Вавилонянин собственными глазами увидел, как летели гусиные кости в разные стороны, мгновенно обглоданные. И все сказали про себя: не зубы это, а настоящая мельница, в которой рушат зерно! Поскольку старик был занят жареным, вкусным гусем – никто не тревожил его вопросами.
Спустя положенный срок – когда от гуся остались одни перемолотые кости, – купец спросил:
– Высокоуважаемый, могу ли я узнать твое имя?
– Да.
Но имени своего так и не назвал. И вавилонянин понял, что с этим надо подождать.
Жара понемногу спадала. Обеденный час миновал. Посетители оставляли свои места и шли по делам. Можно сказать, что лавка опустела. До самого ужина теперь здесь будет сонное царство. Только на кухне по-прежнему пылает огонь и повара размышляют над новыми блюдами, которыми следует потчевать посетителей за ужином.
Старик тоже поднялся с циновки. Подошел к купцу.
– Тебе – спасибо, – сказал он. Поклонился глубоким поклоном. Словно вельможа фараону. И пальцы на руках его, и пальцы на ногах его были длинные и тонкие. Словно у вельможи. – Чужестранец, ты вел себя как истый сын своей прекрасной страны. Я знаю ее, я скажу тебе: звать меня Сеннефер, сын Гемипет. Мой дом был в Саи. Красота его знакома многим, кто бывал в Дельте. Но все это в прошлом. Меня вырвали из родной среды. Кеми стал для меня вроде мачехи. И я даже стал подумывать, чтобы схоронили меня где-нибудь в чужой пустыне.
Усерхет сказал, обращаясь к купцу:
– Господин, вот еще один, кто горько сетует на судьбу свою.
– Нет! – возразил старик Сеннефер.
– Как так – нет? – сказал Усерхет. – Разве мы не слышали сейчас, что говорил ты о судьбе своей?
– Слышали, чтобы донести?
– О нет! – Усерхет готов даже поклясться. – Разве Усерхет соглядатай и его лавка – место для соглядатаев?
– Верно, – проговорил купец, внимательно присматриваясь к старику, – Усерхет известен как человек честный, высокопорядочный.
Старик, видимо, поуспокоился:
– Ладно, с вами, кажется, и пошутить нельзя. Времена, разумеется, не самые сладкие… Но кто и когда слыхал, что они бывали сладкими? Что-то не припоминаю! При Хуфу, что ли?..
Купец не спускал с него глаз. Нет, не простой этот старец. Далеко не простак. Что-то в нем особенное. Сквозь грубую, затвердевшую, как тина в засуху, кожу просвечивает образ иного человека. Иной крови. Чтобы заметить это, не надо быть провидцем. Речь, манеры, осанка свидетельствуют о том, что старик не всегда был в таком бедственном положении, как сейчас. А эта обида в его словах? Он обижен, обижен, обижен! Как многие в Кеми… И в Дельте. И в других местах…
Старик собрался уходить. Усерхет дал ему жареных тыквенных семечек.
"Немху в наше время не жалуется, – продолжал размышлять Тахура. – Немху сейчас в почете. Значит, этот старик Сеннефер – немху поневоле. А был он, несомненно, знатного рода. Да он, собственно, и не скрывал этого". Придя к такому заключению, купец поднялся, чтобы проводить Сеннефера до порога. И шепнул ему:
– Уважаемый, очень хочу увидеть тебя.
Старик задумался.
– Понимаешь, уважаемый? Очень!
– Хорошо! – Старик кивнул. – Я живу в последнем квартале по дороге к усыпальницам. Последний квартал, последний дом. Спросишь парасхита. Сеннефера.
– Парасхита? – удивился купец.
– Да.
И старик вышел из лавки… Тахура обратился к хозяину:
– Ты знаешь, Усерхет, этого старика?
– Он иногда заходит ко мне.
– Пообедать?
– Да. Он платит вперед за много дней.
– Почему?
– Не надеется на заработки.
– Он парасхит.
Усерхет поморщился.
– Неужели? – проговорил он брезгливо. – Я больше не пущу его на порог!
– Напротив, напротив, Усерхет! – попросил купец. – Ты не только должен пускать, но и угощать получше. За мой счет.
– За твой?
– Да, мой.
Хозяин велел слугам прибрать лавку. Двое из них кинулись исполнять его приказание. Сухощавые, ловкие парни действовали умело и проворно.
– Пойдем в мою комнату, – пригласил купца Усерхет. – Мы поговорим по душам.
– А где обещанная девица, Усерхет?
– Я хозяин своему слову, Тахура. Всему свое время.
Купец признался, что сейчас самая пора побаловаться. А потом не выберешь и часа. Дела, дела, дела!.. Однако хозяин успокоил его, многозначительно кивнув на дверной проем, занавешенный легкой тканью. За нею угадывалось нечто… У азиата раздулись ноздри, как у буйвола.
– Там?
– Да, там.
– Молода?
– Об этом у меня не спрашивают.
