- Даже перед своим ничтожным слугой ваше величество не должны так говорить о российских государях! - В голосе Николая Никитича прозвучала обида.
- Как ты смеешь так рассуждать с императором! Вот! - Павел размахнулся и ударил Демидова по лицу. - Пошел вон! - в страшном гневе закричал он.
Бледный, трясущийся Николай Никитич удалился из покоев государя. Ничего больше он не видел, только за своей спиной слышал гулкие шаги сопровождавшего его дежурного офицера.
"Заточат в крепость! Все кончено!" - в ужасе подумал Демидов и сразу осунулся и потемнел. В мыслях его проносились самые мрачные предположения. Думалось, что вот вернется он в дедовский особняк, а за ним следом прискачут фельдъегери и увезут… Крепость, каторга!..
В эти мгновения Демидову почудилось, что лейб-гвардейцы, стоявшие с эспонтонами, с сожалением посмотрели на него. Ноги Николая Никитича налились свинцом, подкашивались.
"У подъезда, может, уже ждет кибитка!" - в паническом страхе думал он, и на сердце похолодело. Как бы в подтверждение его догадки, на лестнице раздались торопливые шаги.
- Остановитесь! - раздался позади Демидова громкий голос, и Николаю Никитичу почудилось, что перед ним разверзлась бездна.
Двое часовых со склоненными штыками преградили ему дорогу. Демидова нагнал запыхавшийся офицер.
- Его императорское величество требуют вас тотчас к себе! - выпалил он, задыхаясь. - Извольте следовать за мной!
Путь к полутемному кабинету на этот раз показался еще более долгим и страшным. Войдя в него, Демидов опустился на колени.
- Встань! - раздался над ним потеплевший голос Павла, и царь обнял его. - За верную службу своим государям жалую тебя, Демидов, камергером!
Николай Никитич схватил руку императора и облобызал ее.
- Так и впредь думай о своих государях! - продолжал Павел. - Ну, Демидов, поверил я в тебя и большую надежду возлагаю. Прадед и дед твои достойно служили императорам, послужи и ты. Не распускай рабочих, прижми потуже, дабы не допускали лихих возмутительств!
Заводчик облобызал руку императора:
- Будет по твоему слову, государь!
Обессиленный тревогами, но просветлевший от неожиданного счастливого исхода, Демидов вышел из замка, и в эти минуты таким милым и радостным показалось ему заголубевшее небо, что от восторга на глазах навернулись слезы…
Однако, несмотря на то, что его простили и обласкали, он взволнованно решил: "Скорее подальше от Санкт-Петербурга!"
Когда он, веселый и оживленный, вышел у своего дома из кареты, с крыльца сбежал управитель Павел Данилович встретить хозяина, внимательно разглядывал его, хлопал себя по ляжкам и ахал:
- Пронесло! Ну слава богу, пронесло! Признаться, мой господин, изрядно у меня щемило сердце!
- Теперь поздравь меня! - весело прервал его Николай Никитич. - Пожалован я государем званием камергера!
- Батюшка! - восторженно прослезился Данилов и прижался к плечу хозяина. - Видно, уж так на роду написано: все Демидовы удачливы да счастливы! Ну, красуйся, батюшка, на радость!
- Красуйся-то красуйся, - озабоченно отозвался Николай Никитич, - все это весьма мило, но только ты, Данилов, к утру готовь коней. Поскорей мне надо отбыть из Санкт-Петербурга.
На удивленный взгляд управляющего Демидов рассудительно пояснил:
- Сегодня, глядишь, пронесло, а завтра не токмо не пронесет, а самого занесет туда, куда ворон костей не затаскивал!
Данилов притих, вздохнул сокрушенно:
- Твоя правда, батюшка. Времена-то пошли нынче шибко изменчивые! Езжай, езжай, голубь, в добрый час!..
Осчастливленный Демидов возвращался к себе на Каменный Пояс. Молодой, полный неизрасходованной энергии, красивый, он вначале не прочь был остаться в Санкт-Петербурге и погрузиться в пылкие увлечения, однако все увиденное им в эти дни в столице сильно охладило его пыл. Санкт-Петербург императора Павла Петровича походил на унылую, безмолвную казарму, где веселый смех вызывал у людей опасения. Шумный и блистательный Петербург государыни Екатерины Алексеевны примолк, стал уныл. Все боялись за свою судьбу, дрожали - все зависело от изменчивых капризов императора и его соглядатаев. Хоть и обласкан был Николай Никитич и весьма молод, но на этот раз решил про себя: "Подальше от сих мест! К себе, в отцовские вотчины!"
Молодой заводчик еще упивался своей свободой от опекуна, властью над обширным краем.
Он ехал по Московскому тракту. Приближалась осень. По утрам с придорожных озер, ручьев и обширных плоских болот поднимался густой туман, затягивавший низины густой молочной мутью, пронизывала утренняя сырость. От бурых стогов, раскинутых по лугам, ветер приносил запахи прели. Только к полудню пробивалось солнце, туман поднимался, редел, влажные равнины открывались теплым солнечным лучам, и постепенно возвращалось тепло. Голубело небо. Дали - холмы и леса - покрывала легкая синяя дымка. Хорошо в эти часы дышалось в полях. Казалось, притихли все: люди и птицы. Редкие фельдъегери мчались по тракту, и от неожиданных встреч с ними Демидову становилось не по себе. "Что везут они: счастье или гибель?" - сумрачно думал он.
