Из уважения к любимому профессору молодежь во время шутливого разговора с ним Гоголя сдерживала еще свою веселость: теперь на всех скамьях разом зафыркали, заржали. Если бы Ландражен сам и не догадывался, в чем дело, то устремленные на одну точку потолка взоры воспитанников выдали бы ему, где искать разгадку. Он поднял голову и вспыхнул: над самым теменем его повисло на жвачке перышко, продолжавшее еще колебаться. Он быстро встал и спустился с кафедры.
- Это вы опять отличились, Риттер?
Черные угольки глаз самолюбивого француза метали такие искры, что у Риттера душа в пятки ушла.
- Нет-с, это не я-с… - запинаясь, пролепетал он.
- Не вы? правда?
- Правда-с… Ей-богу!
- Эх ты, горе-богатырь! Еще божится! - вполголоса попрекнул его Гоголь, а затем произнес громко: - Это я, Иван Яковлевич.
- Вы, Яновский? Скажите на милость, что это такое?
Гоголь взглянул в вышину, куда был грозно направлен указательный палец молодого профессора.
- Это - Дамоклов меч, le sabre de Damocles.
Кто-то хихикнул, но огненный взгляд профессора в сторону смешливого словно ожег весь класс. Все кругом виновато замерло, можно было бы расслышать полет мухи.
- Говорят не "le sabre", a "le glaive" или "l'ерее de Damocles" - счел нужным поправить ученика Ландражен и кстати тут же привел цитату из Беранже:
"De Damoklès l'éрéе est bien connue;
En songe, à table, il m'a semblé la voir…"
Затем не столько уже с досадой, сколько с грустью прибавил:
- Дамоклов меч висит - точно, но над вашей же головой!
В это время из коридора донесся звонок, возвещавший большую перемену. Ландражен махнул рукой и повернулся к выходу; но на пороге еще раз обернулся и кивнул головой на потолок:
- Уберите-ка это, господа.
Пока приятель Гоголя, Прокопович, отличавшийся если и не особенным прилежанием, то благонравием, взлез на кафедру, чтобы снять с потолка неуместное украшение, сам Гоголь в толпе товарищей вышел в коридор, куда высыпали уже воспитанники и из других классов. "Дамоклов меч" дал обильную пищу для общих споров и пересудов. Одни обвиняли самого "барончика" как за его шалость, так еще более за выказанную затем трусость; другие взваливали главную вину на подстрекателя, Яновского, потому что барончик-де не выдумал бы пороха, если бы даже был самим Бертольдом Шварцем.
- Яновский и так ведь взял уже вину на себя, - вступился за приятеля Прокопович.
- Это не оправдание, это только смягчающее обстоятельство! - с важностью вмешался тут в разговор семиклассник - "студент" - Бороздин-первый, приземистый, но плотный, круглолицый юноша, остриженный почти наголо, отчего лицо его казалось еще круглее. - Мне жаль, главное, Ландражина: он - душа-человек и вел себя в этом случае, как вы сами, господа, говорите, со всегдашним благородством и тактом…
- Ну, да, да! - перебил его пятиклассник Григоров, самый отъявленный школьник. - Но тебе-то что до нашего семейного дела, расстрига Спиридон? В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
- Во-первых, я не расстрига, а студент и сын полковника, - вскинулся Бороздин; - во-вторых, зовут меня не Спиридоном, а Федором, как вам всем и без того известно. Ярлыки, которые навешивает нам Яновский, часто вовсе неостроумны.
- Ну, на свой-то тебе нечего жаловаться: по Сеньке и шапка, по фляжке - ярлык. Поглядись-ка в зеркало: чем ты не расстрига? Так ведь, господа?
- Так! Так! - со смехом подхватило несколько голосов.
- Мы, трое братьев, стрижемся под гребенку по примеру отца… - начал было объяснять "расстрига".
Гоголь, до сих пор молча прислушивавшийся к пересудам товарищей, принял как будто его сторону:
- А по писанию: чти отца и матерь свою. К тому же, господа, нынче он ведь именинник, а обижать именинника грешно.
- Как именинник?
- Да ведь какое сегодня число?
- Двенадцатое декабря.
- Ну, а это - день ангела Спиридона.
- Поздравляем, Спиридонушка, поздравляем! Дай ручку пожать! Не будет ли угощенья? - посыпались на "именинника" с разных сторон незаслуженные насмешки.
- Meine Herren, zu Tisch! zu Tisch! - раздался по коридору звонкий тенор надзирателя - немца Зельднера, и гимназисты веселой гурьбой повалили к лестнице, ведущей в нижний этаж, где помещалась столовая с кухней, а также канцелярия, квартиры главного гимназического начальства (попечителя и директора), лазарет и церковь.
- Тебе, Яновский, это так не сойдет! - бросил Бороздин на ходу Гоголю.
- И тебе тоже, - был ответ.
