Стоявшие позади Максим и Никита Строгановы переглянулись, и первый из них вступился за дядю.
- Без хозяина и двор сирота. Без подсказки и мастер не спроворит! - сказал он на ухо атаману.
Ермак не отозвался, поднял глаза на иконостас и стал слушать иерея, который слабым голосом подпевал клирошанам. Пение стройное, но слабое и заунывное, - не понравилось атаману. Поморщился он, когда священник дребезжащим голосом стал выводить:
- Многие лета…
Поп Савва не смог стерпеть, протянул руку и тронул Ермака за локоть:
- Дозволь, батько?
И, видя по глазам Ермака безмолвное согласие, выпрямился, набрал во всю грудь воздуха и вдруг так рявкнул многолетие, что слюда в оконцах задрожала, а в хрустальных паникадилах зазвенели подвески. Голоса иерея и певчих потонули в мощном, ревущем потоке невиданно богатырского баса.
Семен Аникиевич недоуменно глядел в широченный рот Саввы. А казацкий поп все выше и выше поднимал голос; казалось, бурные морские волны ворвались в храм и затопили все.
Громадный, ликующий, сияя веселыми глазами, Савва поверг Строганова в умиление.
- Вот это трубный глас! Этакий вестник мертвых поднимет! - с восторгом вымолвил он и шепотом предложил Ермаку.
- Продай попа, Атаман! Амбар соли выдам, золотом отплачу. Продай только!
Батько нахмурился и вполголоса ответил учтиво, но строго:
- У меня люди вольные. И поп - не продажный. Он всем им слуга!
- Дозволь мне с ним поговорить?
- В этом отказать не могу! - согласился Ермак.
И когда отстояли молебен, Строганов поманил к себе Савву.
- Голос твой безмерен, - похвалил он попа: - Иди ко мне служить, - и ризы дам из золотой парчи, и сыт будешь, и дом отстрою. И попадью отыщу ядреную, сочную. Наш иерей ветхим стал. Ну, как?
Поп поклонился и ответил:
- Не надо мне ризы из золотой парчи, и терема красного, и попадьи ядреной, не пойду к тебе служить, господин! Ни на что на свете не променяю свое кумпанство, казацкое лыцарство. Куда батько поведет, туда и пойду я, сирый, убогий поп!
Так Савва и отказался от посулов Строганова, отвернулся от него и затерялся в казацких рядах…
Казаков разместили в новых избах, кому не хватило места, приютили среди дворни. Атаманов Строганов пригласил в хоромы. В доме хозяином был Максим Яковлевич. Он уже успел переодеться в бархатный кафтан с собольей отрочкой, который туго обтягивал его рано огрузшее тело. На голове хозяина мурмолка малинового шелка, изукрашенная жемчугом. Разведя руками, Строганов приветливо звал:
- Шагайте, милые, разговор будет большой…
Из сеней отлого поднималась широкая лестница в верхние горницы. Через высокие слюдяные окна вливались золотые солнечные разливы, разноцветными огнями переливались изразцы печей, подвески хрустальных люстр, горки, уставленнные драгоценным фафором и серебром. Иванко Кольцо загляделся на сверкающее богатство. Тут и большие кованные из золота братины и кубки, украшеенные резьбой и чеканкой. Среди цветов повешены клетки с певчими птицами, которые прыгали по тонким жердочкам и напевали. И были среди птиц невиданные, заморские, - пестрые, с крепкими клювами, они бормотали злое. Вдруг одна повернула голову и внятно выкрикнула: "Раз-бой-ник-и!.."
Атаманы суеверно покосились на птицу. Ермак осилил внезапное смущение и, подойдя к клетке, спросил:
- Ты чего орешь, как подьячий? Не гоже так встречать гостей!
- У-м-е-н!.. У-м-е-н! - прокричала птица и захлопала крыльями.
Атаман покраснел от удовольствия, повернулся и зашагал по ковровой дорожке, котороя тянулась из покоя в покой.
И чего только не было в этих просторных светлых горницах! Вдоль стен стояли витые шандалы с огромными восковыми свечами, а меж окон - веницейские зеркала; они отражали многократно и увеличивали роскошь. На полах всюду раскиданы пушистые медвежьи шкуры, в которых неслышно тонули тяжелые шаги казаков. Стены расписаны, а по граням пущены золотые кромки.
Атаманы в своих набегах на Орду видели многое и не щадили богатств; шелка, сукно, кувшины цветные, запястья и ожерелья, шубы парчовые - топтали ногами, с презрением относясь к роскоши. Но здесь, в светлых горницах, они присмирели. Все, что попадалось им на глаза, было сработано похолопленными мастерками: и клетка проволочная попугайская, и медная, серебряная посуда, и ковры из белых медвежьих шкур, и киоты в каждой горнице с многими рядами икон в золотых и серебряных ризах, и даже одежда на хозяевах, и еще - диво-дивное - часы: немецкое дело, а тут крепостной осилил эту замысловатость. Высокий, дерзновенный труд покорил казачьи сердца. Они поглядывали на свои большие крепкие ладони и вздыхали, завидовали чистой завистью неведомым мастерам, что вложили свои таланты в нетленные творения…
На пороге самой светлой горницы Строгановы остановились.
