло сладковато-приторными духами. Артемка сердито засопел. Любка взяла его руку в свою, поднесла к мешочку.
- Пощупай-ка! Наган тебе добыла.
- Наган? - Артемка остановился, потянул мешочек к себе.
- Э, нет. Пойдем ко мне, там получишь.
Раньше Артемка подпрыгнул бы от радости, сейчас у него не было даже желания посмотреть оружие.
- Что же ты, Артем? Что с тобой? Болен, да? - Любка тормошила его, дергала за руку.
- Отвяжись, ради бога, - он взял ее за руки выше локтей, осторожно, но решительно повернул, подтолкнул в спину. - Иди.
- Эх, ты… - сказала она. - Эх… Я думала, ты не такой, как все. Старалась для тебя.
Голос у нее дрогнул, глаза часто-часто заморгали. Артемка молча смотрел на нее. Смотрел долго, словно что-то припоминая.
- Ну что уставился? Пойдешь или нет? - зло сказала Любка и тут же стала упрашивать: - Пойдем. Я тебе кое-что сказать должна.
- Ладно, пойдем.
Любка привела Артемку в свою комнату, спрятала куда-то мешочек и стала переодеваться. Сбросила с ног полусапожки, сняла чулки и, игриво улыбаясь, сказала:
- Подожди, я сейчас халат надену.
Она встала за коротенькую занавеску из марли, сбросила с себя платье. Артем увидел округлые очертания ее тела и отвернулся.
- Посмотри-ка, - Любка отбросила занавеску и повернулась перед Артемкой. Халат розового китайского шелка тяжелыми складками спадал с ее круглых плеч.
- Красиво?
- Ничего… Ты не вертись, Любка, говори, да я пойду.
- Ишь ты… сразу и командовать, - усмехнулась Любка. Она поправила перед зеркалом прическу и уж после этого принесла мешочек, вынула из него револьвер в новенькой коричневой кобуре. Ремешки, за которые кобуру прицепляют, были срезаны.
- Ты где его добыла?
- Украла! - вызывающе ответила Любка. - У наших дураков. Помнишь, ты приходил искать Федьку? Вот в ту ночь…
- Ты, видно, на все способная… - тихо сказал Артемка.
Любка вспыхнула.
- Если бы я у честных украла. А они сами все воры. А потом я не для себя, для тебя старалась.
- Все равно…
- Я пошутила. Купленный он, наган-то.
- Купленный - другое дело. Купленный я возьму, сгодится. Но деньги заплачу после. Сейчас нету.
- Ничего не надо.
- Даром я не возьму.
- Как хочешь, - Любка пожала плечами. Она сердилась.
- Ты чего-то хотела сказать?
- Хотела, а теперь не скажу, вот.
- Не хочешь - не надо. Я домой пойду.
- Не уходи! - с мольбой в голосе крикнула Любка. В глазах Артемки промелькнуло недоумение, на минуту он заколебался, но тут же надвинул шапку на лоб.
- Не могу с тобой разговаривать по-простому, Любка, - отвернувшись, сказал он. - Припомню, как вы гуляете, жизнь куражите, вся душа переворачивается.
- А я виновата? Да чтоб им всем на осине повеситься! Я тут, Артем, непричастная. Ты мне люб, Артем. Увидела тогда я тебя - изомлела вся.
- Ты не болтай зря-то. Лезешь ко всем, все тебе нравятся. Это дело твое, конечно, супротив ничего сказать не могу… Но поговоришь с тобой и навроде воды болотной напьешься, лихотить начинает. У тебя только и на уме - обниматься да целоваться, с жиру бесишься. А люди, которые за всю жизнь куска доброго хлеба не съели, умирают.
- Как тебе охота мучить меня? - Любка всхлипнула. - Жизнь моя молодая пропала, сама я себе постылая…
- Не надо плакать, - тихо попросил Артемка. - Подними голову хоть немного, оглянись. У тебя одна печаль-забота - о себе. Вот и стонешь, и ноешь, и жизнь клянешь. А кому сладко живется?
