Море, огромное, пустынное, посеребрили бледные полосы лунного света. Андрей, прислонившись к своей пушке, сел на опустевшей палубе. Глядя на тонкий изогнутый лик луны, впал в грустное раздумье, навеянное этою морской ночью… Что думать об Охиме? Была, есть и будет его Охима… О себе брало раздумье: что он есть сам, Андрей? Все хвалят его, говорят, будто и за рубежом такого не видывали пушкаря, а дома, в Москве, опять могут быть и плети, и дыба, опять он - холоп, челядин Андрейка… И когда же он станет человеком, который не боится ни батогов, ни пыток…
- Эй, пушкарь, ты чего же не спишь?
Андрей вздрогнул, оглянулся. Около него стоял Совин. Андрей поднялся.
- Садись. Ладно. Не в Москве.
- То-то вот и я думаю, Петр Григорьевич… Здесь, на корабле, да и на море посвободнее.
Совин присел на пушку.
- Правду говоришь, парень. Морские бури, тать морская ничто, когда подумаешь о море житейском… То и мы, посольские дьяки, чуем, как уплываем из дома… Государь сказал мне: "Завидую вам - земли и моря видите вы, и тяжесть с плеч ваших роняете за рубежом, воздухом Господним дышите по вся места, как птицы вольные в пространстве, а я, ваш владыка, как узник, сижу в Кремле, и тяжесть всю держу на плечах своих, и вижу лишь ближних холопов своих, попов, чернецов и стены кремлевские. А править должен так, чтобы мне весь мир был виден и чтоб меня со всех концов земли видели". Выходит, пушкарь, мы счастливее царя.
И почему-то Андрею после этих слов Совина стало как-то сразу легче. Он вспомнил суровое, какое-то усталое лицо Ивана Васильевича и тяжело вздохнул. Кто же счастлив?
Совин словно угадал его мысли. Он тихо сказал:
- Всякому свое счастье, а, между прочим, ты хороший пушкарь. Проживешь не зря на земле. Родине сослужишь службу. А теперь ложись-ка спать. Утро вечера мудренее.
Он отошел.
Андрей поднялся. Стоявший на вахте датчанин подошел к нему, что-то сказал по-своему, улыбнулся. Андрей тоже ответил ему приветливой улыбкой.
Мачты, реи, канаты снастей, облитые лунным светом, казались причудливой воздушной постройкой, сотканной из хрустальных палочек и нитей. Повеяло от них сказкой на Андрея. Вот-вот прилетит из-за моря жар-птица и сядет на одну из серебряных жердочек, колеблющихся в вышине, и осветит его, Андрейкину, жизнь ярким золотистым светом. Счастье будет!
Ложился на свою постель Андрей, овеянный покоем и верой…
VII
Василий Грязной поскакал из Кремля домой, чтобы "уличить в грехе" Феоктисту Ивановну. Уже подослан в дом один из штаденовских молодчиков с послухами. "Задумано хитро - попалась Феоктиста как кур во щи, - раздумывал Грязной. - Конец ее замужней жизни. Не избежать ей теперь иноческой власяницы! Жаль ее, понятно. По совести сказать, честная баба, незлобивая и телесами удобрена, а святости хоть отбавляй. Но…" Василию думалось, что не ему жить с ней. Кроме горя, ей ничего не видать от той жизни. В монастыре такой святоше самое место. Прости ты, Господи! Грешно роптать, да только зачем такие непорочные жены родятся? Лучше бы уж им в раю быть, с ангелами, Бога славить. А этот "прелюбодей", которого Штаден для нее состряпал, - ловкий, сукин сын! В приказе служит писарем; лиса и волк - все тут. За перо возьмется - у мужика мошна и борода трясутся. Прелюбодей, мздоимец, пьяница и казнокрад. Давно бы ему на виселице быть. Но, если перевешать всех таких, кто же тогда над честными людьми подлости совершать будет? Коли не будет зла, так не будет и добра.
Спасибо поганому немцу. Второго негодяя в дело пустил для пользы его, Василия Грязного.
Несчастная Феоктиста! Пропала! Что поделаешь? Не судьба ей, стало быть, жить с ближним к царю вельможею. Не по себе, матушка, дерево срубила!
Теперь самое время освободиться от нее.
Так думал Грязной.
В Кремле, во всей Москве переполох: изменил первый воевода государев - Курбский! Иван Васильевич объявил себя "в осаде" - никого к себе не допускает, даже царицу и детей. Сам тоже никуда не выходит. Со звездочетами, ведуньями и знахарками совещается. Духовника, и того к себе не допускает.
Под шумок ему, Грязному, удобнее разделаться с Феоктистой.
Веселый, возбужденный, приблизился он к своему дому.
Позвав конюха Ерему, отдал ему коня.
На пороге перекрестился, засучил рукава, приготовился прыгнуть на "любовника", разыграть ревность.
Вошел в сени, не выпуская кнута из рук. Тишина. Прошел на носках внутрь дома. Прислушался. Что такое? Сел на скамью: вот-вот выскочит этот дьявол, проклятый писарь, чтоб ему… Удивительная тишина; никогда такой и не бывало.
Посидев немного, Грязной не на шутку всполошился; лицо его покрылось краской; кольнула мысль: "Уж и впрямь не грешат ли?" Затрясся весь, вскочил, рванулся в опочивальню жены с криком:
- Феоктиста! Жена!..
