"Что ж, - рассуждал он, - человек вечно недоволен. Дай много - захочет большего! Жаден! Вот и смирись на малом!"
Он упорно соблюдал строгости на заводе. Правда, держался он всегда ласково, льстиво, не грубил, но и приветливое слово в его устах звучало предостерегающе.
- Распусти вожжи - тогда, как обезумевшие кони, разнесут! - говорил он повытчикам. - Народ любит, чтобы его в узде держали.
Но как ни старался Любимов уйти от неприятностей, они следом за ним ходили. После того как триста жалобщиков из Нижнего Тагила добились относительной свободы - стали государственными крестьянами, на заводе участились попытки "отыскания вольности".
Среди тагильских крепостных значился Климентий Константинович Ушков, весьма зажиточный человек; на заводе он сам не работал, а платил Демидову оброк. Вся конница, которая возила руду от горы Высокой, принадлежала Ушкову, и волей-неволей с ним приходилось считаться. Второй из той же породы - Ведерников. Договорились они вдвоем подать прошение на высочайшее имя о восстановлении их в свободном состоянии. Оба считали, что Демидовы незаконно зачислили их в крепостные.
По санному пути в феврале 1812 года верные ушковские люди повезли эту челобитную в Санкт-Петербург.
Вспылил Демидов. Ушкову и Ведерникову грозила барская расправа. Но в эту пору в стране произошли грозные события: в июне 1812 года французская армия перешла пограничную реку Неман и вторглась в пределы России…
В августе 1812 года Николай Никитич вызвал Черепанова в Москву. Ефим впервые попал в Белокаменную. Подъезжая к ней, он долго любовался сверканием на утреннем солнышке золотых глав церквей и колоколен. Москва пробуждалась от сна, умытая холодной росой, свежая, просторная. У плотинного учащенно забилось сердце. Он снял шапку, слез с тележки и пошел рядом с возком, разглядывая Кремль, соборы и дворцы. Сверкала зеленая черепица, глазурь, позолота - все играло, переливалось на фоне голубого ясного неба. Тихо падали первые желтые листья на бульварах. В распахнутых дверях встречных часовенок трепетно мелькали огоньки свечей, и ранние богомольцы - старушки и нищие - толпились на паперти. Вправо мелькнула Москва-река, над гладью вод высились зубчатые высокие стены с башнями, высоко вознесшими свои зеленые конусные шапки. Сиреневая дымка таяла под солнцем, которое поднялось над Красной площадью. Каждый камень, каждый шаг по древней русской земле волновал душу Черепанова.
"Москва, Москва - сердце России, надежда наша!" - с благоговением думал он.
На улицах и площадях отмечалось большое движение. По рассказам, Белокаменная славилась широкой, раздольной жизнью, - ничто здесь не возмущало покоя людей, но сейчас Ефим подметил другое: тревогу и беспокойство на лицах встречных. На перекрестках толпились купцы, мещане, бабы и слушали чтеца, который оглашал им что-то с бумажного лоскутка. Такие же толпы он увидел и у калачной избы и у блинной, - и там читались листки.
- Эй, ваше степенство, что это объявляют? - окликнул он купца.
Дородный, бородатый гильдеец махнул рукой:
- Иди-ка, братец, сам послушай! То ростопчинские афиши оглашают!
Ефим пробрался поближе к толпе. Стоя на поленнице, чей-то дворовый, бойкий грамотей, отчетливо читал листок. Слова у него выговаривались крепкие, ядреные, словно каменные катыши.
"Братцы, вооружайтесь чем попало! - оповещала афиша. - Особливо вилами, которые против французов тем более способны, что они не тяжелее снопа!"
Черепанов не шелохнулся. Каждое слово оповещания жгло ему грудь.
"Неужто в Москву заявятся неприятели? Ядер и пушек у нас, что ли, нехватка, что за вилы берутся!" - в раздумье разглядывал он чтеца. Грамотей был в сером кафтане, стрижен под кружок, глаза жгучие.
- Как тараканов, поморим! - бойко выкрикнул лохматый мужичонка и весело оглянулся на Ефима. - Видал, что деется?
Одет он был скудно: зипунишко латаный, сапожонки стоптаны. Несмотря на эту нищету, держался бойко, с задором. Вскинув рыженькую бороденку, он крикнул:
- А ну, читай дальше!
Ефим выбрался из толпы, сел в тележку и неторопливо покатил дальше, к Басманным, где разместилось демидовское поместье. Навстречу ему потянулся поезд из многих подвод, груженных тяжелыми коваными сундуками. Кладь оберегали усатые солдаты при двух сержантах.
"Казну, знать, вывозят!" - подумал Черепанов, и внимание его привлекли шедшие в рядах, в серых суконных кафтанах и с крестами на шапках, бородатые ополченцы. Они, не унывая, горланили песню:
Мы за Расею-мать пойдем,
Бонапартам побьем,
Бонапартам побьем
И привольно заживем!
Уралец снял перед ними шапку и безмолвно проехал мимо. "Помоги вам бог!" - мысленно пожелал он удачи ратникам. К полудню он въехал во двор хозяина. Среди дворни шла суета: укладывали в ящики демидовское добро, заколачивали их пахучим тесом. За экипажным сараем кучера рыли глубокую яму, в которую собирались спрятать от врага ценности.
