Усевшись на место, Мятлин выкрутил регулятор громкости наушников, в которых бубнил синхронист, и погрузился в благодатную тишину. По счастью, в зале работал Wi-Fi, он подключился к Сети, чтобы обнаружить мигающую иконку: хочу общения! Открыв страничку, увидел скорбное лицо Жаклин Кеннеди. Похоже, это было фото после убийства супруга-президента (а может, после кончины супруга-миллиардера), то есть Жаки демонстрировала, что не в духе.
"Ты хде?"
"На рабочем заседании".
"А почему молчишь?"
"Так со мной все в порядке".
"Неинтересно – когда в порядке".
"Тебе опять нужен аварийный самолет?!"
"Нужен! Чтоб он загорелся, потом упал, но чтоб ты при этом остался жив".
"А остальные?"
"По барабану остальные, я их не знаю".
"А меня знаешь? Ты же меня никогда не видела".
"Зато я тебя чувствую. Даже догадываюсь о твоих желаниях".
"Да что ты говоришь!"
"Ты наверняка хочешь кого-нибудь трахнуть. Хочешь ведь?!"
"Ну, даешь!"
"Точно хочешь! И есть кого? Там же стопудово одни старые вешалки!"
Мятлин бросил взгляд влево, чтобы увидеть в конце ряда точеный профиль Дарьи. С такого ракурса она выглядела более выигрышно: анфас лицо было грубовато, а тут даже дурацкие черные наушники ее не портили.
"Не все вешалки, есть помоложе".
"Тогда флаг в руки, философ! Плюнь на скукотищу своего заседания, тащи в койку ту, что нравицца!"
Сетевая подружка всегда была, по ее собственному выражению, отмороженной , но тут был важен контекст. Если бы почтенные ученые мужи узнали о содержании переписки, в зале раздался бы возмущенный гул, и на пяти языках (конференция была международной) прозвучало бы единогласное: "Вон!! Изгнать нарушителя конвенции!" Да и Кладезь вряд ли одобрила бы такие вольности…
Когда Мятлин еще раз посмотрел на Дарью, то обнаружил встречный взгляд. Ее губы тронула усмешка, после чего, отвернувшись, она обратила глаза к сцене. "А может, и одобрила бы, – подумалось. – Сама ведь тоже думает, наверное, не о докладах…"
Спустя полчаса выяснилось, что она поддерживает его особую позицию. Фигурант их исследований, в конце концов, тоже стоял наособицу, лишь после смерти сделавшись классиком, а при жизни был изгоем!
Об этом и многом другом говорили, гуляя по старой Праге.
– И Ян Гус занимал особую позицию, верно? – говорил он, стоя перед памятником в центре Староместской площади. – Хотя, говорят, тут не только его, еще кучу народу сожгли.
– Да, в семнадцатом веке здесь казнили двадцать семь знатных протестантов.
– Тоже за особую позицию?
– Можно сказать и так. Вот эти белые кресты на брусчатке нарисовали в память о них.
– Двадцать семь знатных протестантов… – Мятлин внезапно засмеялся. – Почти как двадцать шесть бакинских комиссаров!
– Бакинские комиссары? – удивилась Дарья. – Кто это?
Он вскинул брови:
– Мы филонили уроки истории?!
– Просто я эмигрировала еще в детском возрасте. И школьные уроки забылись, как страшный сон.
– Это хуже, чем страшный сон. Это Кафка какой-то!
Вспомнив скандал с завучем, он поведал о том, как едва не был изгнан из школы из-за невинной, можно сказать, реплики. Анекдот рассмешил Дарью, и он выдал следом еще несколько баек, закрепляя успех.
Часы на площади смотрели, уже обнявшись. В окошке проплывали фигурки апостолов, крутил головой турок, дергал за веревочку скелет; Мятлин же скользил рукой по женской пояснице, опускаясь все ниже. Дождавшись финального петушиного крика, они нырнули в переулок, чтобы вскоре оказаться перед домом у Карлова моста, где на третьем этаже замечательная двухкомнатная квартира с шикарным видом из окна. Дарья оказалась старательной. Пройдя через немалое количество партнерш, Мятлин научился разделять их на а) никаких, б) старательных, в) отдающихся по вдохновению. Первых, по счастью, в его практике насчитывалось немного, но и третьих, к сожалению, по пальцам можно было перечесть. Основной контингент случайных или долговременных постельных связей отмечался добросовестным исполнением обязательной программы, на произвольную , увы, у большинства пороху не хватало. После вроде как страстных объятий и содроганий полагалось выразить дежурное восхищение процессом (хорошо было, правда?), однако без вдохновения блюдо оказывалось пресным, недосоленным, что ли, и возникал вопрос: как часто понадобится его употреблять? До финала их болтологии оставалось еще три дня и, соответственно, три ночи, что вполне можно было выдержать (хотя в Берлин – если бы пригласили – он вряд ли бы поехал).
– Говорят, ты чуть не разбился, когда сюда летел? – внезапно спросила Дарья.
– Такой финал не исключался.
– Страшно было?
Мятлин сделал вид, что задумался.
– Экзистенциальные моменты, – раздумчиво проговорил он, – отмечаются целой гаммой чувств. Причем довольно противоречивых.
