- Скажите, не она ли? - игриво спрашивал он.
- Да уж! - буркал я, представляя себе Ксеничку Ивановну.
Потом я побежал к сапожнику, и мы с ним долго натягивали, а потом стягивали, и снова натягивали тугие хромовые сапоги. Я топал ногами, нажимал на носок и на пятку, щупал большой палец, морщил и расправлял голенища, смотрел на мои старые сапоги, старые и уютные, как обжитая комната. Что-то в новых сапогах мне не нравилось. Сапожник видел мое недовольство, волновался, спрашивал причину. Я молча топал, перекатывался с пятки на носок и обратно, опять щупал голенища и большой палец. Потом сообразил, что сапоги хороши, а не нравится мне сегодня лицо сапожника, отчего-то ставшее для меня персидским.
- А не перс ли ты, уважаемый? - спросил я без стеснения.
- Неперс? Какой неперс? - спросил сапожник.
- Ты перс? Персия? - постарался упростить я вопрос.
- А, да, перс! - согласился сапожник. - Перс. А зовут меня Вахтанг, господин офицер!
- Как в Персии живут? - спросил я.
- Я здешний перс, - ответил сапожник.
- Но ведь там были события, там шаха свергли, там взрывались бомбы и была стрельба! - рассердился я.
- Не знаю, господин офицер! Я здешний сапожник Вахтанг! - сказал сапожник.
- Черт знает, что! Саша и всякие бомбисты бегали по его родине, а ему и дела нет! - сказал я и, вышедши, прибавил: - То-то мне его рожа не понравилась!
А в госпитале была уже такая суета, что об объяснении и мечтать не приходилось. Как и все остальные, я тотчас же был водворен в палату - и того с меня было хорошо, что хоть не полез по требованию начальства послушно в постель. Присланный Николаем Ивановичем мой френч был без жалости арестован, и сапоги мои были отобраны. По плану церемонии встречи генерала Юденича мы все должны были лежать в постелях и выражать мужественно сдерживаемые муки страданий от ран, совмещенные с неодолимым желанием быстрее вернуться на поле брани - ну, совершенно в духе полотен Давида. И награды генерал должен был по плану прикреплять к нашим госпитальным рубахам. Более абсурдного плана предположить было невозможно. Ведь госпиталю было выгоднее показать результат своих трудов - веселых, выздоравливающих пациентов, выстроенных, например, в коридоре и гаркающих генералу молодецкое "Здравия желаем, Ваше Превосходительство!".
Но нас загнали в постели. Я из-под одеяла вылез тотчас же, лишь доктор ушел. А Сергей Валерианович махнул рукой:
- Буду терпеливо потеть под одеялом!
От скуки он вынудил, меня рассказать причину моих разбитых губ. Рассказывая о драке, я невольно вновь проникся тем моим душевным состоянием, которое предшествовало ей, то есть рассказу Вано о Саше в Персии. Я спросил Сергея Валериановича, известно ли ему о персидских событиях.
- Кажется, там наши интересы обеспечивает всего лишь одна казачья бригада, - припомнил он, спросив далее, что за нужда у меня случилась в таком вопросе.
Рассказывать о Саше я не решился, а ответ свел к праздному любопытству, чем взмученность свою душевную только усугубил и не мог успокоиться до появления генерала.
Вихрем прошумел за дверями палаты госпитальный персонал, направляясь из глубин госпиталя к выходу - и мы сообразили: он появился. Я залег под одеяло.
- Ну, держитесь! - напутственно сказал Сергей Валерианович Я молча кивнул.
Перед нашей палатой были две большие палаты, в которых генерал несколько подзадержался. Я вслушивался в шумы оттуда, особенно из второй, ближней к нам палаты, и едва дождался минуты, когда сдержанный гул голосов и шарканье тапок, обутых поверх сапог, плеснулись в нашу сторону. Дверь открылась. Учтиво склоненная голова начальника госпиталя блеснула мне лысиной и посторонилась, дав место небольшому и плотному человеку с несколько, на мой взгляд, польскими чертами лица, в пенсне и накинутом на плечи халате.
- Здравствуйте, господа офицеры! - сказал человек, искрясь уже усталой улыбкой.
Мы с Сергеем Валериановичем, не сговариваясь, но дружно и без положенных нам планом страданий на лице и в голосе ответили.
- Вот-с, ваше высокопревосходительство! Капитан Норин. Получил в результате декабрьских боев под Сарыкамышем контузию, сложнейшее воспаление и обморожения! Поступил в санитарный транспорт по разряду безнадежных. Но, как видите, стараниями-с... - присогнуто представил меня человеку начальник госпиталя.
Человек несколько неловко и несколько боком подошел ко мне, пожал руку и оглянулся. Тотчас ему были поданы лист грамоты и коробка. Человек зачитал грамоту, взял из коробки орден и согнулся ко мне прикрепить его, следом же подал новые золотые погоны капитана. Я ничего не испытал и стал заставлять себя испытать некое благоговейнейшее чувство. Но не смог. Не смог даже хорошенько запомнить всей сцены - так все было обыденно и просто. И даже обидно. Я только запомнил сильное внутреннее напряжение от того, что стал заставлять себя испытать благоговение.
