"Но там было много людей. А скопом, как известно, помирать не страшно".
"Не факт. Помирать всегда не кайф".
"Я, собственно, и не собирался этого делать. Что-то подсказывало: все будет хорошо".
"Все будет хорошо – фуфлыжная истина для нажористых обывателей. А ты вроде как философ?"
"Вроде как. Но все равно изрядно выпил, пока кружили в воздухе".
"Еще бы!"
"Короче, ты хочешь знать правду?"
"А ты сразу не понял? Правду, правду и только правду! Колись, философ!!!"
Он колебался недолго, взявшись лихорадочно стучать по клавиатуре, благо подробности были живы, выпуклы и требовали немедленного воплощения. Текст никак не правился, он тут же выбрасывался в сетевое пространство. Хотя еще удивительнее было то, что участники переписки были друг с другом абсолютно незнакомы – визуально, во всяком случае. На страничке Live Journal перед носом Мятлина красовалось фото улыбающейся Жаклин Кеннеди, но кто скрывался за изображением, Мятлин понятия не имел.
Он тоже представал в чуждом образе, возникая пред очами Жаки в виде памятника Аристотелю. Он сам сделал это фото, когда был на конференции в Салониках, поймав в кадр сияние большого пальца левой ноги, отполированного прикосновениями тех, кто жаждал приобщиться к мудрости великого старца. Потому его и называли философом; он же предпочитал называть корреспондентку Жаки. Какая разница, если общаются в личке? Мятлин вообще никакой реальной информации о себе не выкладывал и под маской Стагирита мог предаться таким откровениям, каких не позволял себе даже с закадычными собутыльниками.
"Аффтор, быстрее бей по клаве!" – возникла реплика в окошке обмена. Мятлин быстренько закончил фрагмент (объемный, надо сказать!) и кликнул на "Отправить". Ответа ждал долго, уже самому захотелось поторопить визави, и тут опять выскочила россыпь буковок. Жаки вволю поглумилась над америкосами, что возвращаются через Прагу на бюджетных рейсах, а потом грохаются в обморок! И Терезе досталось, лишь хозяин бутылки коньяка получил однозначное одобрение.
"Правильный чел. Мог бы в одно жало высосать, а дал другим расслабицца!"
"Согласен. Жалко, я забыл имя спросить".
"Патмушта напрудил в штаны!"
"Да нормально у меня было со штанами…"
"Напрудил, напрудил, напрудил!"
Но самый большой интерес вызвала история про беджик с именем Лариса. Мол, столько вдруг вспомнилось, перед глазами поплыли картины, – и Жаки этой щелкой в святая святых тут же воспользовалась.
"Хочу исчо про Ларису!"
"Что значит – исчо?!"
"Кто она, как выглядит, какой была любовницей. Мы ж договаривались писать по чесноку!"
Мятлин притормозил. Ему очень хотелось написать про Ларису – подробно, с тончайшими деталями, – однако что-то сдерживало. Не стыд перед Жаки, довольно бесстыжей и до неприличия откровенной (за что и ценил). Мятлин берег этот материал для другого, он собирал его по крупицам, как скупой рыцарь свои сокровища, и вываливать содержимое сундука вот так, в никуда, совсем не хотел.
"Я тебе позже об этом напишу".
"Хочу сейчас!"
"Извини – позже!"
Последовала череда издевательских смайликов, но вскоре Жаки сменила гнев на милость, попросив описать заоконный пейзаж. Это была ее привычка – узнав об очередном перемещении Мятлина, она всегда просила описать то, что виделось из окна.
"У меня за окном Вышгород. И Карлов мост".
"А подробнее?"
"Это один из самых красивых видов в мире!"
"Подробнее!"
На следующие минут двадцать Мятлин сделался пейзажистом, которому дали задание описать видимую картину вербально. Закончив (по ходу работы "аффтора" постоянно теребили и подстегивали), он утер пот со лба и в очередной раз отправил послание. "Прям Гоголь!" – одобрили усилия. После чего неожиданно задали вопрос насчет воображаемой истории, которая может менять ход событий. Он действительно в это верит? Или прикалывается?
"Я прикалываюсь".
"Нет, ты веришь в эту фигню! А почему? Неужели ты считаешь, что спас самолет?!"
Помогла ли в этот раз его выдуманная история, Мятлин не знал. У него с детства осталась привычка включать в критических ситуациях воображение, каковое могло, по идее, горы сдвигать. Но с определенного момента одновременно включался тормоз, и связан он был вовсе не со смертью блатного вожака, предсказанной (запрограммированной?) Мятлиным. Зема – человеческий мусор, годом раньше или позже он все равно отправился бы в мир иной, такова железная логика судьбы. Тут же было нечто другое, некая боязнь вкупе со стыдом и чувством вины; связывалось это, опять же, с Ларисой, а тут существовали информационные табу.
"Я очень хотел спасти самолет, – написал он после паузы. – Но в первую очередь хотел выжить сам".
