- Пан, кажется, недолюбливает их, особенно с того времени, - прищурился язвительно шляхтич, - как побывал в их руках?
- А, будь они прокляты! Разрази их перуны! - побагровел даже от злости Ясинский. - Смерть им и муки!
- Но как ты мог вырваться из рук этого дьявола Кривоноса? Почему он не содрал с тебя с живого шкуры? - допекал пышный пан расспросами и разжигал Ясинскому еще не зажившую рану.
- Единый бог и матка найсвентша спасли меня, - прижал кшижем к груди руки Ясинский. - Ой пане подстароста, если бы ваша мосць знали, что то за бестии, что то за звери! Меня вельможный пан послал тогда известить князя о Кривоносе… Правда, я уже чересчур зарвался своею храбростью, ну, меня и схватили… Натурально, - один на сто, - не устоишь! Перебил я десятка два этой рвани, а все–таки взяли, - махал себе в разгоряченное лицо шапкой Ясинский. - Другой бы стал унижаться, проситься, и хлопы бы смиловались; но я не такой: всю родню ихнюю распотрошил, а кто ближе подойдет - в ухо! Не могу, гонор есть! Ну, меня этот двуногий сатана велел было вешать, но Чарнота просил остановить казнь и подождать Хмельницкого, что тот, мол, натешится… Обрати, пане, внимание, что этот тайный и ловкий зрадник в одной шайке с ними… Вот меня связали, заткнули рот и бросили пока в балке под Жовнами, прикрыв хмызом, а сами отправились, кажись, под Лубны… Лежу я день, лежу другой, вижу, конец приходит. Начал я выть и веревки рвать, ничего! Веревки только врезываются в тело, хмыз колет глаза, лицо, земля лезет в горло, а вытье мое еще примануло волков. Вижу, конец. Начал молитву читать. Вдруг что–то - тарах, тарах! И на меня! Я обмер. А это был именно мой спаситель: какой–то хлоп ехал, лошадь его испугалась волков, ударила в сторону и опрокинула повозку на меня. Таким образом был я обнаружен и спасен, - расстегнул даже от волнения жупан Ясинский.
- Так ты готов им мстить? - спросил подстароста, понизив голос и пронизывая Ясинского пытливым взором.
- Месть и истребление! Вот, пане, мой лозунг до смерти.
- И сегодня не раздумал? - проговорил еще тише и вкрадчивее подстароста.
- Мое слово - кремень, - ответил напыщенно Ясинский, - но для вельможного пана я готов рискнуть и головой.
- И пан никогда не раскается, вечная благодарность и дружба, - бросал, отдуваясь, фразы подстароста, - да и риску никакого: в темном лесу так легко ошибиться прицелом - на полеванье бывает столько печальных случайностей, а пан плохой стрелок.
- Да, ясный пане, очень плохой, - улыбнулся хвастливо ловничий, - на сто шагов попадаю в око.
Пан подстароста Чаплинский засмеялся и, потрепав ловничего одобрительно по плечу, поехал с ним вместе выбрать место, с которого было бы лучше начинать гон.
Между тем, к сборному пункту начало подъезжать и пышное панство, потянулись элегантные экипажи, рыдваны, колымаги, кареты, окруженные блестящими кавалькадами. Экипажи были запряжены чистокровными лошадьми встяж и управлялись кучерами с бича. В первой карете ехал местный пан староста, еще молодой годами, но уже с изношенным и помятым лицом. В другой карете ехал важный магнат князь Заславский. В открытых экипажах ехали более или менее тучные вельможные и простые паны.
Между кавалькадами гарцевала на лихом скакуне эффектная красавица. Рыжеватые волосы ее оттеняли необычайную белизну ее кожи; карие глаза ее сверкали огнем из- под густых бархатных бровей; во всей фигуре ее было что–то огненное, жгучее…
Пушистые ковры были уже разостланы на пригорках; на них были накинуты в беспорядке шитые шелком подушки. Общество разместилось. Появились повара и лакеи из особенных специальных фургонов.
В это время к панству подъехал грациозным аллюром человек лет сорока пяти. На свежем, мужественном лице его играли энергия и сила. И по осанке, и по одежде всадника смело можно было признать за уродзоного шляхтича.
- А, пан писарь, наш генеральный писарь!{2} - произнес подстароста, посматривая с недоумением кругом, - а где же пышна крулева? Неужели она осталась дома? Тогда это ясное, ласковое утро превратится в зловещий мрак.
- Панна Елена сейчас приедет, - ответил сухо пан писарь.
- А, спасибо, спасибо, сват! - обрадовался чрезмерно Чаплинский, - и от себя, и от всего панства благодарю я! Потому что панна Марылька… никак я не могу привыкнуть к новому имени, - уронил он с презрением, - да, полагаю, наша пышная панна приведет здесь всех в небывалый восторг: нет ведь на всем свете другой такой звездочки!
