- Я народ! Все мы, трудяги, русский народ! Не хвались силой! Хоть ты здесь и хозяйский глаз, но сильнее тебя народ! - выкрикнул он с вызывающей горделивостью. Лицо старика внезапно преобразилось, засияло вдохновением. Потесные, водоливы и Мирон невольно залюбовались Изоткой.
Приказчик, встретившись с потемневшими глазами сказочника, промолчал. Затихли и остальные. А кругом, на необозримом пространстве между звездным небом и благоухающими травами, в воздухе разливались бодрящие запахи смолистого бора, дыхание набухшей весенними соками теплой земли, радость самой жизни. Из-за темного леса выплыл робкий серп месяца, и его трепетный свет заструился на тихой Каме и росистых травах. Весенняя радость проникала в поры всего живого на земле, будоражила его кровь, заставляя людей мечтать, птиц - петь и суетиться, а зверя - ревом взывать к подруге.
- Живем мы, как черви в навозе, и всей красоты земной не видим! - снова с огоньком заговорил Изотка. - А отчего? Оттого, что вот хозяева наши отняли у нас все радости! Эх, братцы, прислушайся, какая отрада!.
В кустах раздалась песня притаившегося соловушки. Лица у всех потеплели. Сплавщики жадно вслушивались в звенящую трель, в нежные переливы. Шептаев - и тот не устоял, задумчиво опустил голову и заслушался. Кто знает, может быть и в его заскорузлой душе проснулось человеческое чувство?
- Хорошо выводит колена, шельмец! - потрясая бороденкой, прошептал старый водолив. - Ну просто на сердце сладко щемит от такой песни!
Мирон очарованно разглядывал усталые бородатые лица демидовских холопов, их изодранные одежды - порточную рвань да прелые лапти, а сам думал: "Неприглядны, нуждой изъедены, а смотри, что творится! Какая ласковая и отзывчивая душа! Сами нищи, так песней и сказкой украшают свою жизнь! И нет на свете сказок да песен краше русских!"
Костер постепенно погасал, раскаленные угольки подергивались серой пленкой. Ярче на синем небе запылали звезды. За бугром в деревне прокричал полуночник-петух. Один за другим, кутаясь в латаные, ветхие зипунишки, сплавщики укладывались на отдых и быстро засыпали.
Шептаев, кряхтя, встал и пошел на покой в свою каморку на "казенке". У костра остались только двое: водолив Изотка да Мирон. Они сидели молча, боясь нарушить очарование весенней ночи. Только Кама-река все что-то шептала и сонно журчала на близких перекатах…
Миновали уральские реки, выбрались на Волгу, и коломенки поплыли против течения, влекомые бурлацкой силой. Широка и глубока Волга-матушка, но еще глубже и томительнее над ней бурлацкий стон. Впрягшись в лямку, бедолаги брели вдоль берега, шлепая истоптанными лаптями. Канат, на котором держалась коломенка, то натягивался и скрипел, то, при обходе коряг и пней на берегу, ослабевал, - бурлаков покачивало от натуги. Над ватагой столбом вилось комарье, жадно липло к бурлацкому телу, сосало кровь.
- Эй, тянем-потянем! - разносились выкрики над волжскими плесами, а за ними ухала разудалая и грустная "Дубинушка".
На коломенке, как дубовый кряж, врос демидовский приказчик и грубо подгонял бурлаков:
- Эй, живей шевели, бреди! Галахи!
Соленым потом поливали трудяги волжские пески, старые пни, болотистые топи, которые подходили к реке. Надрывались, хрипели и плевались кровью изможденные работой волгари, но брели и брели.
Мирон со страхом смотрел на тяжелый труд и думал:
"Простор и раздолье кругом, а работному человеку и податься некуда! Как вола, в лямку впрягли! Вот бы машину сюда!"
Подошел Шептаев и, указывая на ватагу, с восторгом обронил:
- Рвань, галахи, а силища какая! Всю Волгу в ярме обшагали!
Из-за мыса на горах в синей дымке встал златоглавый город. Приказчик повеселел:
- Гляди, вон он, батюшка Нижний! Эх, городок! - Он скинул шапку и истово перекрестился: - Слава богу, груз в целости доставили, то-то хозяину радость! Эхма! - Шептаев хлопнул в ладоши и сразу же после моления пустился в дикий пляс.
Водоливы с изумлением смотрели на демидовского доверенного.
- Ух ты, ирод! Брюхо не вытрясло, а совесть давно вынесло! И плясать по-людски не умеет!
Мирон удивился: и в самом деле, рыжебородый приказчик плясал, а глаза его были хищны и жестоки.
