- Я… Тише… Впустит-ко меня, - послышался из двери сдержанный голос Большерука.
Юноша, лениво поднявшись, откинул засов.
Матвеич тихонько вошел в комнату и снова запер двери.
Он был бледен и имел расстроенный вид.
- Случилось что, Матвеич? - спросил Кореев, хглядя на взволнованное лицо старика.
Большерук молча покрестился на икону, потом промолвил:
- Случилось такое, что не узнай я, быть бы великому греху. Благодари Бога, что спас Он тебя.
Юноша смотрел на него с недоумением.
- Злодеи? - пробормотал Андрей Алексеевич, пожимая плечами.
- Да, лютые злодеи. И с тобою вместе живут и твою хлеб-соль едят. Послушай-ка-сь, что я тебе скажу… Сегодня, ты знаешь, работали мы в огороде. Овощ снимали. Стало близко к полудню. Приходит в это время сам Некомат-от. Поглядел этак на Пахомыча и говорит: гони их обедать. Тот сейчас и запищал: кончай работу, иди за обед…
"Вестимо, холопищки радешенки. Живой рукой к дому. А я позамешкался с чего-то. Все ушли, а я еще спину гну. Работать мне довелось, надо тебе сказать, у самой загороди, в конце то ись. Знаешь там, где малинник поднялся. Кустарник высокий да густой. Меня за ним и не видать. И вот слышу я, братец ты мой, что за кустами ходят да говорят. Поприслушался. Твой вотчим да Пахомыч. Мне сперва было и ни к чему, а потом стал их слушать…
Ну, тут-то вот и услышал! Вотчим-то твой говорит, и в голосе словно бы дрожь:
- Невтерпеж, - говорит, - пора нам с этим приканчивать. Извелся я весь. Надо разом конец.
- Да уж теперь будет твоя милость спокойна: нашел я кого след.
Это, значит, отвечает ключник. Мне каждое ихнее слово запомнилось. Умирать стану - не забуду.
- Ой ли! - грит вотчим-то, - нашел?
- Нашел, - тот грит, - доброго паренька. О Фильке Непутном слыхал?
- Еще бы не слыхать. Всем ведомый душегуб.
- Вот он, - ключник говорит, - и трое приятелей его. И пограбят его и убьют. Я им, с твоего дозволенья, награж- деньице обещал.
- Дам сколько захотят, только б прикончили Андрея.
Услыхал я это, да так и обмер. Присел за кустами не шелохнусь, и через веточки проглядываю.
Вотчим-то белый что снег, а Пахомыч - красный и все волосы ерошит.
- Когда ж они вершить будут?
А Пахомыч грит:
- А с сегодня засядут выжидать. Как он в лесок выдет, нагонят и либо бердышем, либо копьецом, либо стрелку пустят. И вся недолга. Потом ищи их, как ветра в поле. А наше дело сторона.
- Так. Нарочно завтра ж пошлю его зайцев стрелять.
Ну, Пахомыч, удастся мне его сбыть - озолочу тебя. Первым ты человеком у меня станешь. И Фильки не забуду. А только скажи ему, чтоб он не зевал: не терпится мне Андрюшку спровадить. Пусть они голову ему разрубят, в воде потопят, аль в огне спалят, только бы убрали. А то руки чешутся самому за нож взяться, либо зелья ему в кушанье подсыпать. Ждать не могу…
И пошли это они себе помаленьку к дому.
Я пождал, когда они ушли, да пробрался домой, а теперь вот к тебе прибег. И мой сказ тебе: надобно от злодеев спасаться. Изведут они тебя, как пить дать, изведут. Бога они не боятся, людей и подавно".
Андрей Алексеевич сидел бледный и удрученный.
Он несколько раз прерывал речь пестуна то возгласами недоверия, то гнева.
Когда старик закончил, он быстро поднялся и в волнении заходил по комнате.
- Знаешь, Матвеич, - сказал он, - и надо мне тебе-верить, и не верится. Ну, можно ль, чтобы отчим… Да что же он за злодей такой?
- Злодей и есть. Какой же не злодей?
- Да на что ему смерть моя?
- На что? Да ведь, ежели ты помрешь, он всем владеть будет. Так и в духовной прописано. Сам слышал, как отец Василий читал твоей матушке, когда она Богу душу отдавала. Ежели ты помрешь, - все вотчиму. Из-за этого он тебя и хочет спровадить.
- Пойду-ка я к нему, - с гневом вскричал юноша, - и скажу, что мне все ведомо. Что он сущий злодей, Бога позабывший, и чтоб он убирался бы поскорей из моего дома.
Большерук замахал руками.
- Тише!.. Не кричи, - промолвил он. - А о сем и думать нельзя. Он только и скажет одно: знать ничего не знаю, ведать не ведаю, мало ль, дескать, тебе наговорили! А тебя за продерзости он еще в подклеть запрет. И ничего ты не сделаешь, потому пока тебе двадцати годов нет, он здесь хозяин. А в подклети они тебя и заморят. Нет, пока что надобно тебе отсюдова уйти. Это уж, как люблю тебя, говорю.
- Покидать кров родимый? Из-за чего?
- Чтоб жизнь спасти. Пройдет мало времени, вернешься сюда хозяином и Некомата прогонишь. А пока послушайся - уезжай.
- Куда уехать? - грустно промолвил молодой человек.
