* * *
У евнуха Антония как корникулярия императрицы все нити розыска её дочери были сосредоточены в его руках: это он рассылал во все концы тайных секретарей, но до сих пор от них приходили весьма неопределённые и неутешительные вести - Гонория как в воду канула...
Но особенно вызывало в нём глухое раздражение, порой переходящее в яростный гнев, поведение чернокожей рабыни. Он мог понять, что Джамна по приказу госпожи последовала за нею, но ведь должна же она была по старой дружбе как-то предупредить его... "Чёрная стерва!.. Обугленная головешка!" - ругал её про себя.
Антоний, хотя и ведал - никакая она не чёрная головешка: кожа у неё финикового цвета, гладкая и приятная на ощупь, - помнил, но ругал стервой. И по-своему был прав, ибо она обещала ему обо всём, что касаемо Гонории, докладывать.
"Может быть, не успела... Или не смогла: помешали какие-то непредвиденные обстоятельства..." - утешал себя Антоний. Надежда на то, что Джамна вот так бессовестно не могла его обмануть, тлела в его душе... Хотя он вращался в среде людей, которым совесть и честь не то чтобы были в тягость - этим людям они попросту мешают жить.
"Джамна не такая. У неё чистая душа. Очень честная девушка. Но уже прошло много времени, и если бы рабыня помнила о своих обязательствах передо мной, то непременно известила бы о своём и госпожи местонахождении... С ними, правда, ещё раб-славянин..."
Антоний славянам никогда не доверял и всегда опасался их. Хотя для этого у него не было особых причин... Просто эти люди для Антония были как бы с других, непонятных ему земель... Когда он поймает Гонорию, то, не церемонясь, прикажет отрубить рабу-славянину голову... И вся недолга! А что сделать с Джамной, Антоний ещё посмотрит...
"Поймает... Легко сказать, беглецов ещё надо обнаружить. Но я уверен, что Гонория сбежала с Евгением... Он вывез её в своей повозке из дворца... А дальше она скитается где-то сама... Я приказал перекрыть все дороги... Но что толку, если я не знаю и никто из секретарей не знает, в какую сторону Гонория наметила свой путь... - раздумывал наедине с собой Антоний. - Первое, что приходит мне в голову, что она должна отправиться на юг, где сможет потом встретиться с Октавианом. Там в каждом морском порту мои люди выслеживают её до сих пор... Кампания по преследованию пиратов заканчивается. К моему сожалению, у Евгения всё пока идёт хорошо... Часть мизенского флота благополучно сопроводили суда с зерном, а часть вместе с миопароной Рутилия, на которой находится Октавиан, шала пиратские корабли до самой их главной базы, расположенной в Сардинии, и разгромила её. Теперь надо ждать возвращения наших либурн и миопароны, а значит, необходимо усилить наблюдения по всем намеченным мною пунктам и ждать появления где-нибудь молодой Августы... Где-то она обязательно объявится.
А Галла Плацидия рвёт и мечет... Пора ехать в Рим, чтобы показать римскому народу молодую Августу и провести на Марсовом поле триумфальное шествие войск Аэция... Но Гонория ещё не обнаружена, следовательно, пока отменяется и триумфальное шествие... Замкнутый круг! А Плацидия не может дольше держать в Галлии войска в бездействии. Нужно подсказать императрице, чтобы она заняла полководца Аэция каким-нибудь делом, покудова мы эту чёртову дикарку с её рабами ищем... А ведь троица-то заметная! И первая, кто выдаёт их, это чернокожая Джамна... Могли ведь они направиться и в Рим к отцу Евгения - Клавдию Октавиану, кстати, у него был юбилей - шестьдесят лет бывшему сенатору и преторианцу исполнилось... Стражники, стоящие на всех городских воротах, тоже получили подробное описание внешности всех троих, а уж Джамну они не могут не заметить... Только в город такие не въезжали...
На юбилей в Рим, кажется, ездил Себрий Флакк. Кое о чём я расспрошу его... Пошлю за ним".
Ближе к полудню рабы принесли во дворец на носилках одетого в тогу с широкой пурпурной каймой, что носили сенаторы, Себрия Флакка.
- Я знаю, что ты ездил в Рим. - Евнух исподлобья и остро взглянул на сенатора, который вначале принял перед корникулярием вольную позу, отставив левую ногу, а правую руку заложил за складки одежды, откинув голову, как и подобает истинному патрицию. Но под колючим взглядом Антония Себрий отставленную ногу подобрал и голову слегка наклонил.
- Да, ездил, - нехотя произнёс Флакк, всё же недовольный тем, что бесцеремонно прервали его занятие греческим языком и заставили срочно явиться во дворец перед очи безродного евнуха.
"Безродного, но могущественного... - подумал Себрий и решил быть с ним почтительнее. - Неизвестно, что там у него..."
Далее Антоний спросил, кто ещё из гостей был у старого Октавиана, как проходило празднование дня рождения и не заметил ли он, Флакк, в доме ничего подозрительного...
"Как я не догадался сразу?! Значит, евнух подозревает, что в доме бывшего сенатора в Риме могут прятать молодую Августу, которую безуспешно ищут почти три недели..."
Себрий, глядя прямо в глаза Антонию, заявил, что не заметил ничего подозрительного, да и был он в гостях у Октавиана всего три дня, а потом уехал.
- Правда, оставался Кальвисий Тулл, - охотно доложил Себрий, и евнух, даже не скрывая, усмехнулся.
Хотя Себрий Флакк и считался другом Кальвисия, но они были слишком разными людьми, чтобы дружить бескорыстно. Кальвисий, несмотря на видимую мягкость своего характера, всегда использовал упрямое честолюбие Себрия в свою пользу... И об этом хорошо знал корникулярий.
Вообще-то, о придворных, окружавших его и Плацидию, евнух ведал, если не всё, то, по крайней мере, многое. Он хорошо изучил все их слабости и этим в нужный момент умел пользоваться. Антонию уже давно доложили, что Флакк, чтобы войти в ещё большее доверие к Плацидии, решил принять арианство. Поэтому евнух несколько прямолинейно спросил:
- Кальвисий, этот отпетый язычник всё ещё по-прежнему занимается развратом со своими рабынями?..
Самый подходящий ответ вдруг закрутился на языке Себрия: "Как и наша повелительница со своими рабами...", но, скромно опустив книзу очи, заметил:
- По-прежнему... Старый, но сильный ещё.
- Ничего, мы эту силушку ему поубавим! - пообещал Антоний, зная, что эти слова так и останутся между ним и Себрием и что Флакк об этом разговоре никому не скажет...
Когда выносили Себрия Флакка рабы из императорского дворца, сенатор всё же подумал, что по отношению к Кальвисию он совершает пусть не прямое, но косвенное предательство; поначалу это его слегка устыдило, но, вспомнив греческую поговорку, которую он недавно выучил, успокоился и улыбнулся: "В Риме каждый пьёт по-своему..."