- Вспомним мысли великого учителя нашего, около семи лет тому назад ушедшего навсегда, - заунывным голосом начал Корреар, сменив Дайяра за конторкой. - Целью его было, - продолжал он, - изменить в людях систему чувств, идей, интересов. Его учение ведет к тому, чтобы исправить и осчастливить мир, однако не перевертывая общества для этого вверх дном. Со словом "переворот" всегда связывается представление о слепой и грубой силе, имеющей своей целью и результатом разрушение, а мы верим в силу уговаривания, убеждения. Идя по стопам великого отца нашего, мы созидаем, а не разрушаем; выдвигается ли нами умозрительная или материальная идея? Сен-Симон стремился к порядку, гармонии, строительству. Он не желал революции, он явился, чтоб предсказать и учить преобразованию, эволюции, он нес миру повое воспитание и тем окончательное возрождение. Мы хотим того, чего хотел наш отец и учитель.
- Мы хотим того, чего хотел наш отец и учитель, - хором повторили члены "церкви".
- Итак, когда Сен-Симон указывал, что нынешняя организация собственности должна уступить место совершенно новой, он хотел сказать, что переход от одной к другой не будет внезапным и насильственным, а постепенным и мирным, задуманный и подготовленный совместным действием воображения и доказательств, энтузиазма и рассуждения. Люди миролюбивые осуществят счастье человечества.
- Люди миролюбивые осуществят счастье человечества, - как псалом, протяжно тянули все присутствующие.
Разгоняя молитвенное настроение, в контору ворвался Пфейфер.
Все бросились к нему с расспросами.
- Вот, - сказал он, усевшись на груде пыльных фолиантов и показывая присутствующим измазанный кровью манжет, - вот что красноречивее слов! До сумерек мы с Франсуа перевязывали раны инсургентов. Мне пришлось немало повозиться с сыном старого Буври. Бедняга, едва живой от чахотки, ранен в плечо.
- Это неистовый бабувист, - вмешался Корроар.
- Сегодня мне попался один из его единомышленников, - продолжал Пфейфер, оживившись. - Только я начал убеждать его, что восстание - бессмыслица, как оказался под словесным обстрелом. "Буржуи, - кричал он мне, позабыв о сломанном в бою ребре, - воспользовались нами в июльские дни в своих интересах, но теперь Довольно! Теперь мы делаем революцию для народа!"
- Подучен карлистами или якобинцами и гибнет ради них, - заметил букинист Дайяр, скрываясь в клубах темного дыма своей сигары.
- Вы угадали, именно так я ответил парню, - прибавил Пфейфер. - Но ткач осыпал меня бранью, поясняя: "Плевать на карлистов! Мы сами знаем, чего хотим". Он, впрочем, одиночка, как и Жан Буври. Рабочие хотят хлеба и, главное, тарифа. Они не замечают пропасти, в которую падают.
Сен-симонисты считали, что тариф но может быть осуществлен, и выход из создавшихся затруднений видели во всевозможных временных мерах.
Накануне восстания делегаты общины посетили Броше, убеждая его хлопотать в Париже об установлении кредитных учреждений, которые облегчат положение фабрикантов и позволят им надбавить заработную плату. Одновременно они хотели снижения пошлин на съестные припасы.
Франсуа, в противоположность Пфейферу, был бледен, худ и неулыбчив. Он вошел в лавку Дайяра тихо, никем не замеченный, снял плащ и широкополую шляпу и сложил их на подоконнике, предварительно смахнув пыль платком. У Франсуа было узкое костлявое лицо с большим кривым носом, придававшим ему сходство с учителем, с самим Сен-Симоном.
Франсуа не стал вмешиваться в общий разговор, а когда все смолкли, поклонился одной головой и начал говорить медленно, как бы думая вслух. Постепенно голос его креп, глаза теряли свое неподвижно-вялое выражение, и слова становились четкими, интонации - запоминающимися. Он, как опытный оратор, не сразу завоевывал слушателя, не боялся причинить ему вначале некоторое разочарование. Тем полнее бывала окончательная победа.
Франсуа пользовался большим влиянием в общине, и речи его воспринимались как указ.
- Наше место сегодня но может быть ни в рядах буржуа, ни в рядах рабочих, - начал вождь сен-симонистов почти шепотом, равнодушно, как нечто само собой понятное и установленное. - Оно - между теми и другими, - голос оратора окреп. - Главное - предотвратить насилие. Богатые классы не смогут долго противиться благородной и спокойной просьбе. Пожертвование некоторыми нынешними выгодами вскоре покажется им священным долгом, который предписывается им религией, гуманностью и политикой, и, может быть, они найдут щедрую компенсацию в благодеяниях мира и в горячей признательности масс. Но против нажима и угроз богатые будут сопротивляться, а рабочие, даже одержав победу, будут бессильны устроить свою судьбу. Пролетариям необходимо понять, что все зло - в конкуренции. Именно конкуренция заставила снизить заработную плату. С другой стороны, сен-симонисты должны сказать буржуазии, торжество которой в Лионе близко, что суровость - наихудшее из средств ограждения себя от парода. Фабриканты должны содействовать мерам удешевления хлеба.
