В своем дневнике 26 июня Храповицкий записал: "Открывается подозрение на Радищева", а на другой день императрица приказала начать формальное следствие. Она с большим вниманием углубилась в чтение книги и на листиках аккуратным почерком тщательно занесла свои суждения о каждой главе. Внутри у нее все клокотало, но, сдерживая себя, Екатерина холодно, расчетливо делала резкие, полные злобы пометы. Царица должна была сознаться, что "Путешествие из Петербурга в Москву" написал умный и весьма образованный человек, но "намерение сей книги на каждом листе видно, сочинитель оной… ищет всячески и выищивает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа к негодованию против начальников и начальства", - писала она.
Привыкшая к восхвалениям, к напыщенным одам, в которых воспевалось блаженство подвластного ей народа, сейчас она гневно порочила все добрые побуждения Радищева.
"Сочинитель ко злости склонен, - продолжала писать Екатерина. - …подвиг же сочинителя, об заклад биться можно, по которому он ее написал, есть тот, для чево вход не имеет в чертоги; можно быть, что имел когда ни на есть, а ныне не имея, быв с дурным и, следовательно, неблагодарным сердцем, подвизается пером".
Императрица клеветала на Радищева, стараясь придать своей клевете правдивый вид ссылкой на то, что труд автора появился якобы вследствие зависти к вельможам, имеющим доступ в царский дворец. В душе своей она все же сознавала, что это совсем не так. Екатерина понимала, что Радищев является убежденным врагом самодержавия. Из каждой строки его сочинения проступала жгучая ненависть к крепостному строю. Особенно разгневала царицу ода "Вольность", в которой звучал явный призыв к расправе с монархией.
"…ода совершенно явно и ясьно бунтовской, где царям грозится плахою! - возмущенно отметила императрица. - Кромвелев пример приведен с похвалою. Сии страницы суть криминального намерения, совершенно бунтовский, о сей оды спросить сочинителя, в каком смысле и кем сложена".
Да, ода "Вольность" не походила на слащавые оды придворных пиитов!
В главе "Медное" Екатерина увидела призыв к крепостным, поднимающий их на восстание. К этой странице она сделала свое заключение: "то есть надежду полагает на бунт от мужиков".
Скрывая истинное положение крепостных в России, царица с цинизмом заметила на странице сто сорок седьмой: "едит оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лутшее сюдбы наших крестьян у хорошова помещика нет по всей вселенной".
Главу за главой, страницу за страницей прочитала она книгу Радищева и на полях ее написала свои краткие, но злые замечания.
Закончив чтение, она вызвала Храповицкого. Он тихо вошел в кабинет и стал у стола в угодливой позе. Императрица долго не поднимала на статс-секретаря своего взора. Однако придворный по выражению лица Екатерины догадался об охватившем ее глубоком волнении.
- Что полицмейстер? - коротко, энергично спросила она.
- Он ведет со всем усердием полицейское дознание, ваше величество.
- Вели скорее кончать и передать все Шешковскому. Надо спешить.
Храповицкий понял, к чему клонится дело. Перед его глазами встала Тайная канцелярия и ее начальник Шешковский - подвижной старик с колючими, злыми глазами. Этот льстивый человек с елейными, сладкими речами в душе ненавидел всех и преданно служил только одной императрице, в знак верности которой он повесил в допросной на самом видном месте портрет ее с собственноручной надписью:
Сей портрет Ее Величества
Есть вклад верного ее пса
Степана Шешковского.
Весь Петербург, в том числе и Храповицкий, боялся этого садиста. Статс-секретарь дрогнувшим голосом спросил Екатерину:
- Будет исполнено, ваше величество. Неужто так страшен сей сочинитель? Кажись, он немощен и пребывает в бедности…
Императрица поднялась с кресла. Внимательно глядя на Храповицкого, она с негодованием сказала:
- Он бунтовщик, страшнее Пугачева! Возьмите! - протянула она книгу и свои пометы статс-секретарю и добавила: - Передайте, кому подобает!
Храповицкий принял врученное и с бьющимся сердцем покинул кабинет государыни. Он почувствовал, что судьба Радищева уже решена.
"Кнутобоец Шешковский не выпустит жертву из своих жестоких рук!" - со страхом подумал он.
Обер-полицмейстер рьяно занялся следствием. Он установил, что книга недавно продавалась в Гостином дворе, по Суконной линии, в магазине книгопродавца Герасима Зотова. Купца схватили и с пристрастием допросили. Бледный, перепуганный, он повинился:
- Верно, я продавал сию книжицу. Но, господин полковник, я по глупости своей не мог думать, что она противная правительству. Если изволите, ваша милость, взглянуть то увидите, что на ней имеется помета цензуры Управы благочиния. Да и говорено мне, что вы сами изволили разрешить ее печатание…
- Цыц! - побагровев, прикрикнул на него обер-полицмейстер. - Не о том тебя спрашиваю! Сказывай, кто писал книгу?
