- А что будет с этим человеком, мсье? - спросил Монферран.
Помещик фыркнул:
- Он ни к черту не годен, мне до него нужды нет никакой. А если вам так его жалко, извольте, я вам его продам. Покупайте.
Щеки Огюста залил румянец.
- Слышь, Лиз, для начала мне предлагают стать рабовладельцем! Мсье Сухоруков, я купил бы у вас беднягу, чтобы вы не убили его, но у меня нет денег.
- Ах, денег у вас нет, зато гордости много! - не скрывая пренебрежения, помещик опять сплюнул. - Ну… ну, стало быть, и не купите. А впрочем, если вам уже очень хочется, извольте, я готов вам отдать этого щенка за ваши пистолеты: они мне нравятся.
- По рукам! - воскликнул Огюст, не заметив даже оскорбительного тона господина Сухорукова и боясь только как бы тот не передумал.
Но Сухоруков явно обрадовался такой сделке.
- Прекрасно! - возопил он. - Сейчас же и поеду с вами в город, там все и оформим. За оформление подьячим я, так уж и быть, заплачу сам.
Говоря это, он деловито разрядил ружье, спустил курок, потом повернулся к своему невольнику:
- А ну, вставай, Алешка, сукин сын! Полезай на козлы к кучеру. Он, кажись, сейчас карету-то вытянет из грязи. И в Псков по прямой дорожке. На моей земле дороги славные! Продаю тебя, скота, этому белобрысому французишке. Пускай он из тебя, твари паршивой, дух вышибает!
Два часа спустя они въехали во Псков и там, в крепостной экспедиции, совершили сделку, после чего коробка с пистолетами генерала Шенье торжественно была передана господину Сухорукову.
- А теперь, - сказал ему Монферран, - возьмите на себя труд, мсье, сказать господам чиновникам, что я прошу их составить еще документ об освобождении мною этого невольника.
Сухоруков дико глянул на молодого человека и во весь голос расхохотался:
- Да вы действительно сумасшедший! Ну, будь по-вашему, скажу. Только вот уж за этот документ извольте платить сами!
- Заплачу, - сквозь зубы проговорил Огюст. - Переведите только то, что нужно, и я более вас не задерживаю.
Еще через полчаса все было закончено. Начальник крепостного стола, выйдя в коридор за странным путешественником, распрощался с ним на ужаснейшем французском языке, а затем объяснил сидевшему в конце коридора на табурете Алешке, что тот свободен и может, стало быть, идти, куда ему вздумается. Тот, ничего не понимая, выслушал это сообщение и ошеломленно уставился на начальника стола, потом на своего нового хозяина, который так неожиданно и сразу перестал быть ему хозяином.
- Отпускаете, барин? - еле слышно спросил он.
У него был чуть хрипловатый, еще почти мальчишеский голос, и Огюст, рассмотрев наконец его лицо, увидел, что он действительно едва ли не мальчик (ему было не больше восемнадцати−девятнадцати лет). Лицо у него было округлое, несмотря на сильную худобу, некрасивое, но удивительно привлекательное благодаря мягкому взгляду серых, чуть-чуть раскосых глаз, чистых, будто у ребенка.
Вопрос Алешки Огюст понял, вернее, не зная слов, угадал его смысл.
Кивнув головой, молодой человек проговорил как можно яснее два русских слова, выученных в Париже:
- Да. Иди.
И улыбнулся, чтобы у бедняги исчезли все сомнения.
II
К концу этого сумасшедшего дня путешественники, чувствуя себя совершенно разбитыми, водворились наконец в один из номеров захолустнейшего трактира славного города Пскова.
Обеда, а вернее сказать, ужина Огюсту не удалось истребовать. Из пространных речей и жестов хозяина он понял, что у того вроде бы кончились припасы, а лавки уже позакрывались, но завтрак непременно будет. Приезжим был предложен чай и пирог с козлятиной, которым они и насытились, оставив еще добрый кусок пирога на утро, чтобы завтрак заказать самый дешевый.
Хозяин был очень учтив и ловко умел обращаться со своим немалым запасом французских слов (он знал их около десяти).
Путешественникам была отведена комната под самой крышей трактира. В комнате стоял шкаф времен, вероятно, императрицы Елизаветы; дальний угол возле небольшого окошка занимала широкая кровать безо всякого полога, рядом с ней стоял табурет с умывальным тазом и кувшином, дальше - столик с кривым зеркалом и пара стульев, а в углу, противоположном кровати, возле самых дверей громоздился величественный широченный сундук.
Улечься спать усталым путникам долго не удавалось: оказалось, что в комнате очень сыро, и пришлось требовать, чтобы затопили печь. Ее затопили, и молодые люди наконец легли, но за полночь проснулись от духоты. Печь, которую с весны не топили, напустила в комнату дыма, и от него у обоих запершило в горле.
Огюст встал, накинул халат, зажег свечу, сильнее выдвинул заслонку печи, чтобы, чего доброго, не угореть, затем распахнул окно.
- Сейчас проветрится, - сказал он, высовывая голову наружу и вслушиваясь в тишину города, спящего мертвым сном.
- Пока проветрится, я задохнусь, - Элиза тоже встала и надела халат. - Я выйду на лестницу, Анри, там прохладно, подышу минут пять и вернусь.