- Тут наша молельня, - глухо сказал Семен Аникиевич. - И мы просим, атаманы, не погнушаться, помолиться с нами перед великим началом…
Казаки охотно вошли в светлицу, передняя стена которой была иконостасом. Светились огоньки цветных лампад, потрескивал ярый воск в свечах. Строгановы стали впереди, перед громадным образом спаса.
- Атамане, Ермак Тимофеевич! - сделав истовое крестное знамение, обратился Семен Аникиевеч. Его тусклые глаза уставились в Ермака. - Помолимся богу, и поклянись за всю дружину, что не будешь зорить наших городков, и станешь отстаивать нас и от сибирцев, и от холопей наших, коли в буйство впадут.
Ермак потупился, промолчал. Безмолвие казалось Строгановым тягостным, и Максим дерзко сказал:
- Вы что ж молчите, аль бога стеряли? Аль души ваши нечисты?
Атаман сердито ответил:
- Не ты ли грехи наши отпустишь? - он прошел вперед, перекрестился и сурово продолжал: - Клятву даю за дружину оберегать Русь и городки ваши; дело вы великое творите: соль, как и хлеб, потребны всему свету. За рубежи русские стоять будем, а холопей мирить с вами - не казачье дело!
Семен Аникиевич блеснул сердитыми глазами:
- Ты хоть слово дай, что мутить их вольной жизнью не будешь!
- Вольному - воля! О том с дружиной поговорю, хозяин. Уж коли на разговор пошло, уряду сделаем - мы не наемники, а дружинники русские, за правду стоять будем до смертного часа, а за кривду и руки не приложим!
- Спасибо и на том! - со злой улыбкой поклонился Строганов. За ним поклонились атаманам и племянники.
- А теперь милости просим за стол, - пригласил дядя.
И опять проходили новыми светлыми горницами, пока не добрались до столовой палаты. Дубовая столешница ломилась от серебряной посуды. Посредине в серебряной чаше дымилась стерляжья уха, а по краям стола расставлены чары золотые, расписные скляницы, хрупкие и легкие. Один Никита Пан осмелился взять в руки такую ненадежную посудину и налить в нее меда.
- За хозяев! - поднял чару Пан и разом выпил. Обсосал сивый ус и похвалил: - Добрая мальвазия. Такое только в Венгрии пивал!
Аника Строганов изумленно глядел на атамана:
- Каким ветром тебя туда занесло?
- Ветры всякие были… Хлопов паны забижали…
Слуги в белых рубахах подавали блюдо за блюдом: осетрину, студни, окорока - медвежий и олений, приправленные чесноком и малосольными рыжиками. Были тут и подовые пироги с визигою, стерляди копченые, и яблоки румяные.
Чашники проворно наливали брагу, наливки, настойки, фряжские вина, привезенные приказчиками с Белого моря.
Хозяева слегка захмелели, а казачьи головы крепкие, стойкие. Максим разрумянился, взглянул на притихшего дядю и закричал:
- Чем мы не бояре… Мы повыше бояр у царя! Пусть, как мне желается… Эй, други!
Тут распахнулась резная дверь и павой вплыла красавица. Нарядна, пышна и лицо открыто. Тонкого шелка рукава до земли, а на голове кокошник, унизанный жемчугом. В ушах - серьги самоцветные. Ступила маленькими ножками, щеки зарделись, глаза опущенны от смущения, а в руках - поднос…
- Батько! - прошептал Иванко Коольцо. - Век не видывал такой. Сейчас из уст ее выпью радость и умру…
Ермак ухмыльнулся в бороду:
- Этак в жизни ты, Иванушко, много разов умирал…
- Маринушка-женушка! - крикнул охмелевший Максим, - аль ты не боярышня? Порадуй гостей…
Красавица степенно поклонилась атаманам, и лицо ее под слоем белил ярче вспыхнуло. Она подошла к Ермаку и ласково попросила:
- Испей кубок, батюшка!
Атаман встал, поклонился и выпил чашу меда. Обтер губы и трижды поцеловался с молодой хозяйкой. После того она двинулась к Пану. Польщенный вниманием, учтивый днепровский казак схватил чару и пал перед Строгановой на одно колено:
- Виват! Пью за невиданную красу у сего камского Лукоморья! - он выпил и поцеловал только руку у красавицы.
Максим хотел крикнуть: "Так не положено на Руси!", но под пристальным взглядом жены смутился и затих. Красавице по душе пришлась учтивость Пана.
"Ай да Никитушка!" - похвалил его мысленно Ермак.
Медведем ткулся в щеку раскрасневшейся Маринушке Матвей Мещеряк. Она отвернулась и поморщилась от его поцелуя.
Последним выпал черед Иванке Кольцо. "Эх! - горестно взъерошил он кудрявый чуб. - Всю исцеловали, а мне остатним быть!" Однако не отказался, засиял, беря чару с крепким медом, медленно пил его и все глядел и не мог наглядеться в синие очи хозяйки. Она подставила как жар-цвет пылающую щеку, но казак клещем впился в губы. И столь долог и горяч был поцелуй, что Семен Аникиевич закашлялся, заперхался от недовольства, а племянничек Максим вскочил весь красный и большой братиной опол брякнул. Кольцо, покручивая усы, нехотя отошел.
- Эх, браты, будто с неба свалился я в застолицу! - разочарованно сказал он, садясь в круг.