Станционные смотрители на тракте были подтянуты, мрачны и несловоохотливы. Все кругом дышало подозрительностью, и каждый избегал разговоров со встречными. Николай Никитич угрюмо отмалчивался всю дорогу. Мимо одной из станций, не останавливаясь, промчалась кибитка. Между двух солдат-конвойных в ней сидел, понурив голову, молодой человек в полувоенном платье.
- Разжалованного в Сибирь везут! Должно быть, порушил фрунт. Так ему и надо! - прислонившись к станционному оконцу, хриплым баском сказал человек с бульдожьим лицом.
Демидов поднял хмурые глаза на говорившего и не отозвался.
"Подальше, подальше от Санкт-Петербурга!" - торопил он себя.
Однако и в Москве Николай Никитич не нашел услады. С первых шагов он горько разочаровался в Белокаменной. Старый дедовский дом, который перешел к нему по наследству, сильно обветшал. Отделка и обстановка комнат поражали сборностью и запустением. Чего только не было тут, в старом доме, когда-то поставленном на широкую барскую ногу! Камины, облицованные цветным уральским мрамором, грузные и пыльные, теперь весьма схожие с кладбищенскими мавзолеями; потускневшая, засиженная мухами бронза; хрустальные люстры, картины великих мастеров и превосходные гобелены. А рядом с ними - потертая мебель, обшарпанные столики, скрипучие кровати, населенные полчищами отвратительных насекомых. На окнах отсутствовали занавесы; стекла были разбиты, подклеены бумагой, паркет рассохся, грязен, изразцы на печах растрескались. Беспризорность и уныние лезли из всех щелей. "До чего людишки довели палаты!" - озлобленно подумал молодой Демидов и торопливо прошел в людскую. В обширной грязной горнице толпа оборванных слуг с утра дулась в карты.
- Почему такая грязь и запущенность? - закричал Николай Никитич глухому беззубому дворецкому.
- Да так, батюшка, сейчас, почитай, пол-Москвы живет! - беспомощно разведя руками, прошамкал старик.
Брезгливо сжав губы, Демидов молча повернулся и вышел из родительского дома, не пожелав остановиться в нем на ночлег.
Устроился он в хоромах покойного дядюшки - Прокофия Акинфиевича; дворецким там все еще подвизался старый слуга Охломон.
В первые же дни своего пребывания в Москве Николай Никитич почувствовал резкий контраст между Белокаменной и Санкт-Петербургом. Прошло полвека с той поры, как дядюшка Прокофий Акинфиевич отстроил свой дворец, а Москва по-прежнему оставалась большим селом, с беспорядочно разбросанными барскими усадьбами. Все та же пестрота: чудесные дворцы и рядом ветхие лачуги, кровли которых поросли мхом; среди наилучших кварталов - густые заглохшие сады и обширные огороды, на бойких местах - большие крытые базары со множеством разнообразных лавок и французских магазинов, а поблизости на площадях - устройства для конских ристалищ. По праздникам - кулачные бои, садки волка, медведя - зрелища, привлекавшие много простого люда. И на каждом "тычке" - кабаки, а поблизости пестреют главки церквушек. До чего здесь сочетались роскошь и нищета, изобилие в барских усадьбах и крайняя нищета посадского простолюдина, истовая набожность и атеизм, домостроевское постоянство и неимоверная ветреность!
Первопрестольная по-прежнему утопала в грязи. Старые бревенчатые мостовые были завалены мусором, хламом. Еще больше запутались тупички-улочки, застроенные по прихоти хозяев. Среди улиц высились огромные скрипучие журавли у колодцев, к ним с утра собирались посудачить хозяйки. Все было как встарь!
Ранним утром Николай Никитич проснулся от звуков пастушьего рожка. Он выглянул в окно и вспомнил уральские Палестины: по улице шествовал в посконной рубашке и портках белоголовый пастух и наигрывал на рожке звонкие призывные рулады. Изредка он громко хлопал бичом и поторапливал бредущих буренок. В соседних дворах со скрипом открывались ворота, и хозяйки выгоняли к стаду своих коровенок. Все это напоминало сельскую идиллию и было так необычно для города, что Демидов недоуменно пожал плечами.
В полдень Николай Никитич вызвал дворецкого и приказал ему подготовить выезд: собирался гость на Тверской бульвар. В неугомонном сердце все еще горел задор: хотелось уральскому заводчику показать себя и удивить москвичей.
- Ты, холоп, устрой так, чтобы дознавались люди, кто проехал! - сказал он Охломону.
Высокий седовласый дворецкий пожевал большим ртом, отчего медленно и скупо задвигались каменные скулы, и посулил Демидову:
- Будет по-вашему! В старые годы мы наторели в потехах, которые по душе приходились вашему дядюшке Прокофию Акинфиевичу. Знал он толк в забавах!