Со стороны Бороздина сказано было это едва ли серьезно: eitfy, "студенту", строить какие-либо каверзы против гимназиста, а тем более "фискалить" по начальству совсем не пристало. Но Гоголя, видно, подзадорила угроза студента, и, всегда уже молчаливый, он за обедом очень неохотно отвечал на расспросы сидевшего рядом с ним лучшего друга своего, Данилевского. Последний, также пятиклассник, обогнал его однако во французском языке, состоял уже в числе "синтаксистов" и потому не был свидетелем ни сцены своего друга с Ландраженом, ни стычки его с Бороздиным.
- Ты мне объясни все толком, - говорил он. - Судя по тому, что мне передавали другие, ты, братец, кругом неправ.
- Неправ медведь, что корову съел, неправа и корова, что в лес зашла.
И Гоголь уткнулся опять в тарелку. После же обеда, когда остальные пансионеры разбрелись по своим "музеям" "для свободного приготовления к послеобеденным классам без обременения вольности отдохновения" (как значилось в их школьном регламенте), он, поднявшись также по лестнице на второй этаж, но не дойдя до своего музея, остановился у окошка, выходившего в великолепный, но занесенный теперь снегом казенный сад, и так углубился в свои мысли, что даже не слышал, как сзади подошел к нему опять Данилевский.
- О чем задумался, Никоша? - спросил тот. - Верно, замечтался уже о весне, когда можно будет снова гулять по этим тенистым аллеям…
Гоголь загадочно улыбнулся.
- Мои мечты гораздо прозаичнее и ближе, - проговорил он: - я мечтаю о сюрпризе для дорогого именинника, о золотом яичке на серебряном блюдце.
- Для какого именинника? Для Бороздина?
- Для Спиридона, да.
- Да что он тебе сделал, скажи пожалуйста?
- Что сделала ласточка стрелку, который бьет ее налету? Я стреляю ласточек тоже не из-за них самих, а чтобы проверить меткость своего глаза.
- Ну, и какую пулю ты отлил на эту ласточку? Мне-то, другу, можешь, кажется, поверить.
- А молчать ты умеешь?
- Умею.
Гоголь потрепал любопытствующего по плечу и лукаво подмигнул одним глазом:
- Хорошо, брат, делаешь. И я тоже умею.
После чего повернулся к нему спиной и оставил его стоять с разинутым ртом.
Глава вторая
Как была подстрелена ласточка
Дружба между обоими завязалась еще с раннего детства. Отцы их, прошедшие вместе Киевскую духовную академию, жили и впоследствии не особенно далеко один от другого: от Яновщины, или Васильевки, имения Гоголей-Яновских, до Семеренек, имения Данилевских, было не более 30 верст. О первой встрече своей с Сашей Данилевским в памяти Гоголя сохранились следующие подробности: когда Саша, совершенным еще малюткой, был привезен впервые своим отцом в Васильевку, сам он, Николаша, лежал больной в постели, так что с маленьким гостем мог играть только Ваня (младший брат Гоголя), причем оба усердно угощались клюквой, которой Саша никогда раньше еще не едал. В 1818 году все трое были отданы в Полтавскую гимназию, где пробыли вместе два года. Но тут Ваня захворал и умер; Никоша был взят домой и затем, в августе 1821 года, помещен во вновь открытую в Нежине гимназию высших наук князя Безбородко. Туда же, год спустя, перешел и Данилевский. Здесь дружеские отношения двух однолетков и одноклассников возобновились, и с глазу на глаз они звали друг друга по-прежнему Никошей да Сашей, как называли их дома "свои".
- Естественно, что Данилевского более, чем кого-либо из других гимназистов, должно было интересовать "золотое яичко", которое готовилось Гоголем "имениннику". По живости своего нрава, в противоположность флегматику Гоголю, охотно участвуя не только во всех играх, но и в школьнических проделках товарищей, Данилевский относился более критически к скрытым затеям своего друга, нередко, как сказано, выходившим за пределы невинной шутки, и не раз уже выручал проказника-тихоню от заслуженного наказания. Сегодня он также нашел нужным не упускать его из виду и стал издали наблюдать за ним. Гоголь, очевидно, решился немедля привести свой таинственный план в исполнение. Пройдя в музей, он открыл там свой шкапчик (у каждого пансионера имелся в музее свой собственный шкапчик вышиной в полтора аршина, окрашенный белой краской), достал оттуда два листа рисовальной бумаги и скляночку гуммиарабика, присел к своему столу и стал склеивать листы краями.
"Гм, значит, карикатуру опять намалюет", - сообразил Данилевский.
Но друг его свернул уже свой двойной лист трубкой и вышел обратно в коридор, а оттуда на лестницу, чтобы подняться на третий этаж, где находились спальни. Войдя в спальню своего - "среднего" - возраста (воспитанники делились на три возраста), он воззвал нараспев:
- "Ой, Семене, Семене,
Ходи, серце, до мене!"
На зов его, как по щучьему веленью, тотчас показался с другого конца спальни дядька Симон.