Глава шестая
1
Дамба шагал по дороге, опираясь на суковатую березовую палку, загребал пыль рваными унтами… По тракту часто проезжали мужики, и он, завидев их, сворачивал в кусты. Это его угнетало: приходится, как вору, прятаться от людей. А Дамба никогда в жизни не делал ничего такого, чтобы стыдиться или бояться людей. Домой добрался на четвертый день с кровоточащими, распухшими ногами, запавшими от усталости и голода глазами.
Жена, заняв у соседей чашку муки, стала варить саламат, а он лежал на кошме и смотрел в открытые двери юрты в степь, освещенную предзакатным солнцем. Недалеко, оседлав таловые прутики, по зеленой траве носились ребятишки и, подражая лошадям, заливисто ржали, брыкались босыми ногами.
Все тело Дамбы болело, ноги горели, но страхи и мучения кончились. Он вдыхал горьковатый полынный запах степных трав и думал, что все в жизни меняется, но степь-кормилица остается такой же, какой он увидел ее в младенчестве, какой она была при дедах и прадедах. По ней, вытаптывая травы копытами коней, поднимая густую красную пыль, прокатывались воинственные орды, оставляя за собой на месте мирных кочевий черные круги обгоревшей земли… Проходили годы, и снова буйно зеленели травы, и снова в лазурное небо подымались кудрявые дымки из юрт. Еще страшнее, безжалостней, чем орды ханов-завоевателей, была неведомая черная болезнь. Она не щадила ни знатных, ни богатых, ни детей, ни стариков. Вымирали целые улусы, ветер хлопал дверями юрт, и некому их было закрыть. По ночам тоскливо и страшно выли собаки, в степи дичали табуны лошадей, волки обжирались бараниной. А то случалось, что немилосердное солнце сжигало едва поднявшиеся травы, хлеба. Падала истощенная скотина, голодали люди.
Но силы жизни побеждали, и на степном просторе опять звучали песни, проносились всадники на быстроногих скакунах, вечерами у костров молодежь танцевала ёхор.
Первые дни Дамба не думал ни о себе, ни о своей семье, лежал у открытых дверей юрты, смотрел в степь, вдыхал чистый воздух и лениво курил трубку. Но постепенно в его спокойные и прозрачные думы мутными ручейками просочились мысли о Еши и Цыдыпе, о пропаже лошадей. Лицо Дамбы стало озабоченным, хмурым. Он не выходил днем из юрты, жене и ребятам наказал нигде не говорить о том, что он приехал из города. Несмотря на это, скоро все узнали: Дамба вернулся, потерял Дамба лошадей. Еши прислал за ним Цыдыпа.
- Ты чего здесь отсиживаешься?
- Хвораю.
- Ха! Он хворает… - усмехнулся Цыдып. - А ну, живо к абагаю… Собирайся!
Дамба сидел на кошме, поджав под себя босые ноги.
- Никуда не пойду.
- Как это?! - изумился Цыдып. - Как не пойдешь, когда тебя Еши зовет?
- Не пойду, и все!
- Вставай! - крикнул Цыдып. - Расселся, как старый тайша. Вставай, а то я с тобой по-другому стану говорить, худо тогда будет.
- Ты пугать меня вздумал? Пугать? - не спуская глаз с Цыдыпа, Дамба стал шарить рукой возле себя. Под руку попался туесок с простоквашей. Дамба размахнулся и швырнул его в Цыдыпа. Простокваша залила ему голову, халат. Цыдып скверно выругался и выбежал из юрты.
Жена Дамбы заплакала, запричитала. Дамба посмотрел на нее, равнодушно пошевелил губами и отвернулся, ничего не сказав. Он знал, что Цыдып и Еши не простят ему, постараются отомстить. А защиты попросить не у кого. Остался один на один со своими врагами, запутался, как муха в паутине.
Еши не давал о себе знать. И вдруг рано утром в юрту к Дамбе заявился сам Доржитаров, чистенький, пахнущий духами, улыбающийся. Он сел на кошму, окликнул ребятишек и, точно зерно курам, рассыпал перед ними на землю конфеты в цветных бумажках. Дети, отталкивая друг друга, бросились их подбирать. Старшие братья опередили маленького Насыка. Пока он ползал на четвереньках, пытаясь схватить конфетку, братья уже все собрали. Насык отвесил нижнюю губу и пронзительно заревел. Доржитаров взял его на руки, вынул из кармана горсть конфет.