- Поздравляю вас, господин капитан! - сказал человек, все так же искрясь улыбкой. - Мы с вами в некотором роде крестники!
- Разве? - спросил я, абсолютно забыв формулу ответа высшему начальству. После его слов я в голове и забухавшем сердце держал лишь о том, что ему все известно, но он чисто по-стариковски не может отправить меня на виселицу.
- Желаете вернуться в прежнюю свою часть или у вас будут просьбы об иной службе? - спросил человек.
"В Персию! В Персию с бомбами!" - едва не закричал я, предполагая, что он все знает и о Саше, но тоже по-стариковски ничего решить не может.
Начальник госпиталя, все так же пригибаясь, скороговоркой дал медицинское заключение о моем здоровье с предписанием остального лечения дома и последующей службы в условиях, исключающих переохлаждение организма, особенно легких.
- Ах вот как! В таком случае будем исходить из рекомендаций врачей! - оказал человек.
- Нет, в Персию! - закричал я, но, видимо, закричал уже мысленно, так как сердце снова на миг остановилось, я кашлянул, выталкивая воздух, и закрыл глаза.
- Капель ему! - сказал врач.
- Слушаясь, доктор! - сказала Ксеничка Ивановна, сказала обыденно, совсем за меня не испугавшись.
Я обиделся. А потом услышал резкий и невозможный запах нашатыря. Я открыл глаза. Передо мной были великолепные бровки и глаза Ксенички Ивановны, по которым бежали летние облака, перемещая их светом и тенью.
- Ну вот, все в порядке! - сказал начальник госпиталя.
- Желаю вам, господа, всего наилучшего во благо нашего Отечества! - сказал человек и пошел из палаты. Я остановил его:
- Ваше превосходительство!
- Слушаю, капитан! - так же несколько неловко, как и входил в палату, обернулся человек и уронил с одного плеча халат.
Золотой погон полного генерала или, по уставу, генерала от инфантерии и такой же белый крестик на Георгиевской ленте, какой он только что прикрепил к моей рубахе, до того скрытые халатом, сказали мне, что именно держал в уме генерал, говоря о нашем крестничестве - ведь он получил и полного генерала и орден тоже за Сарыкамыш.
- Благодарю вас, ваше высокопревосходительство! - едва нашелся я.
- О дальнейшей службе можете соотнестись непосредственно со мной! - лучисто улыбнулся генерал.
Свита его попятилась. Он остановился переждать. Я смотрел ему в спину и вспоминал своего отца. Что-то схожее было между ними.
Последней пошла из палаты Ксеничка Ивановна. Я окликнул ее. Она не обернулась. Я окликнул громко. Но мне осталась только закрытая дверь.
Сергей Валерианович вскочил с поздравлениями.
- Однако же сколько вы слабы еще, крестник командующего армией! - отметил он.
Я смолчал. Я хотел заснуть. Но офицеры из других палат прибежали поздравлять меня и набились битком. Я стал от них сонно отмахиваться. Меня посадили, прислонив к спинке кровати. Я моргал, тяжело приподнимая веки.
- Я угощаю, господа! - сонно пробормотал я. - Ужин за мой счет!
Ничего такого, что бы отделило меня от прошлого, не было. "В Батум! В Батум!" - говорил я себе.
12
Этим днем мне уехать никак не вышло. Только на ругань с начальством госпиталя, пьяненьким после обеда с командующим где-то в уездном собрании, но непреклонным, потребовалось четыре раза войти к нему в кабинет. А что уж говорить было о собственной нашей пирушке.
Ксеничку Ивановну остановить хотя бы на минутку никак не вышло. А вместе не мог я поговорить и с Анечкой Кириковной, будто все знавшей о Наталье Александровне. Татьяна Михайловна тоже объединилась с ними. Так что из всех женщин госпиталя в мой триумфальный день сердечно меня поздравила лишь Александра Федоровна, поздравила и даже поцеловала сухим вдовьим поцелуем.
На четвертый раз, уже утром следующего дня, я получил разрешение на выписку. Пришлось, конечно, обмануть начальника и клятвенно пообещать непременный мой отъезд никуда иначе, как только домой.
- Дайте слово офицера! - потребовал он.
- Даю слово офицера! - с легкостью сказал я, оговорив себе право съездить в Батум, в часть, от которой был я откомандирован в полусотню. Я ведь, кажется, уже говорил, что денежного содержания откомандированные от частей офицеры из-за штабной неразберихи перестали получать, отчего было постановлено истинно Соломоновым решением самим офицерам приезжать за ним в свои части.
- Господи, Боже мой! Сколько от вас одного мороки! - сказал начальник госпиталя мне вслед, кажется, и с облегчением.
Я от души пожелал ему всех благ, пришел в палату, сел на свою кровать и сказал Сергею Валериановичу:
- Ну вот!