- Хорошо, только во двор одна не выходи, - сказал ей вслед молодой человек.
Она, бесшумно ступая мягкими туфлями, прошла через комнату, отперла дверь и, толкнув ее плечом, вышла. Прошла, быть может, минута, и с лестницы донесся короткий возглас, а вслед за тем резкий испуганный крик: "Ах! Анри!"
Огюст, как кошка, прыгнул к кровати, сорвал с крючка свою саблю, молниеносно обнажил ее, затем другой рукою ухватил со столика подсвечник со свечой и, высоко подняв его над головой, вылетел на лестницу.
Он тотчас увидел Элизу, прижавшуюся к стене посреди верхнего пролета, а чуть ниже, возле самых ее ног, - фигуру человека, который, очевидно, для чего-то расселся, а то и разлегся на площадке, и на которого мадемуазель де Боньер наступила, спускаясь в темноте к раскрытому лестничному окну.
- Анри, ничего страшного, я зря закричала, - поворачивая бледное лицо к своему спутнику, прошептала Элиза. - Но… прямо под ноги!
- Что это значит?! Что тебе здесь надо, негодяй?! - Монферран замахнулся саблей и тут же в растерянности опустил ее: в незнакомце, смотревшем на него снизу вверх робким и преданным взором, он узнал бывшего сухоруковского крепостного, своего сегодняшнего вольноотпущенника.
- Как ты сюда попал?! - ахнул молодой архитектор и выпалил вспомнившуюся ему кстати русскую фразу: - Какого чьерта?!
Юноша встал и низко поклонился, так что его нечесаные волосы, упав на лоб, закрыли брови и даже глаза. Потом он заговорил мягким голосом, немного нараспев, но из всей его речи Огюст понял лишь несколько слов и из этих слов уяснил, что непрошеный гость не желает оставлять недавних хозяев.
- Но что тебе от меня надо, а? - сердито воскликнул Огюст. - На что ты мне нужен? Ступай себе с богом!
И он энергично махнул рукой в сторону двери.
Но юноша затряс головой:
- Христом-богом, барин…
И продолжал еще что-то говорить, умоляюще сложив руки.
- Анри, по-моему, он хочет остаться у тебя на службе, - сказала Элиза, все это время с величайшим сочувствием смотревшая на лохматое, оборванное существо.
- Это я и так понял! - раздраженно ответил Монферран. - Но мне же нечем ему платить! Да и вообще, что за нелепость - завести себе русского слугу, не умея по-русски говорить! Наймем в Петербурге какого-нибудь француза, их там сейчас больше, чем когда-либо.
- А мне кажется, в России русский слуга будет полезнее - заметила молодая женщина.
- Да, тебе кажется? - Огюст уже готов был сорваться. - А не кажется ли тебе, что хотя бы в этом ты могла меня не учить, Лиз?
- Я учу тебя не так уж часто, - без тени обиды проговорила она. - Но в самом деле, Анри, возьмем его… По-моему, он один на свете!
- Возможно. Но у меня, черт возьми, не приют для сирот!
- Будьте, барин, милостивы, - продолжал парень, видя, что его не понимают, но, во всяком случае, слушают. - Возьмите за ради Христа!
- Да при чем здесь Христос?! - взорвался Огюст и схватил юношу за локоть: - Ну-ка, в комнату заходи, нечего топтаться на лестнице. Заходи, поговорим!
Они все втроем вошли в номер, и молодой архитектор, заперев дверь и швырнул свою саблю в угол, уселся за столик и жестом велел гостю сесть напротив на второй шаткий табурет. Элиза, не снимая халата, вновь забралась в постель и села на ней, подтянув колени к подбородку и обняв их руками.
Старательно припомнив все русские слова, выученные им в Париже, Монферран вздохнул поглубже и проговорил, пальцем тыча в бывшего невольника:
- Ты как имя? Альеша?
Сухоруков называл своего крепостного Алешкой, но это имя запомнилось Огюсту немного по-другому, и он, сам того не ведая, произнес его именно так, как и следовало.
Парень радостно кивнул:
- Ага. Алеша. Алексей. Алексей Самсонов.
- Так! - Огюст опять перевел дыхание. - Вы… ты… Тьфу! Вы желание… (О, господи, как это?!) А! Желание служить?
- Ага, ага! - Алексей опять закивал, и опять светло-каштановые лохмы весело рассыпались по его круглому лбу. - Очень даже большое желание имеем послужить вам, ваша милость! А что я языка вашего не смыслю, так ведь то не беда: перейму враз!
Огюст жалобно покосился на Элизу. Она улыбалась.
- Чему ты радуешься? Ну вот что он говорит? - на висках молодого человека начал проступать пот. - Вот привязался, в самом деле! Ну, послушай, Алеша (дальше он уже никак не мог сказать по-русски), послушай и пойми: я взял бы тебя на службу, но мне нечем тебе платить, понимаешь? У меня денег нет!
Вскочив с табурета, он схватил с вешалки свой фрак, тряхнув его над столом, вывернул карманы, а затем, вытащив из внутреннего кармана кошелек, вытряхнул на стол все, что там оставалось.