Княжой придворный ввел их наконец в обширную светлицу с громадным образом в углу, увешанную дорогими коврами и пестро расписанной подволокой ; лавки были покрыты алым сукном, расшитым по краю золотою каймой.
В глубине комнаты, как раз против двери, стояло на некотором возвышении дубовое кресло с резными ручками. На нем сидел мужчина лет тридцати пяти, с умным лицом и живым, несколько жестким взглядом серых глаз.
Это был князь тверской Михаил Александрович.
Рядом стояли два стражника в алых кафтанах, держа в руках блестящие секиры.
Позади толпились несколько ближних бояр.
Войдя, перебежчики покрестились на образ, потом поклонились князю, коснувшись пальцами пола.
Князь окинул их внимательным взглядом, потом проговорил звучным и мягким голосом:
- От Москвы отъехали?
- Да, - заговорил Вельяминов, - не можно служить у князя московского… Изобидел он меня до смерти. Сын я тысяцкого Иван Вельяминов… Бью тебе, княже, челом, прими под свою высокую руку.
Почти в тех же словах выразил свою просьбу и Некомат, назвав себя.
- Так вам московский князь не люб? - сказал Михаил Александрович с улыбкой, - чаете, что я боле люб буду.
- Вестимо, ты не обидишь… А мы тебе верой-правдой послужим, - сказал Иван.
- Головы своей не пожалеем, - добавил Некомат.
- Добро, - промолвил князь, - принимаю я вас к себе на службу…
Оба разом низко поклонились.
- Служите хорошо, а я вас не забуду… Надобно мне с вами потолковать. Сегодня за вечерней вы мне крест поцелуете. А после вечерни вот он вас ко мне приведет, - при этом князь указал на боярина, который вел с ними переговоры. - Мы и потолкуем как надо. Теперь, чай, с пути отдохнуть хочется. Он вас пока что сведет в боковушку. Там поотдохните…
Кивком головы князь отпустил их.
Помещение им было отведено довольно-таки неважное. Вельяминов, взглянув на голые лавки, невольно вздохнул по своем московском доме.
Некомат грузно сел и задумался. Лицо его было невесело.
- Что голову повесил? - спросил Иван.
- Так. Скушно.
- А ты не скучай! Все, братику, устроится. Заживем с тобой! Князь ласков, чего ж больше?
Он утешал, но и самому ему было не по себе.
Порою мелькала тревожная мысль.
"Как-то здесь повезет. Ну, ежели так же, как в Москве?"
Он прогонял такие думы и старался строить планы один другого заманчивей.
- А главней всего - это подбить князя Михаила на войну с Димитрием… Теперь время - ой, время! - я все князю расскажу, как надобно.
И он стал, обдумывать, о чем поведет вечером речь с князем.
Что касается Некомата, то он никаких заманчивых планов не строил. О будущем он вообще как-то не думал, а, напротив, размышлял о прошедшем.
- Как-то Пахомыч в усадьбишке хозяйствует. Чай, грабит как может… Карман набьет… А может, Андрюшка вернулся?
И невольно мысль его перенеслась к пасынку. Что-то болезненно защемило сердце.
- За что я его убить хотел? Правду сказать, парень ничего себе и добер. Всему делу - корысть вина. Да еще Пахомыч з-зу да зу-зу… Захотел зла другому, а сделал себе… Вот теперь и в перебежчиках очутился.
- Скоро крест позовут целовать. Значит, делу крышка - прощай Москва, сторонушка моя родимая! Ничего не поделаешь - будем Твери служить. Эх, ты, жизнь наша!
Время тянулось убийственно медленно.
Оба почти обрадовались, когда зазвонили к вечерни. Во время ее, как и хотел князь, они поцеловали крест на верность и поклялись на Евангелии служить Михаилу верой- правдой.
Теперь из москвичей они стали тверитянами.
После вечерни их позвали к князю пить сбитень. Михаил Александрович был один; никого из приближенных бояр при нем не находилось.
Он встретил своих новых подданных приветливо.
- Садитесь - в ногах-то правды нет, - сказал князь. - За сбитень принимайтесь да московские новости выкладывайте.
- Новостей не больно много, - промолвил Вельяминов, принимаясь за душистый медовый сбитень. - Одна только и есть, что теперь самая пора Москву бить.
В глазах Михаила Александровича мелькнул огонек. Но он быстро принял спокойный вид и спросил равнодушно:
- Почему пора?
- Рано ль, поздно ль воевать тебе снова с Москвой придется, - вставил свое слово Некомат. - Чем дольше времени проводить, тем Москва сильней станет. Дмитрий-то Иванович давно на Тверь зубы точит.
- Это правда, - промолвил Иван. - А почему теперь пора воевать, сейчас скажу. Слыхал ты, что в Нижнем Но- вегороде приключилось?
- Нет. Пока не слышал.
- А слыхал ты, как татарва на реках Кише да Пьяной расправу чинила?
- Тоже нет.
- Так вот что. Приехали в Нижний послы Мамаевы и с ними татар человек тыща… Ну, и эти послы не поладили с тамошним князем Дмитрием Константиновичем. Тот спросил великого князя, можно ль с татарами расправиться. Московский князь прислал весть, что можно.