– Так пойдем же поскорее, Усерхет. Давай болтать! Давай беседовать! Давай делиться впечатлениями! Буду делать что угодно, сколько угодно, лишь бы дождаться ее! Усерхет, плоть моя изнемогла!
Купец с трудом оторвал взгляд от таинственной занавески, вошел в соседнюю комнату и повалился на мягкое ложе Здесь все было как на его родине: уютно, сумрачно, ароматно, как в цветнике.
– О, Усерхет, – простонал купец, – давай говорить! Дай мне пива или вина. И будем говорить! И, пожалуйста, поскорее, если не хочешь доконать меня!
И когда они уселись и хозяин убедился, что никто не подслушивает, – сказал с усмешкой:
– Послушай, Тахура, почему это вы, азиаты, такие легкомысленные?
– Мы? Легкомысленные? Это почему же?
– Сначала выпьем. Вина. По глоточку, – сказал Усерхет, разливая ярко красную жидкость. В глазах у него замелькали золотистые огоньки, а живот колыхался, словно мешок, наполненный льном.
– Нет, ты скажи, почему мы легкомысленные?
– Скажу. У вас превыше дела – женщины.
Тахура выпучил глаза.
– А как же должно быть?
– Наоборот.
– Значит, сначала – дела?
– Несомненно, уважаемый Тахура.
Вавилонянин почесал бороду.
– Вы, жители Кеми, – сказал купец, – слишком деловиты. И это погубит вас. Когда-нибудь. Ну, скажи мне: неужели же можно пренебрегать красавицей ради даже самой выгодной торговой сделки?
Владелец лавки ответил, не задумываясь:
– Можно.
– Это вполне серьезно?
– Да. Вполне.
Купец долго хохотал. Держась за живот. "Он напускает на себя юношеское легкомыслие, – говорил про себя Усерхет. – Слишком усердно напускает. А я-то знаю его. Как облупленного. Он не пожалеет отца родного ради порученного ему дела. Тщеславие его слишком велико, чтобы мог позволить себе легкомысленные развлечения в ущерб делу…".
Усерхет считал бессмысленным спор о превосходстве деловитости над развлечениями. Особенно потому, что у азиата – у истинного азиата – слово – одно, а дело – нечто иное. Правда, и в Кеми немало "азиатов" по характеру Бритоголовых. Поклоняющихся Атону или Амону. И тем не менее – азиатов. Надо отдать должное хозяину лавки: он сумел подняться, – по крайней мере, в данном случае – над национальной ограниченностью. Единственное, что отталкивало его от азиатов, – это их нечистоплотность. Они редко мылись и не брились. "В наш век, – размышлял Усерхет, – когда в три года строятся города, подобные Ахяти, невозможно мириться с теми, кто не придает особого значения чистоте тела, особенно рук". Даже этот Тахура, который не первый раз в Кеми, и тот не в состоянии перенять здешние обычаи, предписывающие регулярные омовения всех членов тела. Самая главная особенность Тахуры – хитрость. Она буквально во всем, даже в складках его шелкового халата, в его жирных пальцах и лоснящейся бороде… Тахура вдруг преобразился: перестал улыбаться, уселся ровно, руки положил к себе на колени. Прищурил глаза, точно вглядывался в пустынную даль.
– Усерхет, – сказал он очень тихо, – расскажи мне, что здесь, в Ахяти, делается. Что слышно во дворце? Что говорят в народе?
Усерхет отпил вина. Чуть пригубил. Поставил чарку на место. На все это ушло время: хозяин лавки обдумывал свой ответ.
– Что сказать тебе? – начал он. – Слово фараона – камень, и Кеми – точно гранит. Нет силы сильней фараоновой…
– Это я знаю, – перебил его купец.
– Нет силы сильнее фараоновой. Он подумает в своем дворце, а уж слово его слышат за третьим порогом Хапи. И слово его звучит в нижнем Ретену и Ливии.
– И это я знаю, Усерхет.
– …в Регену и Ливии, – невозмутимо продолжал лавочник. – Но ты спросишь меня: так почему же его величество не идет войной против хеттов, против азиатов в Ретену и против эфиопов?
– Верно, спрошу: почему же, Усерхет?
– Он этого не желает.
– Кто?
– Его величество – жизнь, здоровье, сила!
– Он один?
– Нет, Тахура: ее величество тоже не хочет.
– В этом главное.
– Нет, Тахура! Главное – его величество.
– А не кажется ли тебе, что во дворце два мнения?
Усерхет откровенно сказал:
– Верно, два мнения.
– Кто же за войну?
– Его светлость Хоремхеб.
– Один?
– Нет, Тахура. Фараон может переменить свое мнение. И может взяться за меч.
– Почему же медлит?
– Не желает войны.
– Он живет ее умом, Усерхет?
– Чьим – ее?
– Царицыным.
– Он?! – воскликнул Усерхет. – Его величество?! Никогда! Для этого достаточно хотя бы немного знать его.
– А ты его знаешь?
– По рассказам. Мне кажется, что он у меня как на ладони, а я гляжу на него и днем и ночью. И, глядя на него, я знаю его – и скажу тебе, Тахура: ему тяжко, как человеку под крокодилом.