Спускался вечер, бурлаки выбивались из сил, а бурая широкая река все еще гневно бурлила пенистыми воронками, с ворчанием ударяясь о берег. Вверху, над холмами, в безоблачном ясном небе догорал закат…
Из Нижнего Новгорода до Москвы Мирон доехал на попутных лошадях. На постоялом дворе он отдохнул, походил по Белокаменной, внимательно присматриваясь ко всему. Его поразило радостное оживление, кипучесть и неугомонная стройка города. На главных площадях и улицах еще простирались огромные пепелища, но кругом высились леса, слышался бодрящий стук топоров, звенели пилы, покрикивали каменщики. Москва залечивала раны, нанесенные иностранными полчищами. Наполеон и многие его сподвижники давно уже стали прахом, а бессмертный русский народ строил и обновлял свой великий город. Вновь на бульварах зазеленели молодые тополя, в больших зеркальных прудах заиграла рыба. Вешние дожди смыли копоть и сажу с кремлевских стен; восстановленные в прежней красе зубцы и башни снова горделиво вонзились в небо. Казалось, помолодела вся русская земля после прогремевшей бури, а с нею помолодела и стала краше Москва.
Досыта налюбовавшись Белокаменной, Мирон по совету постояльцев отправился в контору дилижансов.
Только что закончилось постройкой шоссе из Москвы в Санкт-Петербург, и теперь в столицу ходили спокойные рессорные экипажи. Мирон смущенно подошел к смотрителю и попросил записать его на проезд в дилижансе. Чиновник с унылым носом даже не взглянул на клиента. Коротко и деловито он предложил уральцу:
- Платите деньги, господин, и езжайте с богом! Трое пассажиров имеется, только и не хватало четвертого. Кстати, вон и сосед ваш по экипажу! - указал он на коренастого молодого человека с широким круглым лицом и выразительными глазами, весело блестевшими из-под очков. На путешественнике было старенькое потертое пальто и широкополая шляпа, через плечо переброшен плед в клетку. Черепанову сразу приглянулся попутчик. Он был значительно моложе Мирона, но выглядел солидно и держался с достоинством.
- Очень рад! - приветливо пожал он руку механику, озаряя его светлым взглядом. - Судя по виду, издалека путь держите?
- С Камня, из демидовских заводов! - степенно ответил Черепанов, радуясь, что так просто началось знакомство.
- Вот как! - поправляя очки и внимательно вглядываясь в тагильца, радостно воскликнул юноша. - Выходит, вы уралец! А я сибиряк. Земляки, одного поля ягодка!
Мирона одно смущало: не думает ли его спутник, что Черепанов вольный человек? Что будет, если он узнает, что рядом с ним поедет в дилижансе крепостной?
- Позвольте узнать, как величать вас? Меня зовут Петр Павлович Ершов, студент Санкт-Петербургского университета! - просто представился юноша.
Тагилец опустил глаза, покраснел, но решил разом покончить с сомнениями и честно признался:
- Мирон, крепостной механик. У Демидова паровые машины с отцом построили.
Глаза студента изумленно расширились.
- Вот как, выходит, мне повезло! Радуюсь, что с вами поеду! - Он запросто взял Черепанова под руку и повел его в соседний трактир. - Подкрепим немного телеса. Путь дальний, хотя без терний.
В трактире, жадно хлебая горячие щи, он с упоением рассказывал о Сибири. Студент весь горел и был подвижен, словно ртуть.
- Нажимай веселей, друг! - подбадривал он Мирона. - Желаешь, я тебе про отчизну свою прочту одно послание?
Черепанов ласково улыбнулся ему в ответ. В трактире было пусто. Уронив голову на стойку, буфетчик сладко посапывал. Студент, вскинув глаза, вполголоса начал:
Рожденный в недрах непогоды,
В краю туманов и снегов,
Питомец северной природы
И горя тягостных оков, -
Я был приветствован метелью
И встречен дряхлою зимой,
И над младенческой постелью
Кружился вихорь снеговой…
Мой первый слух был - вой бурана.
Мой первый взор был - грустный взор
На льдистый берег океана,
На снежный горб высоких гор…
Сибиряк произносил слова четко, сурово. Крепкие и круглые, они, как литые колечки, срывались с его крупных губ и катились к сердцу слушателя. Он окончил, смолк, а Черепанов все еще очарованно смотрел на него.
- Что это? Песня, быль? - взволнованно спросил он. - Будто про мой родимый край сказано. Ах, сударь! - Он горячо схватил руку студента и хотел ее поцеловать.
- Что ты, братец! Разве ж это допустимо: не барин и не поп я! - с легкой насмешкой сказал тот.
Мирон смутился, покраснел.
- Хоть я и крепостной смерд, но барину руки не лобызал, не приучен батюшкой. Твои речи вознесли меня высоко, схватили за душу. Вот говорил ты, и чуял я вой бурана, вихрь снеговой, сибирский! До чего хорошо!
Студент растерянно заморгал, снял очки и стал протирать глаза, будто запорошило их.
Перекусив, они вышли из харчевни. Над Москвой догорала заря. На ее алом фоне четкими силуэтами вставали кремлевские стены, островерхие башни, и среди них Иван Великий - златоглавая колокольня. Сиреневые тени легли на Красную площадь, и с Замоскворечья подул теплый, мягкий ветер. Над Кремлем засверкали первые робкие звезды. Взглянув на них, студент вздохнул:
- Сейчас время страшное, глухое, а придет пора, иные звезды засияют над русской землей!.. До завтра, милый человек! - Ершов поклонился и вскоре исчез в наступающем сумраке.