"Вот! Свою задницу спасал! За честность – пять баллов!"
Однако пора было в музей Кафки, на другой берег Влтавы…
2
На конференции Мятлин сделался ньюсмейкером – происшествие попало в новости на TV, и его участник автоматически стал центром внимания. Транслируя в очередной раз историю, Мятлин умалчивал о животном страхе, не отпускавшем вплоть до посадки: в его изложении эпизод выглядел даже комично, а сам он был остроумен и находчив (если и напугался, то самую малость). И ему верили; и опять он убеждался в том, что событие и его версия – очень разные вещи.
Общаясь, он отмечал тех, с кем можно нескучно провести время за кружечкой пива. Среди новых лиц была отмечена Дарья Кладезь: вначале в программе (глаз зацепился за фамилию), затем во время знакомства. Дарья не покоряла эффектной внешностью, но была вполне миловидна. Не фонтанировала остротами и репликами, зато общения не чуралась. Золотая середина, что и было нужно: яркая внешность или острый ум отпугивали, он интуитивно шарахался от таких женщин, потому что – водоворот, омут, засосать может, а оно ему надо?
Приехавшая из Берлина Дарья докладывала в первый день. Она перевела для какого-то русского издательства несколько глав биографии Кафки, одну из них, посвященную отношению писателя к институту брака, и подвергла анализу. По ее словам, писатель благоговел перед этим институтом, хотел быть и мужем, и отцом, что однозначно доказывает рассказ "Одиннадцать сыновей". Однако в жизни ему не довелось сделаться ни тем, ни другим, помолвка с Фелицией, как известно, закончилась быстрым разрывом, после чего последовали роман "Процесс" и рассказ "В исправительной колонии", где однозначно прослеживаются мотивы самонаказания. Автор вроде как бичует себя за нерешительность, неуверенность, неумение дать любимой счастье, что косвенно подтверждает версию о мазохистских наклонностях.
Полемике по поводу мазохизма развернуться не дали – регламент не позволял. Тему удалось развить на фуршете, где выставили вино, пиво и местные кнедлики. Мятлин аккуратно оттеснил Дарью в уголок, для начала обыграв фамилию: дескать, вы просто кладезь бесценной информации. И хотя фамилия оказалась от мужа, пыл не охладился. Как показал более тщательный обзор, других претенденток на легкий романчик не было, а без оного поездка – не поездка, так, болтология вкупе с головной болью от пьянок.
– Что же главное в этом феномене: мазохизм или гениальность? Где курица, а где яйцо? Или, может, эти два качества органично уживались в Кафке?
Мятлин бомбардировал ее вопросами, Дарья же посмеиваясь, пригубливала вино. Насчет курицы и яйца она не знает, а вот место в Берлине, где произошла помолвка Франца с Фелицией Брауэр, знает. И бывший отель Askanischen Hof, где спустя несколько месяцев случился разрыв, тоже знает, даже может это место показать.
– Приедете в Берлин – покажу!
– Приехать в Берлин… – Мятлин сделал вид, что задумался. – А как же муж с такой звучной фамилией?
– Как говорят у вас в России, объелся груш. Мы развелись пять лет назад.
В тот момент и возникла уверенность, что все состоится. Если женщина столь легко говорит (а призналась она без малейшего намека на переживание) о разрыве с мужчиной, то она не только свободна – она хочет сближения. Потом была прогулка по вечернему Вышгороду, открытое кафе с видом на Влтаву – одним словом, романти́к, который не стоило тут же опошлять постельными делами. Проводив Дарью до отеля, расположенного в Градчанах, Мятлин вернулся в свои апартаменты в Старе Място и тут же завалился спать.
На второй день звучал его доклад о Новом Замке. При всем величии Кафки его сумрачный гений не мог предвидеть появления этого Замка – невидимого и в то же время существующего. Это виртуальный Замок, размытый по поверхности планеты, бегущий по проводам, пронзающий эфир, и имя ему – Мировая паутина. Вы не можете обнаружить хозяина Замка, как не было его и в знаменитом романе. Всплывающие на поверхность Цукерберги, Касперские и прочие Биллы Гейтсы не в счет, это господа Кламмы, лишь намекающие на принадлежность к власти, но не олицетворяющие ее. Кто же тогда олицетворяет власть? Кто двигает рычагами? Как ни странно, никто, а если точнее, двигает нечто . Этот Замок создали люди, однако то, что в итоге получилось, имеет нечеловеческую природу, что развязывает руки нынешним романистам. Такой жанр, как киберпанк, родился из предощущения тотальной механизации, из предчувствия заката биологического человека. "Матрица" в каком-то смысле выросла из Кафки, хотя ни автор книги, ни братья Вачовски, сделавшие на ее основе популярный кинопродукт, похоже, этого не осознавали…
Месседж вызвал оживление в зале, кто-то даже зааплодировал, однако обсуждение столь экстравагантной, по выражению ведущего, точки зрения было предложено перенести в кулуары.