Хорунжему Василию из всех сил помогал поручик Шерман. Он то импровизировал свою белиберду про Индию и прочее, поминал Александра Великого, разумея под ним меня, и про Чингис-хана, разумея под ним сотника Томлина. Как я уже сказал, сотник Томлин был черноват и усат, но ничего монгольского в нем не было, и, вероятно, монгольское поручик Шерман сюда приплетал по причине прежней службы сибирцев на монгольской границе, хотя бутаковцы, будучи сибирцами, служили, как я теперь знал, по Кашгару.
На улице нас взялись подбрасывать, подбросили несколько раз и, слава Богу, поймали. Потом помяли еще. И вся толпа повернула в гостиницу.
- Вы извините, Борис Алексеевич, за наше самоуправство! - сказал сотник Томлин про занятый мой номер.
- Да полноте, Григорий Севостьянович! - чистосердечно возмутился я.
А, признаться, я и не знал, как себя вести. Лишь я понял, что передо мной сотник Томлин, я сжался внутренней тревогой, я сильно заволновался - почти так же, как сжимался и волновался от вида хребта с горийских улочек. Физическая встряска - вот этакое таскание по коридорам - меня в большой степени выправила. Однако тревога осталась. И я сейчас, при чистосердечном возмущении, понял причину тревоги. Ее родило мгновенное ожидание спроса с меня за гибель полусотни. Однако вместо спроса я услышал от Томлина иное.
- А нас на Пасху впервые с ноября отпустили от службы. А остановиться нам негде! - стал объяснять сотник Томлин именно теми же словами, что и служитель гостиницы: - Он, то есть служитель, нам говорит: мест нет, господа! - а мы ему: как это нет, когда мы с аулов вернулись и всего-то на Пасху! - А так, говорит, видите, кто проживают! - и стал перечислять: этот такой, этот такой, а этот по протекции командования крепости Георгиевский кавалер!.. - ну я и хватился бежать к вам!
Я его слушал и улавливал что-то чрезвычайно схожее в нем с Сашей. Уж сколько считались хотя и неуловимо, но схожими мы с Сашей, но сейчас, по-моему, сотник Томлин и Саша сходством были гораздо ближе - столько ближе, что будто братьями были они, а не мы. Единственное, что их отличало, - это объяснительный тон сотника Томлина. Такого тона от Саши я не слышал во всю мою жизнь. И я спросил:
- Что же полусотня?
- Потом, Борис Алексеевич, потом, не в такой баранте! - извинительно улыбнулся сотник Томлин.
Мы ввалились в номер. Томлин недовольно и даже брезгливо повел носом, оглядел сваленную кучей амуницию, раскиданную по столу снедь и растопырил усы:
- А тудыть вас, гаспада ахвицера! - кого-то передразнивая, но в сильном недовольстве сказал он. - Настрамили, что шашку положить негде, не только хозяина ввести!
- Да Григорий Севостьяныч, да… - закричали все в голос и кинулись прибираться, открывать окна, складывать порядком амуницию.
- Вестовых отпустили, а сами уж - не к очагу кочережка! - еще сказал сотник Томлин.
- Да Григорий Севостьяныч! - бегали все по номеру.
А я смотрел и в ворчании его опять видел схожесть с Сашей.
Прибравшись, то есть по-новому растолкав в углы амуницию и наскоро вытерев на столе, все заспешили выпить. Разумеется, самую большую баклагу - некое подобие жестяной кружки, уж неизвестно как и кем сюда принесенной, - вручили мне.
- Разве стакана нет? - спросил сотник Томлин.
- По-полевому, по-аульски! Капитан тоже наш! - в несколько голосов возразили ему.
- Будет с меня и баклаги! - сказал я.
- А не вся баклага вам, капитан! Крестик в нее - и по кругу! - подсказали мне.
Я покраснел, отстегнул орден и положил в баклагу.
- Ура нашему!.. - закричали все, завершая фразу кто словом "капитан", кто словом "кавалер". Хорунжий же Василий, выпив свое, со словами: "Татка-братка ты наш!" - стал со мной целоваться.
А я вспомнил нашу дорогу на Олту, вспомнил Раджаба, замерзшую полусотню и не смог поднять глаз. Баклага пошла по кругу. Я сказал хорунжему Василию о том, что Раджаб не пропал, а геройски погиб у меня на глазах, и я о том из госпиталя отписал в полк.
- Как же?! - вскричал хорунжий Василий.
- Что? - спросил сотник Томлин.
- Да мой мусульманишко-то объявился! Он геройски погиб! - несколько с детской обидой ответил хорунжий Василий.
- А я тебе говорил, что ваших хоронил! - сказал сотник Томлин.
- Эх, голова моя! - схватил себя за чуб хорунжий Василий и закачался, застонал не в силах сдержать слез.
- Будет. Я вон всю Бутаковку схоронил - да мне нет ничто! - хлопнул его по спине сотник Томлин.