Старик дворецкий опечаленно сказал Ефиму:
- Эх, милый, дожили мы до ненастных дней. Идет гроза с громом и молоньей. Как и устоим?
- Надо устоять! - твердо ответил тагильский мастерко. - Мы, русские, дедушка, не такие напасти видели и перенесли! Как дубы, выстоим!
- Вот спасибочко за утеху! - Дворецкий снизил голос и сокрушенно поделился: - Золото и камни-самоцветы из матушки Москвы повезли. Вот и мы со скарбом наутро из дома тронемся. Кто знает, доведется ли когда-нибудь увидеть родные стены Белокаменной?
Старик невольно смахнул слезу.
- Николай Никитич давно поджидает тебя. Иди! - заторопил он вдруг уральца.
Ефим сдал коня и тележку конюхам, умылся, выбил от пыли кафтан и направился в господские покои. Демидов был неузнаваем: одетый в щегольской военный мундир, он словно помолодел, вырос, движения его стали энергичнее. Встретив недоуменный взгляд Ефима, хозяин горделиво сказал:
- Выставляю свой ополченский полк! Коштовато обойдется, но надо отечество оборонять! Видно, придется нам, Ефим Алексеич, хлебнуть горя! - Он встал и, звякая шпорами, прошелся по комнате. Ровным, спокойным голосом он продолжал: - Выпала нам и печаль и радость. Враг идет сюда, может и на Тулу повернет - то великая скорбь: надо спасать наши заводы. И вот господу угодно стало, чтобы в эти дни пребывающая во Флоренции супруга наша Елизавета Александровна родила нам второго сына, которого мы нарекли Анатолием. Это безмерная радость нам!
Тагилец неловко поклонился:
- Поздравляю вас с наследником, господин!
- Спасибо! - весело отозвался Демидов. - А вызвал я тебя, Ефим Алексеич, для Тулы. Великий знаток ты машин и заводов, наказываю тебе ехать туда и вывезти наше оружейное дело. Пока же день-два тут пособи: враг близок, а мне надо ратников вести из Москвы. Я тут отлучусь на чуток, а ты обожди меня. Понял?
- Ясно, господин. Постараюсь.
- Ну, ступай и делай свое, коли ясно! - Он слегка наклонил голову и погрузился в свои думы.
Вечером за окном послышался глухой стук конских подков о настил двора - Демидов на вороном иноходце отбыл по своему делу. Никто из дворни не знал, куда со своими ополченцами направится барин.
В сумерки со двора следом потянулся обоз с домашней кладью. В старом обширном доме с гулкими залами остались дворецкий и несколько престарелых слуг.
Спустилась мягкая, тихая ночь. Дворовые не расходились и, сидя на крылечке, обсуждали вести с Бородинского поля. Никто из них все еще не верил, что французы осмелятся войти в Москву. Черепанов забрался в горенку и распахнул окно. Город притих во тьме, отошел ко сну. На западе, над Поклонной горой, краснело зарево - горели бивуачные огни, и это наполняло душу тревогой. Долго не мог уснуть Ефим, ворочался, прислушивался к осторожному говорку дворовых.
- Минутка для отчизны тяжелая, а только не для всякого, - жаловался молодой голос дворового. - Кому горе, а купцам - прибыли море!
- Ты, парень, не ропщи! - строго перебил старый дворецкий. - Так самим богом положено, чтобы купец обирал. На то он и аршинник!
- Вестимо, обиралы, а ноне просто разбойники! Где это видано - на беде народной жиреть? Ранее в лавках купеческих сабля и шпага продавались по шести рублев, а то и дешевле, а сейчас за них по тридцать и сорок целковых ломят. Тульские пистолеты с хозяйских заводов коштовали семь-восемь рублев пара, а теперь не получить и за тридцать. Бессовестные, грабят народ в этакое-то время!
- Глаза у иродов бесстыжие, салом заплыли! - сердито вымолвил дворецкий. - Великое испытание идет на русскую землю, а что творят!
- Да и господа помещики не лучше аршинников, в нашем брате мужике только одну подлость видят! - с возмущением продолжал молодой дворовый. - Намедни крепостной человек барина Бельского явился в присутствие для ратников и просил записать его в ополчение. Что думаешь, как рассудил начальник? "Ты, говорит, подлого состояния раб и не можешь иметь благородное патриотическое чувство!" После того он был отослан за "побег" к городничему для расправы.
- Скажи как! - с горечью выкрикнул старик и замолчал.
Тишина длилась долго. Черепанова стал обуревать сон. И вдруг снова заговорил молодой.
- А как думаешь, батюшка, после войны крестьяне волю получат?
- Типун тебе на язык. Молчи! - глухо перебил дворецкий. - За бунтовские речи не сносить тебе башки, Сашка! Видел я своими очами, как на Болоте Пугачу голову рубили. Страшенной. Молод да зелен ты! - упрекнул старик. - Эх, господи, какая темная туча ползет на Русь, а народу надо выстоять…
Послышались чьи-то шаги, и дворовые замолчали. Наступил глухой невозмутимый покой, и Ефим устало смежил глаза.