- Ты вот что, не печалься, не убивайся, - сказал Большерук, и голос его задрожал, - всякому Господь испытанье посылает. И тебе тоже… Ты не бойся, а на Бога надейся. Я ж тебя не оставлю: какую могу, завсегда помощь окажу. Сам знаешь, люб ты мне, как сын родной. Поедем мы, родненький, отсель, времени не вадя. У тебя в Рязани дядя живет, отца твоего брат родной. Лет десяток, как он от Москвы к рязанскому князю отъехал… Вот мы к нему и будем путь держать.
- Из своего дома бежать. Матушка! Кабы встала ты из своего гроба… - как стон вырвалось у юноши.
Он тяжело опустился на лавку и сжал руками виски. Все существо его было полно горем и негодованием.
Хотелось бы кинуться к отчиму, назвать его злодеем и с позором выгнать его из дому.
Но он сознавал, что пестун прав, что этого сделать невозможно, что только ему же хуже будет.
Приходилось покоряться необходимости.
Приходилось покидать родной дом,ч могилу матери и ехать за тридевять земель, чтобы укрыться от козней.
Этого требовало благоразумие.
Это казалось единственным средством спасения.
Лицо матери, как живое, стало перед ним.
Доброе лицо с ласковым, кротким взглядом.
И рядом другое - угрюмое лицо отчима, с глазами, в которых застыло выражение подозрительности и затаенной злобы.
- Ты не убивайся, родненький, говорю, - бормотал между тем Матвеич. - Ну, что ж, у дяденьки поживешь годик, а там вернешься. Дяденька родной, не обидит. А я все приготовлю - и коней, и запасец. Прихватим и верного человека… Знаешь Андрона, племяша моего? Помолился Богу, да и в путь. Как стемнеет, я лошадок выведу за изгородь к огороду. Тихохонько сядем на коней - и след наш простыл.
Юноша поднял голову.
- Хорошо, - сказал он, - знать, Божья воля. Я согласен… Сегодня же ночью едем.
- Ну, вот и ладно, и отлично. Я коников приготовлю и обо всем позабочусь, спокоен будь. А близко к полуночи выберись за огород. Понимаешь, я рад-радешенек: от погибели, родной, спасешься. Нешто сладко под нож злодеев голову подставлять. Даже сие и грех. Это вроде как на себя самому руки наложить. Так едем сегодня! Я и Андрону скажу.
А теперь надобно наутек от тебя, пока все спят: заприметят, так, пожалуй, еще догадаются. Прощай пока, соколик! Все я изготовлю.
Старик ушел довольным, а юноша долго еще сидел в грустном раздумье.
В этот день отчим был с ним особенно ласков.
Андрея Алексеевича эта ласковость резала, как ножом. В особенности трудно было ему сдержать себя, когда Некомат сладеньким голосом сказал:
- Что ты сегодня хмуришься, родной? Скушно, чай? Ты бы пошел по леску побродил али б зайчишек пострелял.
Юноша вспыхнул от негодования.
"Сам под бердыш злодея посылает, - подумал он, - не терпится ему меня спровадить".
Он едва не выдал себя резким ответом, но успел овладеть собой.
- Что-то недужится маленько. Я, чай, как-нибудь застудился… Пойду полежать, - ответил он и ушел в свою горенку, чтобы только не видать ненавистного теперь для него лица отчима.
Затих господский дом.
Сам Суровчанин угомонился в своей опочивальне. Андрей Алексеевич приподнялся на постели и прислушался.
Тихо. В окно смотрит лунная ночь.
Встал, высек огня и затеплил огарок.
- Теперь скоро. И це хотелось бы, и сердце рвется, да ничего не поделаешь. Что сделаешь супротив злобы людской?
Он печально поник головою.
- Из своего дома приходится бежать… Божья воля.
Чуть скрипнула дверь.
Выставилась косматая голова Матвеича.
- Пора! - сказал пестун. - Напрасно свечку вздул: не заприметили бы!
- Сейчас. Вот только образок возьму, да тут кой-что…
- Кони уж выведены.
- Иду.
Андрей Алексеевич закрестился:
- Господи помози!
- Его святая воля. А где твой тулупчик? Ночь холодна да и после пригодится. Мешкать негоже, одначе.
Юноша поспешно оделся и потушил огонь.
Тихо прошли сени, выбрались на двор.
У ворот гулко храпел сторож.
- Крепко Левка спит, - сказал Большерук, - я давеча мимо него лошадей провел, и то не слышал.
Вступили в сад, он же и огород. Деревья недвижны, как колонйы, сетью раскинулись ветви, не шелохнутся. По тропинке разбросались пятна лунного света*
- Ночь-то! А? - с восхищением промолвил старик.
- Хороша ночка, - ответил юноша и подумал:
"Можно сказать, что всю жизнь переламываем, а говорим так, словно вот погуляем да и домой повернем".
За садом-огородом ждал Андрон, племянник Большерука, рослый, сильный парень из тех, про которых говорят: неладно скроен да крепко сшит.
Он сидел верхом на лошади, двух других держал за узду.
- Вот вы, а я было заждался - думал, не случилось ли чего, - промолвил Андрон.
Пришедшие молча вскочили на седла.
- Сейчас мы в перерез поля, - сказал Матвеич, - в лесок, а там окольным путем.