Другое дело, если тот, кого жгут огнем или за ребра цепляют, чистосердечно раскаивается во всем и открывает сообщников, - тогда он, Малюта, спокоен. Такой преступник заслуживает христианского погребения, и царю будет о чем доложить, не зря его "отделал". Совесть его, Малюты, спокойна. Служишь царю - угождаешь Богу!
Иван Васильевич после ухода Малюты сказал царице с грустью:
- Ищу я мира, дум святых, грудь моя открыта добру, но… э-эх, царица! - тяжело вздохнул он. - Не для покоя, не для дум святых, не для добра дана нам власть!.. Грешнее царей никого нет.
И он рассказал про Антошку Ситникова и Семена Головню.
- Можно ли их простить? Отвечай, царица!
Глаза Марии Темрюковны еще более потемнели.
- Я бы сама убила их! - сказала она сердито. - Зачем холопу обманывать тебя, государь? Кинжалом колоть их надобно.
- Приключились распри и тревоги в моем народе, и в какие дни? Война! Коли так будет, можно ли победить королей-нападателей? Забыли войну! А я помню. Долгая она, злая, и крови много, и глады лютые будут, и мор… Ко всему готовиться надо.
- Уедем из Москвы… Мне страшно! - тихо проговорила царица, взяв его большую холодную руку, прижав к губам.
- Неужто не смогу я справиться с заразою измены и воровства? Бог велит мне произвести бурные перемены в моем царстве. Думается, сил немало во мне. Смертный меч крепко держу в руке. Бог поможет нам одолеть неправду холопов. Москва крепнет и растет… Никто не должен тому мешать.
- Ты сильный… знаю, - прошептала Мария, прижавшись плечом к Ивану Васильевичу.
- Мои корабли в море плывут. Стрельцы и пушкари московские стрелять учнут в Западном море из наших пушек. Русские пушки на море! Мои люди будут корабли воровские зацеплять. Мария! Семь наших кораблей… И наши мореходы есть. Свои! То-то шум поднимется в чужих странах. Завоют, ровно волки, а наши будут русские песни петь на море… - И вдруг Иван Васильевич опустился на колени перед иконой, прошептав: - Охрани их, Господи, от племен нападающих, от бурь и гроз, от ветров студеных, от всякого зла!.. Не погуби, Господи, людей моих, веру Христову исповедующих! Царица, молись и ты.
Мария Темрюковна стала рядом с царем на колени, скрыв пышными ресницами улыбку удивления, мелькнувшую в ее глазах.
Малюта Скуратов был очень доволен пыткой, учиненной над Ситниковым и Семеном Головней: и тот и другой раскрыли своих сообщников по мздоимству и хищениям. Нить воровства восходила снизу до самого верха.
- Пошто нас одних мучают и на казнь обрекли? - при первом же прикосновении каленого железа к его телу вскричал Головня и назвал кладовщиков, старших приказчиков, подьячих и дьяков и самого боярина Фуникова.
- Все воруют и один другого покрывают.
Ситников выдал многих дьяков Судного приказа и назвал с дрожью во всем теле, с глазами, выражавшими крайний испуг и отчаянье, имя боярина Челяднина.
После этого Малюта приказал кату прекратить пытку. Его самого охватила дрожь: "Может ли то быть? Боярин Челяднин - один из богатейших вельмож, конюший, из древнего боярского рода. И царь его уважает больше всех бояр. Страшно даже довести этот донос до государя. Не верит многому Иван Васильевич и гневается зело, когда на высоких вельмож слово несешь! Да и не солгал ли со страху Ситников?"
Малюта никогда не забудет того, как однажды разгневался на него государь за донос на Курбского.
На днях царь сказал Малюте и Басманову:
- Ложных обвинений страшитесь. Не соблазняйтесь. Пресеките разлитие худой молвы о боярах - не бояр казню я, а изменников. Были и вы тому свидетелями, когда подлинные враги наши, чтоб жизнь себе сберечь, клеветали на воевод достойнейших!..
Малюта с недоумением вслушивался в слова Ивана Васильевича, в которых звучали презрение и недоверие к доносчикам.
"Богдан Бельский! Нет, уж помолчать надо до поры до времени, и без того много наговорили эти воры. Бог с ним! Пускай успокоится".
Страшно стало докладывать о хищениях и измене. Ничто так не сердит царя, как раскрытие боярского самовольства. Он уже многое и сам знает, но… видимо, сделать ничего не может либо не хочет. Царь сам рассказывал Малюте, что англичане открыли ему тайну, почему голландцы овладели в Новгороде торговлей и пользуются всякими послаблениями там. В этом повинны Бельский и даже Андрей Щелкалов. Прочие вельможи тоже не без греха. Голландцы задарили Бельского и Щелкалова, дают им обоим большие деньги в долг, зачастую и без отдачи.
Он, Малюта, приказал бы колесовать таких, а царь Иван Васильевич знает их воровство и не казнит их, терпеливо сносит злое надругательство над его царскою совестью.
"До поры до времени надо и о Бельском помолчать. Ладно. Малюта свое возьмет".
Скрытое торжество овладело Малютою: в недрах пыточных подвалов - он хозяин, он - царь и Бог, он - суд Божий, и никто не в силах помешать ему, даже сам государь.