Тогда Дмитрий Константинович напустил черный народ на татар. Всех их нижегородцы и перебили, а главного посла, Са- райку, засадили в темницу, а мало времени спустя и его прикончили. Как смекаешь, любо Мамаю о сем было сведать?
- Чай, не любо. Ну, и задаст же он Дмитрию Иванычу!
- Малость уж задал: его рать огнем выжгла волость нижегородскую. Да этого мало: Мамай только ждет не дождется, как на Москву кинуться.
- И доброе дело - кинулся бы.
- Надо только уськнуть, - проговорил Некомат.
- Да если б с другой стороны еще Литву напустить, - вполголоса, словно в раздумье, промолвил князь.
- Да еще ты ударишь… Нешто Москве можно бы справиться? Конец ей был бы! - воскликнул Вельяминов, и глаза его заблестели.
- Очень ты, кажись, Дмитрия Иваныча недолюбливаешь? - с полуулыбкой промолвил князь.
- Лютый он ворог мой! Головы бы я своей готов не пожалеть, только б ему отплатить. Княже! Послушайся доброго совета: пойди на Москву. Поднимем татар да Литву - разгромим нашего ворога.
Михаил Александрович сидел задумавшись.
Глаза его блестели, грудь дышала усиленно.
Он встал и прошелся по комнате.
- А пойдет ли Орда? - вдруг спросил он, остановясь перед Вельяминовым.
- Пойдет. Голова моя порукой. В Москве только и ждут, что вот-вот она поднимется.
Князь помолчал, потом промолвил:
- Ладно, будь по-вашему: тряхнем Москвой.
- Ой, любо! - радостно воскликнул Иван.
Лицо Некомата оставалось равнодушным.
- Стой, уговор дороже денег: никому об этом ни полслова до поры, до времени, - проговорил князь. - И вы меня маните к войне, вы же и помогайте. Валяйте-ка, поезжайте послами от меня в Орду.
- А что ж, хорошо, - сказал Вельяминов.
Суровчанин слегка поморщился.
- Да помните: уговорите хана - озолочу, а не сумеете - так лучше мне и на глаза не показывайтесь. Сам я, пока вы в Орде, поеду в Литву… Отовсюду на Москву тучи двинутся… Сломаем Дмитрия. Ведь сломаем?
- Вестимо ж, - промолвил Иван.
- Ну, теперь идите к себе да отдыхайте. Когда в путь - скажу. И казны вы от меня получите и людишек. Служите верой-правдой; сшибем Дмитрия - вы первыми моими боярами будете.
Он отпустил их кивком головы.
По их удалении он долго еще сидел в глубоком раздумье.
Вельяминов вернулся от князя очень довольным.
"Покается теперь Дмитрий Иванович, что не сделал меня тысяцким" - думал он.
Некомат, наоборот, был очень не в духе.
- Поезжай к татарам! - вырвалось у него. - Нечего сказать, любо! Не того я ожидал.
- Э, братику! Зато сполним княжий приказ, так первыми людьми станем, - утешил его Иван.
Он строил воздушные замки.
IX. В ЛИТОВСКОМ БОРУ
Суровый край!
Бесконечные сумрачные леса, которые кое-где перерезанные извилистыми мутными ручьями да тропками, по которым удобнее пробираться зверью, чем человеку.
А зверья здесь немало.
Начиная от юркой лисы и кончая страшным, гигантским медведем-стервятником.
А порою затрещит хворост, раздадутся кусты и выставится грозная рогатая голова бородатого тура или зубра.
Глаза налиты кровью, рога - взрывают землю.
Беда встретиться с ним, если он свиреп: всадника вместе с конем опрокинет, убьет рогами, затопчет, и только кровавое пятно останется на седом мху памятью о недавно полных жизни существах.
Знают свою силу тур и зубр и никому не покорствуют.
Даже "мишка" - уж на что ему силы не занимать - и тот с опаской к ним подходит.
Только в зимнюю пору рискуют на них нападать обезумевшие от голода волки.
Навалятся десятком, вцепятся и рвут на куски.
Половина их падет, другие зато напьются теплой крови.
Не любо тоже встретиться и с вепрем, когда он пробирается сквозь чащу, срезая трехгранными клыками, как прутья, молодые деревца, и мигая тусклыми, маленькими глазками…
А дичины всякой иной что! Сила неисчерпаемая.
В летнюю пору стон по лесу стоит от крика, писка и рева.
Теперь, осенью, не то.
Притих бор. Пообсыпались кусты и не слыхать в них возни неугомонных пичужек. "Мишка" уж подыскивает берлогу, чтобы, как только дохнет стужей да снегом с полуночи, залечь на ложе из листьев и сладко дремать под своею теплою шкурой.
Волки стали поближе к деревням пробираться. Целыми ночами уныло плачет голодная рысь…
Смерклось.
В поле, быть может, еще светло, но под деревьями литовского бора теснится тьма.
Отряд "гусем" растянулся вдоль по узкой тропе.