- Батюшка мой, истинный бог, не ведаю о том! - упал на колени Зотов.
- Ну, коли не ведаешь, сгною в каземате до той поры, пока не откроешься! - пригрозил полковник. - Готовься, борода, на каторгу!
Книгопродавец понял, что с ним не шутят. После раздумья признался:
- Наши гостинодворцы и писаря Радищева сказывали, что книга-де эта печатана в его типографии.
- Радищева? Давно бы так! - одобрил полковник. - Теперь поведай мне, голубь, сколько у тебя было книг и кто купил их?
Герасим Зотов задумался. Обер-полицмейстер тем временем прикидывал:
"Втянуть продавца или освободить? Если привлечь, то, чего доброго, лишним словом напомнит, что я разрешил цензурой…"
Постепенно гостинодворец вспомнил и назвал фамилии некоторых покупателей. Полковник велел писцу записать адреса и послать полицейских отобрать книгу.
- А всего, барин, поручено мне было двадцать пять книг, - разъяснил Зотов.
- Молись богу, что по чистоте признался. Иди прилавку да гляди в оба; другой раз на моей стезе больше не попадайся!
Перепуганный книгопродавец поторопился убраться из полицейского управления.
Обер-полицмейстер на этом не успокоился: он вызвал и допросил таможенных служащих, писарей и слуг Радищева. Было установлено, что надзиратель Царевский, обладавший красивым почерком, по просьбе Радищева переписал начисто рукопись "Путешествия из Петербурга в Москву", которое автором было закончено еще в декабре 1788 года. Другой таможенный служащий Мейснер отнес переписанную рукопись в Управу благочиния и, не объявляя фамилии сочинителя, сдал ее для цензуры. Тем временем Радищев, урезывая себя в самом необходимом, приобрел у типографа Шнора частично за наличные, частично в долг необходимое оборудование типографии. В ней и набирал сочинение таможенный досмотрщик Богомолов, а в том ему помогали слуги писателя Давид Фролов и Петр Кутузов.
О собранных материалах обер-полицмейстер дол о жил Екатерине, и дело без задержки направили в Тайную канцелярию.
В июне Радищев с детьми и свояченицей Елизаветой Васильевной находился на даче. Все же до него дошли неблагоприятные слухи; от слуг он дознался о вызове их к обер-полицмейстеру и понял, что на него надвигается гроза. Как ни тяжело было, он собрал готовые экземпляры сочинения и сжег их. Это, однако, его не успокоило. С каждым часом душевная тревога усиливалась от сознания того, что будет с четырьмя детьми-сиротами, если вдруг его арестуют. Правда, Елизавета Васильевна опекала их, как родная мать. Но кто знает, как она воспримет столь жестокий удар судьбы?
Предчувствие Радищева оправдалось: 30 июня, когда над окрестностями пылал золотой закат, на дачу прикатила черная закрытая карета. Из нее вышли два бравых усатых унтера и, не обращая внимания на слезы Елизаветы Васильевны и плач детей, произвели тщательный обыск. Не найдя ничего подозрительного, они арестовали Александра Николаевича, увезли его в Петропавловскую крепость и заключили в сырой, холодный каземат с грузными каменными сводами. Было поздно. В узкую амбразуру, забранную железной решеткой, струилась скупая полоска белой ночи. Этот призрачный, скудный свет еще сильнее подчеркивал мрачность обстановки. Каменная темница походила на могилу, в которой гасли все звуки. Мысль о детях все сильнее и сильнее терзала Радищева. Однако, несмотря на внезапный тяжелый удар, он не впал в отчаяние. Стоя лицом к лицу перед Тайной канцелярией, узник решил держаться твердо.
Всю ночь он сидел в глубоком раздумье перед узкой полоской трепетного света и не заметил, как серебристое сияние сменилось розовым отсветом, а затем перешло в золотистое. Утром пришел конвоир, и заключенного по глухим коридорам отвели на допрос.
У дверей большой комнаты с низкими каменными сводами стояли часовые. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел Степан Шешковский. Его пронзительные серые глаза впились в Радищева. Узника подвели к столу. Тихим, вкрадчивым голосом начальник Тайной канцелярии стал допрашивать.
- Безмерны сердечность и милости нашей всеславной государыни, - елейно начал Шешковский. - Неизреченна ее терпимость. Полагаясь на чувствительное сердце монархини, сказывай всю правду, и тем ты облегчишь свою участь!
Александр Николаевич поднял голову, посмотрел на палача.
- Я готов говорить истину и признаюсь охотно в превратностях моих мыслей, если меня в том убедят, - спокойно сказал он.
Рысьи глаза Шешковского сверкнули. Не изменяя слащавого тона, он снова спросил:
- Итак, ты взывал к мщению, поднимал на бунт холопов?
Радищев, глядя в колючие глаза, ответил:
- Я не имел намерения содействовать народному восстанию. Писано мною все ради славы сочинителя.