- Да что ж вы, канальи! - кричали отовсюду армянам. - А вот дайте им пинкарей, толку-то враз прибудет! Экий народ! И у кассы их не оттолкнуть, и в дверях не обойти, а к турку-то, небось, не шибко!.. - и много всякого другого кричали с той и с другой стороны, крича, сжимали, и ни одна сторона не догадывалась уступить, чтобы противоположная выдавила несчастный тюк.
Я наконец отвлекся от утопленника, огляделся, попытался остановиться, ибо понял, что извозчик меня в этакой толкотне нипочем не сыщет. Но остановиться мне не удалось. "Желающего ведет толпа, нежелающего тащит!" - перевел в уме я латинское изречение.
Этот мне мелькнуло вспышкой шрапнельного разрыва в ярком небе, то есть едва заметно. Я энергично стал выдираться из толпы. И я стал ругать извозчика за то, что он не предупредил меня о вокзале - ведь наивно было предполагать, будто он ничего не знал. Я пошел пешком, а он ничего не сказал.
Я его ругал, но чуял, что, в сущности, оба мы оказывались хороши. И мне теперь оставалось рыскать по улочкам в надежде на которой-то увидеть его. Что же - занятие, достойное офицера. "А вот дать ему пинкарей - толку-то поболее будет!" - посоветовал я в отношении себя.
Меня и без пинкарей потерли изрядно, пока я выдирался, захватив крестик в кулак от тревоги его потерять, и на мое счастье в той улочке, по которой я пришел, я натолкнулся на извозчика. Он сам окликнул меня, так как я совсем не ждал его встретить сразу же.
- Так что, ваше благородие, господин офицер, верно я рассудил, что вы будете в этой улице! - закричал он. - Думаю, человек сделал Божье дело, дал страждному, - значит, он добрый человек. А у доброго всегда все прямое да ближнее. Эта улочка-то к вокзалу ближняя!
- Желающего судьба ведет!.. - отреагировал я на его философию.
- Бог, Бог всех ведет! - поугрюмел на мои фарисейства извозчик.
- Да что ж там! - сменил я разговор. - Там и в вокзал не войти, не только к кассам!
- Так что же у кассов вам делать, ваше благородие? - отозвался он. - Там непременно в цепью сцепились армян дюжины две, а иным и не подойти. Уж такой народ, что самый ловкий по всему свету! Вам и до вечера к кассам не пробиться. Это вы суету себе придумали - нынче же в полдень на вокзал поехать, когда поезд только к ночи будет!
- Так ведь билет же надо! - не совсем понял я, о чем он.
- Тьфу на билет, прости меня, Господи, грешного! - перекрестился он. - Я советую сейчас где ни то отдохнуть, а к поезду я вас здесь встречу, и вещички ваши привезу, и в вагон подсоблю. Божие дело вы сотворили. Грех вам не помочь! - он еще перекрестился.
- А билет? - спросил я.
- Дадите кондуктору, сколько там - тем и обойдется! - подсказал он.
- Что дадите? - раздельно, в полном непонимании того, как это: дадите, спросил я.
- Да обыкновенно, ваше благородие! Дадите кондуктору и езжайте себе хоть куда! - не понял моих слов он.
Я же, конечно, вспомнил своего бедного подпоручика Кутырева, говорящего о близящейся катастрофе. Я и вокзальное безумие присовокупил в иллюстрацию его слов. Я и декабрьский наш позор, а следом и позор в Восточной Пруссии сюда прибавил. Но, вместе взятые, они никак не одолевали непонятного слова "дадите".
- Что дадите? - спросил я еще раз.
- Да ведь билета вы, ваше благородие, вполне можете не получить. И что же, вам год в вокзале жить? - снова не понял меня он.
- Так, стало быть, я поеду бесплатно для того, кто меня повезет? - спросил я.
Извозчик снова перекрестился - видно, и сам понял весь грех своего совета.
- Ну, барин, - сказал он в испуге. - Господь с вами! А только мы - что ж. Мы - как сподобнее! - И, отвергая возможные в его понятии мои
подозрения насчет денег для семьи утопленника, он быстро стал объяснять, как и кому отдал их, повторяя, что у них, у молокан, такого, чтобы чужое взять, - не бывает никогда.
Я без него знал, что не бывает. Меня не волновало, дошли ли деньги до семьи. Я знал, что дошли. Меня гнало в тупик другое - как же и на основании чего возьмет с меня плату один человек, а повезет другой. И - того хуже - как же этот один человек за свой обман и за свое воровство потом получит с другого человека, обманутого и обворованного, еще и жалованье. И - еще хуже - как это все можно советовать в качестве примера. Вот уж доподлинно становилось по Кутыреву: масса граждан осознала несоответствие своего положения с их представлениями об этом положении! - то есть хам осознал, что нормы, заставляющие его прятать свою суть, не соответствуют его сути!
Я велел молоканину ехать в ближайшую гостиницу. Когда вывернули вновь к мосту, я в стороне увидел новый, строящийся. Я велел поехать к нему. Молоканин безропотно повиновался и отыскал вдоль рельсов некую тропу, по которой и поехал, порой рискуя опрокинуться. Хребет стал от меня по левую руку столь близко, что стал просто казаться стеной.
Когда я взошел на мост, рабочие остановили работу. Я не сомневался, что кто-то из них сейчас спешно зовет начальника. И начальник меня встретил тотчас же - довольно молодой и энергичный инженер в форменном платье, в пенсне и с маленькой, но красивой бородкой. Мы представились друг другу. Я рассказал, как наблюдал за строительством с горы, когда стал выходить из госпиталя в город, как несколько раз порывался прийти. Он было принялся показывать мне мост, металлический, легкий, весь инженерный - другого слова и придумать ему было нельзя. Но увидел, что я на ветру буквально деревенею, и заспешил увести меня с ветра, а потом и совсем предложил ехать к нему на квартиру.
Дорогой он стал расспрашивать о боях. Я не хотел говорить и заставил его рассказать о строительстве. Он во всех деталях стал пояснять мне свое решение, свои расчеты, называть людей, работающих с ним, рассказывать про свою жену, с которой они поженились уже во время строительства моста и которую он привез сюда всего двумя месяцами назад. Звали его Владимир Леонтьевич, а жену - Ирина Владимировна. По тому, как он это сказал, я понял - он ее в домашней обстановке называет дочкой, а она его папиком. Был он чином коллежский асессор, то есть равен был мне. Он очень обрадовался, узнав, что родом я из Екатеринбурга, ибо сам родом был из нашей же Пермской губернии.
- А не знаете ли вы там станцию Баженово? - спросил он.
Я ответил, что бывать тех местах мне не приходилось, но станцию знаю.
- Вот в тех местах отец-то мой некоторое время строил дорогу. Какие чудные детские годы я провел там! - воскликнул он и потом с этим восторженным чувством представлял меня своей жене.
Еще в дороге, между инженерными пояснениями, он стал говорить о плачевном состоянии хозяйства страны и приводить примеры этого плачевного состояния - ну вот хотя бы положение с железнодорожными перевозками.
- Ведь черт знает что! - вскричал он про железную дорогу, а молоканин с укоризной обернулся. Владимир Леонтьевич заметил укоризну и стал поправляться: - Да, да, каюсь. Великий пост! Но ведь мм... аллах... мм... ну, одним словом, ничто ни на что не походит! А цены-то стали как расти! Я уж не стану говорить про свой мост, стоимость которого обойдется казне и городу в двойную, а то и в тройную копеечку! Я вот спрошу у нашего, образно выражаясь, поводыря, почем нынче фунт-то подковочных гвоздей!
А я по его прибавочной частице "то", характерной уральскому говору, в самом деле признал в нем земляка.
- Этак-то ведь скоро на армии все отразится. Как начнут поставщики драть-то, если уж не начали. Солдатику-то надо будет выстрелить, а ему приказывать будут не стрелять: патрон сильно дорого казне обошелся!
- Да уж очень тоскливо вы, Владимир Леонтьевич, армию видите! - в соображениях армейской корпоративности возразил я. - Ведь одно дело было нам, раненым офицерам, вспоминать все увиденные неприглядности вашей армии, и другое было дело слышать хотя бы намеки на них от человека постороннего.
- А вот я вам сейчас в два-то счета распишу экономический закон - сами увидите! - живо отозвался на возражение Владимир Леонтьевич, даже в удовольствии прихолив и без того красивую свою бородку.
- Кроме экономического закона есть еще дух русского солдата! - совсем не к месту продолжил я возражение все из той же корпоративности. Более глубоко возражать мне не хотелось.
- С духом-то хорошо, государь мой Борис Алексеевич! Да сильно нас противник снарядами давит. А это-то уже экономический закон. Сколько я полагаю, к осени-то нам нечем будет воевать! - сильно и с прежним восторгом гнул он свою линию.
Я вспомнил бутаковцев и прежде всего этот эпизод, когда все поняли, что с Марфутки никому живым не уйти. И среди общего молчания только казак по прозвищу Теща сказал и ни себе, и никому:
- Придавят нас, как вшу на ногте!
- Задохни! - оборвал его хорунжий Махаев.
- Вот доля! - снова сказал казак Теща. - Я безотцовство хлебал. И моим достанется то же!
- Задохни, говорю! - оскалился хорунжий Махаев. Был такой разговор среди моих казаков, когда они поняли, что с Марфутки им живыми не уйти. Они поняли. Но никто не шевельнулся даже оглянуться.