Прежде чем разойтись, собравшиеся предложили Пфейферу и Франсуа отправиться наутро в штаб восставших и попытаться воздействовать на дальнейшее поведение рабочих. Франсуа вызвался поговорить также и с Роге.
В штабе рабочих было накурено и людно. В углах лежали амуниция, куски холста, оружие. На табуретах, подоконниках, столах сидели люди.
Рядом, в небольшой каморке, над разложенным планом города и пригородов сидел Локомб, неподалеку на ящике из-под патронов Жан Буври писал прокламацию.
- А, миротворцы! - сказал Локомб.
Франсуа снял шляпу и начал размеренно и степенно:
- Мы, выразители интересов самого многочисленного бедного класса, крайне удручены печальным происшествием и хотели бы внушить рабочим чувства порядка, мира и соглашения.
- Ладно, - буркнул Локомб, - приходите, когда кончится восстание.
- Постой, брат, - вмешался Пфейфер, бойкий низкорослый человек, с рыжими бачками на розовых шоках, - я сегодня промыл твою рану, и ты назвал меня другом. Поверь, мы понимаем ваши цели! Изволь, прочти в доказательство сообщение, которое я написал в парижскую общину.
Пфейфер вытащил вчетверо сложенную бумагу и протянул Локомбу.
- "Отец, рабочие победили, - прочел вождь восставших. - Они сражались с невероятной храбростью, ничто не может дать понятие об их ярости в битве. Мы имели очень ложное представление об этих людях, предполагая отсутствие у них энергии; мы тогда еще не знали опыту, что такое человек, сражающийся из-за хлеба".
Локомб холодпо спросил:
- Что знаете вы о рабочих теперь?
- Мы - апостолы мира, мы - посредники между классами, мы - враги всякого насилия, мы…
Буври и Локомб не слышали продолжения. Разведчики принесли тревожные известия о начавшейся передвижке линейных войск.
Сен-симонисты покинули штаб, ничего не добившись.
20
Генриетта Броше получила записку от Жоржа Дюваля, уже сидя в дорожной карете. Она сумела прочесть ее, покуда кучер и лакей привязывали сундуки и корзинки.
"Мечта моя! - писал адъютант командующего войсками. - Судьба нам благоприятствует. Твой отец отдаст мне тебя как трофей, как добычу военачальника. Не бойся, мой цветок, я, если нужно, отдам всю жизнь за тебя, за твое счастье. Генерал Роге отдал мне командование над прибывшим полком драгун. Жаль, что ты не увидишь своего Жоржа в пылу битвы. Я буду беспощаден во имя тебя. Прощай, мой луч солнца!
Жорж Дюваль, командир".
Генриетта поцеловала подпись и спрятала записку на груди. Сияла браслет с руки и передала его, вместе с заранее заготовленным письмом, горничной для Дюваля.
"Будь храбр, будь жесток, как Александр Великий. Я вижу тебя на коне. Кровь презренных врагов на твоем мундире. Ты прекрасен, как греческий бог. Целую твои руки, мой спаситель".
- Не медлите, - кричал между тем Броше, высунувшись из окна, - этак карета но успеет выбраться из города. Езжай на Сен-Жюст, Поль, минуя Круа-Русс. Смотрите, замечайте все, госпожа Брюс! В особенности не подпускайте военных. Вы отвечаете за мою дочь передо мною и богом, - обратился он к гувернантке, квадратной старухе в огромном вязаном капоре.
Наконец карета тронулась. Броше захлопнул окно. Лакей в ливрее скрылся за золоченой дверью.
21
Смеркалось. Улицы центра были безлюдны. Фонарщики не зажгли в этот день тусклых уличных ламп. Канонада стихла, как того требовал лионский префект. Кое-где попадались воинские части в полном военном снаряжении.
Кучер выбирал улицы поуже и побезлюдней. Мимо медленно едущего возка пронеслись два всадника: лионский префект и генерал Ордонне. На расстоянии их сопровождал небольшой отряд Национальной гвардии. На шесте, прикрепленном к седлу генеральского коня, болтался чистый белый флаг. Бувье скакал молча, недоверчиво поглядывая на темные дома.
На одном из поворотов всадников встретили шум заряжаемых ружей и громкое:
- Кто идет?
- Бувье-Дюмолар, префект департамента Роны, - раздалось в ответ.
В ту же минуту из вооруженной толпы выделился человек с фонарем. Подойдя к лошади, он осветил лицо префекта и признал его.
"Давно ли они приветствовали меня, а теперь сторожат, как врага!" - думал Бувье, выезжая в окружении безмолвной толпы из ворот в предместье Круа-Русс.
В темноте не видно было следов битвы. Площадь, примыкавшая к городской стене, напоминала военный лагерь. Свет фонарей, факелов и костров позволил прибывшим увидеть группы людей, сидящих на земле, на телегах; людей, чистящих ружья и старые пики.