И я действительно видел, что ему, как он сам выразился, нет ничто. И мне от его выдержки было легче. Баклага подошла к сотнику Томлину. Он посмотрел ей в дно, сказал нарочно по-мужичьи:
- Ну, не последний крест тебе на грудь, Лексеищ!
Я кивнул, прицепил мокрый орден к френчу и только потом подумал, что следовало бы его просто положить в карман. Ни у кого из присутствующих никаких наград не было, и моей следовало лежать в кармане. Вот этак я подумал, но уже посчитал неудобным снимать орден с груди. Так весь последующий вечер он висел у меня на френче и не давал мне покоя. Все мы напились изрядно. В какое-то время, уже в темноте, у нас хватило сил сходить в храм. Мы шли в него и говорили о своем намерении отстоять всенощную, отстоять до утра. Все, кроме поручика Шермана, охватывались этим намерением, обещали, а через несколько шагов забывали. Тогда кто-нибудь спрашивал:
- Так что, господа, до утра?
Ему вновь горячо обещали.
А вышло, конечно, что - не до утра. Вышло, как выходит у пьяных людей. И часу никто не выдержал. Хорошо было уже то, что никого не стали задирать, ни с кем прежде времени не кинулись христосоваться. Всяк истово и пьяно помолился и обратно пошли мы вразнобой. Я пошел с сотником Томлиным и поручиком Шерманом.
- Вот я потому не обещал, что знал! - сказал в превосходстве поручик Шерман.
- Писарям знать положено! - невозмутимо откликнулся сотник Томлин.
- Что ты имеешь в виду? - остановился поручик Шерман.
- Правописание! - сказал сотник Томлин. - А то некоторые пишут слово "сотник" с мягким знаком, вот так: "сотьник".
- Ты это к чему, Григорий Севостьянович? - снова спросил поручик Шерман.
- А выпить хочется, Володя! И еще Степанову завидно. Он сейчас… а мы… - сказал сотник Томлин.
- Так в чем же дело! - кажется, не поверил, но сделал вид, что поверил, поручик Шерман.
Мне тоже показалось, что сотник Томлин задирает поручика Шермана. Но это мое предположение стало делом десятым. Я лишь услышал имя Степанова, как весь облился жаром. Я вспомнил блистающий сугробик белья Натальи Александровны и в контраст этой белизне темную отметину озера Кусиян. Мне захотелось Наталью Александровну. И в этот же миг я понял, что ее у меня никогда больше не будет. Я с силой сжал рукоять шашки. Далеко и давно, как в прошлом веке, всплыло чудесное личико Ксенички Ивановны, чудесное, но все-таки нелюбимое. Я вдруг обернулся к сотнику Томлину:
- А что, Григорий Севостьянович, не знаете ли вы, нет ли у вас в отряде вакансии?
- Туть! - как-то несколько преувеличенно пьяно вскинулся сотник Томлин. - Да как же нет! И у нас в полку есть, и у других есть, на выбор!
- Хорошо! - сказал я.
- А разве моздокцы в отряде генерала Генина? - удивился поручик Шерман.
- Нарасхват! - отшутился сотник Томлин.
- А все-таки? - спросил поручик Шерман.
- Стык вашего и нашего отрядов обеспечивать надо, поручик? - спросил сотник Томлин. - А кто будет это делать, кроме нас, дураков-казаков? Числимся при полковнике Генине, а служим у генерала Генина.
- То есть? - попросил я уточнить.
- Ну правильно! - понял мою догадку сотник Томлин. - В Олтинском отряде чистит тылы полковник Генин, а в Чорохском - генерал Генин. Нам же, дуракам, то есть казакам, достается там и тут! Так что, Борис Алексеевич, как старому погранцу-бутаковцу, - он, разумеется, последние слова выделил особо, то есть, конечно, выделил их с иронией, но с иронией такой, которая всего лишь спрятала откровенное признание меня своим. - Так что вам, старому погранцу-бутаковцу, место мы исхлопочем!
После этого мы вдруг перешли на скорый шаг и замолчали. Я шел, и меня всего переполняла Наталья Александровна. Я ее видел с мужем, с капитаном Степановым. От этого видения я сильно возбуждался. Но вместе с видением в меня втекало нечто едкое. Чтобы уменьшить это нечто, я стал заставлять себя думать о службе, о, так сказать, другой стороне пропасти, до которой было всего каких-то два вечера - сегодняшний и завтрашний, если верить словам сотника Томлина об отпуске их из полка только на Пасху. И вместе со службой странным образом я стал думать о Ксеничке Ивановне. Умаляя едкое, втекающее в меня с мыслью о принадлежности Натальи Александровны капитану Степанову, я думал о службе, и эта дума приносила мне Ксеничку Ивановну. Сначала я посчитал такое сочетание странным, потом вдруг вспомнил свой страх от мысли о возможном моем увечьи, после которого я никому не стану нужным. И сочетание мне показалось логичным. Я заулыбался Ксеничке Ивановне, говоря:
- Вы-то, Ксеничка Ивановна, уж непременно будете со мной!