III
- Так мир, друзья мои, устроен, - рассуждал, ковыряя в носу, дьяк Посольского приказа Колымет. - Кто опасен, того уважаем, шапки скидаем, тому угождаем. Кто беден и учинить беды нам не силен, на того и смотреть лень. А чего на него смотреть, коли на дворе у него петух да курица, а в доме грош да пуговица? И силы никакой в чину его нет.
- Видать, уж самим Богом так установлено, - оживился толмач Алехин, низенького роста человек, у которого было несоразмерно с туловищем большое лицо и притом почти безбородое. - Обычай таков: сила закон преступает. Возьми Василия Грязного… штоб ему!
- Бывало, Макар гряды копал, а ныне в воеводы попал… Зазнается, бес! Што делать! Я бы в конюхи его не взял. А ныне шапку перед ним ломай.
- А я и на двор бы его к себе не пустил. Уйду я с племяшем к Курбскому. Висковатый не препятствует. Не хочу в Москве быть!
- А Кусков, а Малюта?..
- Григорий Лукьяныч хоша думный человек, да башковит и хозяин благочестивый, при своей невиданной лютости, а те ведь - сущая тля!.. Григорий Лукьяныч - неча греха на душу брать - домовит, рассудителен…
- Сволочь! Душегуб! Чего уж тут хвалить?! Кровопивец.
- А Басманов Федька?
- Сукин сын! Содомлянин.
- А его родитель, Алексей?
- Лицемер. Продажная душа.
- А Щелкалов Андрей?
- Бес! Настоящий бес. Всех обманывает: и нашего царя, и чужих королей… Совести нет ни на грош.
- А его брат, Василий?
- Гад ползучий… Прихвостень!
- А князь Афанасий Вяземский?
- Дурак дураком, а важничает. Молодец среди овец.
- А Годунов Борис?
- Не пойму его. Будто лучше их. Молод, зелен - не разберешь. Опосля увидим. Не похож он на них.
Подьячий Васильев, сидевший до того молча, сказал:
- Полно вам, голуби. Кого осуждаете? Из таких же они, как и мы. Подними нас в звании, и мы нос задерем. На бояр зол я, на вотчинников - вот что! Погорелец я. Скитаюсь, бедный, с женишкою и детишками, по чужим дворам мыкаюсь. Сам-шест, а есть нечего, пить нечего, и платьишком ободрались, и ребятишки мои от скудости бродят по миру и кормятся именем Христовым, а князья да бояре великим яством объедаются, в богачестве отолстевают, и денег у них множество, и землю у иного не обойти, не объездить… Роптать на новых царевых слуг непристойно нам, таковым же…
Разговорились дьяки по душам, без опаски; в этой горнице Посольской избы сидело только трое дьяков, подьячий и старый татарин сторож, дремавший в углу, около печки, с секирою в руках. Молодежь на войне - старики в ходу стали. Татарин! И по-русски-то говорить не умеет, чего он поймет. Колымет и за человека-то его не считает, как вообще не считает за людей тех, кто ниже его по службе. Больше того, самый русский народ Колымет поднимает на смех и любит исподтишка посудачить о неустройствах в Московском государстве с приезжими иноземцами, благо знает чужеземные языки.
В этом не сходился он с Алехиным, наоборот, презиравшим иностранцев, говорившим о них, что-де они своекорыстны, особенно те, что лезут на службу к царю. Алехин ненавидел немца Штадена, избегал его. Колымет свел самую тесную дружбу со Штаденом и его друзьями. Одно только его смущало - подозрительная близость Штадена к братьям Грязным. "Впрочем, леший с ним! Все одно скоро уеду в Юрьев, к Курбскому".
С большой осторожностью, полушепотом, заговорили дьяки о подготовке кораблей для Керстена Роде. Иван Васильевич ссылается на английскую королеву - она-де не чуждается принимать на службу корсаров. Френсиса Дрейка, закоренелого пирата, она жалует, держит в почете… Принимают из рук пиратов награбленное ими у испанцев и эфиопов добро… "Разве гишпанские, голанские, польские, немецкие и иные пираты не пользуются поддержкою своих правительств?" Морской разбой стал политическим делом в Европе. Корсары не только грабят встречные суда чужестранцев, но и захватывают чужие земли в теплых странах и приносят их в дар своим государям. Именитый лорд Томас Кобган со всеми своими сыновьями занимается разбоем, даже королеву не слушает…
Иван Васильевич на днях обратился к посольским дьякам с речью:
- Знает ли кто-нибудь в христианском мире, чтобы русские люди ходили по морям, хватали бы и грабили торговых людей иных стран? И теперь не ради поживы чужим добром принял я атамана Керстена Роде на свою службу, а ради защиты от морской тати своих, русских, торговых людей и гостей иноземных…
Дьяки очень хорошо понимают, в чем тут дело, но поймут ли его, государя, иноземные владыки?
Колымет насмешливо махнул рукой:
- Чего уж оправдываться? Как говорится: "Всякий поп по-своему поет". Поделом нашего государя Змеем-Горынычем на весь мир огласили… Как-никак с разбойником дружбу свел, у всех на глазах.
Алехин покачал головой, сокрушенно вздохнул: