Один за другим погасли костры. Настала тишина.
"Теперь недолго до рассвета, - с грустью подумал Сидоров. - Огни притушены, и турки думают, что мы спим, а русские солдаты не заснули, ждут. Эх, други, свидимся ли после похода? Чую, отпразднуем…"
Утих ветер, Дунай не шелохнется.
Суворов вернулся в свою палатку и прилег на охапке сена. Он ушел в себя, сосредоточился. Глубокие морщины пробороздили чело. Неподалеку на походном столике лежало нераспечатанным письмо австрийского императора. За порогом покашливал и ворчал на кого-то денщик Прошка. В обозе пронзительно прокричал петух. Суворов открыл глаза, отбросил старую шинель, которой покрывался, взглянул на старинный брегет: было без пяти минут три.
"Скоро подниматься!" - подумал он и, привстав на постели, прислушался. После целого дня канонады тишина казалась особенно глубокой. Тягостно тянулось время. Он пролежал еще с полчаса и быстро вскочил.
- Прошка! - позвал он денщика.
Умывшись холодной водой, освежив под струей голову, Суворов быстро надел свежее белье, натянул шерстяную фуфайку и обрядился в мундир. Он вышел из палатки при всех орденах и регалиях, легко сел на дончака и рысцой тронулся по дороге. За ним поспешили штабные.
В густой тьме весь лагерь бесшумно двигался. Батальоны строились в ряды, по дорогам неслышно катились пушки и обозные фуры. Во всем чувствовался слаженный ритм. Суворов подъехал к войску, шедшему на марше к исходному положению. Изредка среди полной тишины вырывалась крылатая фраза, раздавался искренний смех: Суворов, по обыкновению, подбадривал солдат острым словом…
Войско построилось в ста саженях от крепости. Полководец въехал на холм, расположенный против Бендерских ворот. Его темный силуэт виднелся среди равнины. Взвилась третья ракета, и одновременно с этим крепость опоясалась огнем. Турки знали от перебежчиков о штурме и встретили штурмующих залпами артиллерии. Заговорили и русские батареи. В секунды, когда стихал гром батарей, слышался треск барабанов и доносились звуки горна. Небо заволокло бегущими облаками, и над Дунаем потянулся легкий седой туман. Сидоров, вместе с товарищами, стремительным махом бежал к широкому рву. Там уже слышался треск фашинника и шум передвигаемых лестниц. Впереди стреляли русские стрелки, облегчая наступающим колоннам путь. Над головами солдат с визгом проносились ядра.
- У-р-ра! - во всю мочь закричал Сидоров и, на мгновение оглянувшись, увидел на холме полководца, размахивавшего треуголкой. Солдату показалось, что Суворов ободряет его. Увлеченный общим подъемом, он с криком перебежал по хрупкому фашиннику ров и устремился к валу. Помогая штыком, он полез вверх. Над ним молниями сверкали линии вспыхивающих залпов. По скату падали сверженные. Раскаты "ура" смешались с пронзительными криками "алла". Земля и вал вздрагивали от орудийной канонады, пороховой дым клубился над равниной.
Впереди Сидорова, размахивая шпагой, по откосу взбирался капитан Карасев. Он первым оказался на гребне и закричал с бастиона со страстной силой:
- Сюда, соколики, сюда! Грудью, братцы! В штыки, в бой! Прикладом бей! Ур-ра!
Откуда-то из укрытия выбежала турчанка с котлом кипящей смолы. Она выла от злости, в ярости подняла чугун, чтобы опрокинуть вниз, но Сидоров не ждал, размахнулся и саданул прикладом по чертову вареву. Раскаленная смола, шипя, опрокинулась женщине на ноги. Турчанка с истошным криком завертелась на месте. В следующее мгновение солдат уже забыл о ней: охваченный страшным гневом, он ворвался в месиво сплетенных в свалке человеческих тел. Никто здесь не ждал пощады. Турки рубились ятаганами, резали кинжалами, но русские штыки неумолимо сверкали тут и там.
"Ну и черти, ловки и храбры! Отчаянные! - одобрил противника в пылу схватки Сидоров и взглянул вправо. - Казакам, казакам лихо!" - подумал он, весь загорелся и с ружьем наперевес устремился на выручку.
Турки отчаянно набрасывались на казаков; с остервенением они рубили тонкие пики, направленные на них. Обильно поливая кровью сырой вал, сотнями падали под ятаганами лихие сыны тихого Дона…
Гонимый ветром, с Дуная на крепость тянулся туман. Космы его поминутно закрывали штурмующих и не давали возможности хорошо видеть то, что происходило на бастионах. Занимался скудный рассвет. Серые стены и валы Измаила сливались с пепельным цветом неба. Только по вспышкам огня можно было догадываться о ходе схватки. Бледный, ссутулившийся, Суворов пристально смотрел в подзорную трубу:
- Помилуй бог, началось… Так, так…
Куржавый дончак переступал копытами, косился на штабных.
- Вот и первый гонец, ваше сиятельство! - оживленно сказал адъютант, указывая на скачущего ординарца.
- Что? Сюда! - взмахнул треуголкой Суворов.