Комната пуста. Гаркнул что было мочи на весь дом:
- Феоктиста, где ты?!
Но не только Феоктиста - никто из дворовых не отозвался, словно все умерли.
"Свят, свят!"
Обошел дом - пустота. Крикнул конюха Ерему. Дрожа от страха, вошел Ерема в дом, пробормотал что-то невнятное.
- Говори, свиная харя, где хозяйка?.. Где все люди?
- Не ведаю, батюшка Василь Григорьич!..
Бац на колени.
- Как же это ты не ведаешь?
- Коней водил на реку… Вернулся - никого нет.
- Приходил ли кто тут?
- Приходили какие-то мужики… Посидели, ушли.
- Кто приходил?
- Не ведаю.
Грязной с размаху хлестнул Ерему кнутом.
- Вот тебе, дурень! Вот тебе!
На весь дом заревел Ерема, почесывая спину.
- Молчи, боров! Убирайся!..
Ерема исчез.
Грязной стал обшаривать все уголки в доме, полез и на чердак. Там нашел притаившуюся в темноте старушку ключницу Авдотью.
- Ты чего, старая ведьма, от хозяина прячешься? Иль с домовым грешить потянуло? Где хозяйка?
- Не ведаю, батюшка Василь Григорьевич!.. Уволь, миленький, добренький! Батюшке твоему служила верно, матушке твоей служила праведно… тебе батюшка, и Феоктисте Ивановне, матушке…
- Служила верно… Служила праведно! - передразнил ее Грязной. - Лукавая причетница… Говори: где хозяйка? Говори, иль убью! - закричал он, толкнув старуху ногой.
- Батюшка, родной мой!.. Как перед Господом Богом, покаюсь тебе: приходили тут двое каких-то и увели твою супругу, нашу матушку Феоктисту Ивановну…
- Охотою пошла? - прошипел Грязной.
- С охотою, батюшка, с охотою… Слепая я, запорошило мне глазыньки, не видела кто, а слышала, будто согласилась Феоктистушка, а ее ласкали, лобызали… Слышала… не скрою.
- Лобызалась… она? Сама она? - закричал не своим голосом Грязной.
- Лобызалась, батюшка, лобызалась!.. Грех скрывать… Стара я, не разглядела… Очи мои, говорю, запорошило, батюшка.
Василий Грязной сломя голову бросился по лестнице вниз в дом. Никогда в жизни не испытывал он такой жгучей обиды и тоски. Не хотелось и глядеть на пустые комнаты. Вот так Феоктиста! Ужели она решилась?
Сам того не замечая, он начал с ревностью вспоминать, какие мужчины ходили к нему в дом и на кого она посматривала. Всех перебрал, всех вспомнил… а потом стал себя успокаивать: "Ушла, и слава Богу! Сама ушла - чего же лучше?"
Обтер выступивший на лице пот, вздохнул.
Но… трудно примириться с такою обидою. Ведь дорога не Феоктиста, дорога - честь, честь добродетельного дома, честь важного государева слуги.
Но что же не идет этот образина Штаден? Непонятно.
- Ерема! Дуралей! - исступленно, во все горло крикнул Грязной. - Коня!
Растрепанный, заплаканный, робко выглянул из-за двери конюх.
- Чего поводишь бельмами? Коня!
Ерема скрылся.
Опрометью выбежал из дома Василий Грязной, вскочил на коня и помчался к Штадену.
В голове одно, жгучее, мучительное, вытеснившее все мысли: "Куда делась жена?"
Мелькали церкви, дома, деревья, люди, собаки… Ничего не замечал и не хотел замечать Грязной. Он горел весь как в огне.
Штаден только что закрыл корчму, мечтая о свидании с Гертрудой. Втихомолку он продолжал ухаживать за ней. Гертруда от скуки не прочь была разыграть влюбленную.
Выйдя за изгородь, он вдруг увидел в клубах пыли скачущего прямо на него верхового. Ба! Сам Василий Григорьевич. Милости просим.
Грязной спрыгнул с коня, выхватил из ножен кинжал и направил его прямо в грудь немцу.
- Отвечай, немецкая образина. Отвечай!.. - задыхаясь от злобы, прошипел Грязной. - Где моя жена?!
Штаден в страхе отскочил от него.
- Ума лишился!.. Ума… лишился!.. Уйди!..
- Говори, супостат! Где жена? Убью как собаку!
- Почему немец должен знать, где чужие жены?
- Где твой "любовник"? Где этот вор проклятый? Я его зарежу!.. Убью!..
- Уймись, Василий Григорьич… Толком хочу знать…
- Обманщики, воры, сволочи! - продолжал, размахивая кинжалом, кричать Грязной.
- Тише! Не подобает царскому вельможе…
- Молчать!.. - толкнул немца в грудь Грязной. - Были в моем доме вы или нет?
- Не были… Будем завтра… как ты приказал, - залепетал испуганный Штаден, - ты перепутал.
Из рук Грязного выпал кинжал. Штаден услужливо нагнулся, поднял, обтер пыль с клинка, подал Грязному. С удивлением и опаскою отошел подальше. На Василии лица нет: побелел, глаза растерянно-неподвижные… "Где же она? Куда девалась? И кто те люди?"
Он быстро вскочил на коня, поскакал обратно в Китай-город, оставив в крайнем недоумении Генриха Штадена.
Сильвестра нет.
Адашева нет.
Анастасия умерла.