Неприятная дрожь пробежала по телу у пана писаря, но, подавив в себе негодование, он молча подошел к знакомой ему шляхте. Сам пышный пан староста любезно кивнул ему головой и процедил сквозь зубы: "Прошу пана сесть!"
II
Утро разгоралось яркое и блестящее. День обещал быть роскошным, одним из тех дней, которыми нас дарит на прощанье осень и про которые сложилась даже пословица: "Хто вмер, той каеться, хто жывый, той чваныться".
Лес в своем пышном осеннем уборе сверкал под лучами яркого солнца всеми оттенками золота и бронзы; кроны деревьев, как грандиозные купола, теснились и толпились в долине и вновь подымались за нею, убегая широкими волнами в синеющую даль. Между светло–золотыми покровами клена вдруг подымался иногда, словно мрачный монах, почерневший глод; напротив него ярко алел, точно обрызганный кровью, молодой берест; вокруг темного дуба вился в иных местах дикий виноград, щеголяя своими лиловыми листиками.
Вся эта смесь мягких переливов тонов с яркими переходами, все это подавляющее величие векового леса производили неотразимое впечатление. Рыжеволосая красавица не могла устоять от восторга и шумно высказывала свои впечатления молодому, нежному пану.
- Ах, мой пане, какая прелесть, какая роскошь! Этот предсмертный наряд так прекрасен. Я непременно устрою себе такой же.
- Позвольте! - восклицал молодой обожатель. - У пани источник жизни и света, пани не увядающий лес, а лучезарное солнце!
- Вот то–то, пане, и худо, - вздохнула с очаровательной улыбкой красавица, - от солнца все прячутся и - прямо в лес, а когда я облекусь в умирающие цвета, мне будут оказывать больше трогательного внимания… Сам пан почует новую волну в своем сердце.
- Ну, пани Виктория! - всплеснул руками пылкий шляхтич, - ничего уже с моим сердцем статься не может: все оно перетлело в уголь.
- Ах, бедный, - уронила с сожалением пани Виктория, - какое же у пана непрочное сердце!
- Агей, до забавы! - раздался в это время громкий возглас пана господаря.
- Начинать пан прикажет? - подскочил Чаплинский.
- Да. А что, у пана отмечены лучшие места для моих почетных гостей?
- Отмечены, пане!
- Мне бы особенно хотелось угодить князю Заславскому. Я ему уступлю свое место. Вероятно, вы для хозяина приберегли самое лучшее?
- Конечно, ясновельможный пане, - поклонился подобострастно Чаплинский и затрубил в серебряный рожок.
На этот призывный звук ответили и из глубины леса, и из дальних опушек другие рожки, давая тем знать, что все на своих местах и ждут распоряжений. Пан староста Чигиринский знаком пригласил своих гостей пожаловать в лес, а пан подстароста начал их расставлять по звериным тропам. Пану писарю указано было место гораздо ниже, в непроходимой трущобе, которая и поручалась ему одному.
"Уж не желают ли они выгнать на меня медведя?" - подумал пан писарь и осмотрел свой отточенный, дорогой ятаган.
Когда именитые гости стали на своих местах, тогда Чаплинский предложил пану старосте занять излюбленное им место; оно находилось хотя немного и дальше, но зато представляло единственный лаз для зверя, так что все ушедшее из леса от пули должно было натолкнуться неизбежно на притаившегося здесь мысливца. Молодой Конецпольский одобрил предложение и пошел вслед за подстаростой вверх по опушке.
- Вельможный пане, - остановился Чаплинский, пропуская пана старосту вперед, - как вы насчет Суботова, о котором я вам вчера говорил?
- А что? - повернулся быстро пан староста, думавший совсем о другом.
- Да то, что Хмельницкий владеет им незаконно…{3} us occupandi, не имея на то никаких закрепляющих документов; ведь это земли, принадлежащие к староству, значит, каждый пан староста может наделять их кому хочет, но только за своего пановання, для нового же старосты постановления предшествующего не обязательны.
- Но пан забывает, - возразил с некоторою досадой молодой Конецпольский, - что предшественником моим был на этот раз мой отец, которого я глубоко чту и воля которого для меня священна.
Этими словами был нанесен намерениям Чаплинского смертельный удар, и он, почувствовав его, как–то съежился, согнулся и замолк; потом уже, спустя несколько времени, овладев собою, он начал снова тихо и вкрадчиво, в интересах лишь самооправдания:
- Но достоуважаемый панский родитель, воля которого и для всех нас должна быть священной, в последнее время изменил свое мнение о войсковом писаре; егомосць заявил публично сожаление о том, что оставил эту беспокойную голову в живых.
- Говорят, хотя я этого сам и не слыхал, - ответил раздумчиво староста, - во всяком случае отец намекнул бы мне, что Хмельницкий пользуется его даром недобросовестно, что насколько он прежде своими доблестями был полезен нашей милой отчизне, настолько теперь стал явным врагом Речи Посполитой.