Запыхавшийся ординарец легким галопом поспешил к полководцу.
- Ну что, как? - впился в него глазами Суворов.
- Ваше сиятельство, вторая колонна взошла на вал.
- Поторопить первую и третью. Что генерал Кутузов?
- Не слышно.
- Так, так! - Полководец вновь взялся за подзорную трубу, но колеблющиеся седые космы снова наплыли на стены. - Проклятый туман! - огорченно обронил он.
Время проходило в большом душевном напряжении. От Кутузова все еще не было донесений. Между тем именно в этот час тот находился в затруднительном положении. Русские батальоны прорвались через все препятствия, прошли под огнем сквозь сверкающие ятаганы янычар и устремились на главный редут. Но тут спаги, предводительствуемые Каплан-Гиреем, братом крымского хана, и полк телохранителей сераскира зашли им в тыл и стали рубиться.
Солдат Сидоров понимал, что настала решительная минута. На его глазах ранили начальника колонны Безбородко. Пулей навылет в грудь был убит командир полка. Молодой священник с крестом в руке взбежал на разбитый бруствер и крикнул:
- За мной, братцы! За нами русская земля!
Синий дым клубился кругом, разносились стоны, но роты воинов шли напролом. Не помня себя, Сидоров с ожесточением бил прикладом, колол штыком. Не будь оружия, в азарте он мог бы схватиться с врагом зубами. Его обозлили спаги, которые обреченно лезли на рожон. Где-то рядом в пороховом дыму слышался голос священника:
- Порадейте, братцы!..
Тем временем к Суворову подскакал адъютант Кутузова. Пыльный, потный и взволнованный, он отрывисто доложил:
- Ваше сиятельство, дальше нет сил наступать… Подкрепления…
Суворов вскинул голову и сурово сказал офицеру:
- Передайте генералу нет отступления. Жалую его комендантом Измаила…
Из-за окоема поднималось солнце, первые лучи его багрово озарили дымы пожарищ, которые начались в крепости. В эти минуты шла резня на улицах города. Каплан-Гирей с сыновьями, окруженный русскими воинами, бился до последнего. Пали сыновья, под штыковым ударом, обливаясь кровью, повалился и сам Каплан-Гирей в грязную канаву. Турки засели в горевших "ханах" и отстреливались, но солдаты сметали все на пути. По узким улицам метались тысячи коней, выпущенных из конюшен, и вносили еще большее смятение. Над городом все ярче разгоралось зарево…
На площадях и улицах валялись трупы, кровь мешалась с пылью. Пылающие "ханы" осыпали бойцов искрами. Только в сумерки смолкли крики и воцарилась тишина. Всего один человек ушел из поверженной крепости: он упал в реку, ухватился за бревно и поплыл от Измаила. От него и узнали в Стамбуле о позоре турецкой армии.
7
В то время как Суворов со всем усердием опытного полководца подготовлял войска к штурму, забавы и пиры в ставке не прекращались, хотя теперь Демидов часто ловил тревогу в глазах Потемкина. Нередко в шумный час командующий удалялся в кабинет, где валился на излюбленный широкий диван и в задумчивости грыз ногти. Демидов молча наблюдал за князем. Иногда за окном раздавался конский топот, Потемкин тогда настораживался, быстро поднимался, подходил к окну и долго всматривался в тьму.
Десятого декабря Потемкиным овладела гнетущая меланхолия. В халате и в туфлях на босу ногу он валялся на диване и не показывался в штабе. Вызвав к себе адъютанта, он долго испытующе смотрел на него.
- Демидов, какие вести из-под Измаила? - глухо спросил он. - Возьмут ли? Все говорят, крепость неприступна!
- Но ведь там Суворов! - вырвалось с искренним восхищением у адъютанта. - А там, где Суворов, непременно победа!
Потемкин вскочил, его глаз готов был пронзить Демидова.
- Ты излишне уверен! - гневно выкрикнул он. - Все обольщены его счастьем: "Суворов непобедим! Суворов велик! Он возьмет Измаил!" Откуда сии толки? Скажи мне, Демидов, по совести: ты веришь в его непобедимость?
- Ваша светлость, каждый солдат считает его таким, - уверенно ответил адъютант.
- И ты вместе с ними, - сумрачно сказал Потемкин. - Ступай, оставь меня одного! Я должен за всех вас один решать. "Суворов, Суворов"! Ступай, ступай! - закончил он раздраженно, подошел к дивану и улегся.
Демидов вышел из кабинета. В покоях, где еще недавно шло веселье, стало темно; слуги гасили последние свечи. В воздухе все еще носился еле уловимый запах тонких духов. Николай Никитич неслышно выбрался во двор. Весь мир казался ему погруженным в густой, непроницаемый мрак и тишину. Дул слабый ветер, декабрьская ночь была прохладна. У коновязей ржали кони дежурных ординарцев. В темноте чей-то сочный голос задушевно сказал:
- Наш батюшка Суворов непременно укротит турка! Он такой, добр к солдату. Отец!
Второй голос с грустью отозвался:
- Гляди-ка, ночь-то какая! Тихо, и звезды благостны, а там, на Дунае, сейчас, поди, вот-вот польется кровь.