Дарья рассмеялась:
– Ты не на конференции! Я задала простой вопрос: было страшно?
Но Мятлин опять вывернулся, уведя разговор в сторону.
Он сам удивлялся тому, что с живым человеком не смог перешагнуть порог откровенности, а вот с виртуальной Жаки – перешагивал без проблем! По ходу утреннего сеанса связи давешняя партнерша оказалась разложена по полочкам, просвечена рентгеном, после чего с биркой на шее была отпущена на свободу (пока). Визави подстегивала ("Аффтор жжот!", "Хочу исчо!"), и он не жалел "клаву", стуча по ней, как дятел. В этом исторжении из себя слов было что-то неприличное, грязное и одновременно до жути притягательное, а причина подобной "гаммы чувств" крылась в пластиковом ящичке с экраном и клавиатурой. Ящичек был подлинным кладезем , он представлялся волшебной шкатулкой, таящей в себе невиданные возможности…
В последующие два дня Мятлина не оставляло ощущение необязательности, если не сказать – бессмысленности происходящего. Выходящие на трибуну довольно сухо и рационально препарировали чувства и намерения того, кто гулял по жизни с содранной кожей; они копались в исподнем пражского невротика, принюхивались, развешивали белье на веревочках, приклеивали бирочки, не забывая отмечать: он был великий писатель. А вот если бы рядом не оказалось Макса Брода, тогда как? Сжег бы закомплексованный гений свое наследие ("Аффтор жжот!"), и не было бы никакого великого Кафки! И бесчисленных диссертаций не было бы, и конференций, куда приглашают на халяву болтологов-филологов со всего мира; и грантов.
Эта категория научных людей напоминала персонажа, увековеченного в пражском памятнике писателю. Некто в шляпе и с вытянутым вперед пальцем (подразумевалось, что это Кафка) восседал на ожившем костюме. Костюм вроде как облегал чье-то тело, но головы не было, руки тоже отсутствовали, и создавалось впечатление, что внутри – пустота. Вот и они вроде как оседлали пустоту, изымая из нее, впрочем, вполне ощутимые дивиденды.
Может, потому и вспоминалась Лариса? В последнее время та начала все чаще оживать в памяти: занимала мысли, влезала в сновидения, – и поделать с этим Мятлин ничего не мог. Очередной глюк догнал на Карловом мосту, когда вместе с Дарьей слушал музыкантов. Репертуар предлагался на любой вкус, от джаза до Баха, а уровень исполнителей явно говорил о наличии консерваторского диплома. Неожиданно в поле зрения возник силуэт молодой женщины в белом брючном костюме. Балетная "кичка", покатые плечи, стройные ноги… И ведь не был пьян, как в самолете, а устремился следом; музыка сделалась тише, а толпа, заполнявшая мост, будто превратилась в теней.
– Эй, ты куда?!
Окрик Дарьи заставил обернуться.
– Здесь чардаш!
– Кто?!
– Не кто, а что! Венгры замечательно чардаш играют!
– А-а… Очень интересно.
Он проводил глазами силуэт. На время морок оставил, чтобы догнать в ночные часы: он тискал и мял женское тело, через осязание пытаясь оживить в памяти ту, что являла собой одно лишь вдохновение. С ним такое случалось, спустя пару лет после трагедии Мятлин даже закрутил с одной из приятельниц Ларисы из Института цитологии. Та и не догадывалась, что была лишь ступенькой, что призвана приблизить к другой женщине, лишь удивлялась тому, что партнер всегда выключал свет, да еще и шторы задергивал. В темноте можно было отпустить воображение на волю, создать химеру и самому же в нее поверить. И пусть получалось не очень (оригинал не заменишь бледной копией), он время от времени повторял эксперимент…
Эксперимент закончился неудачей: он так и не догнал ту, чей образ им завладел. Не высший класс оказалось воображение, Мятлин – не Кафка, что Дарья почувствовала.
– Ты где-то далеко, – сказала, откинувшись после ласк, что ничем не закончились.
– Я близко, – вяло возразил он. – Протяни руку – и достанешь.
– Думаешь? А вдруг…
Дарья выдержала паузу.
– Что – вдруг?
– Вдруг я протяну руку – и наткнусь на пустоту?
Неожиданная реплика сбила с толку. Почему-то подумалось: хорошо, что в номере темно. Его физиономию (он буквально чувствовал это) свела судорога – то ли от страха, то ли от стыда, – а такую мимическую игру посторонним лучше не видеть. Он ведь и сам иногда чувствовал внутри леденящий вакуум, будто из него вынули не только душевную субстанцию, но и всю требуху: легкие, печенку, сердце… В такие минуты он являл собой тот самый оживший костюм, когда реален лишь силуэт, а наличие чего-то внутри – под большим вопросом.
Расставались с прохладцей. Мятлин искоса поглядывал на часы внизу большого электронного табло и ждал, пока Дарья поставит ногу на ступеньку автобуса "Прага – Берлин". Она же не спешила ставить, вспоминала прошедшие дни, смеялась (натянуто), а финальный поцелуй смазала, чмокнув Мятлина куда-то в шею.