- "Тятя-батюшка мой, атаман войска славного, войска славного, бутаков-казацкого, уходя с крыльца, мне говаривал, мне говаривал, извещал меня!.." - и на последних словах извещения близко сидящие к нему казаки от невозможности терпеть - спешно и с руганью отшатнулись по другим скамьям:
- А ну тебя к лешему, варнак!
Я видел, что прибавить голоса Климентий был в силе и из озорства прибавить собирался, но Самойла Василич, нахлобуча на уши папаху, зашел ему за спину и крепко схватил под мышки. Климентий от щекотки взвился змеей, дернулся высвободиться, однако же Самойла Василич вцепился в него по-рачьи накрепко. Климентий дернулся в другой раз, но снова у него не вышло.
- Это тебе не с Агнеей кувыркаться! - приговаривал Самойла Василич.
- Дядя Самойла, не буду больше! - взмолился Климентий.
- Сегодня, буди, ты меня и дразнил! - допытывался Самойла Василич.
- Дядя Самойла, Христа ради прошу! - молил Климентий.
Молодые из казаков, ровесники и друзья Климентия, вшестером ввалились в палатку и, предчувствуя потеху, всей ватагой намахнулись на Самойлу Василича.
- Едрическая сила! - крякнул Самойла Василич, и один из молодых, волчком повернувшись, сел на пол.
- Сила! Сила! - в азарте закричали остальные, но следом за первым из толпы выпал второй.
- Подай науку, Самойла! - прихватились озорством старшие казаки. - Черпаком их, черпаком, Егорьевским своим оружием! - и тут же бодрили молодых: - Ах вам язви! Кого это ноне за молодежь! Бурландачи это, а не казаки!
- Ванька, кого нашел, поделись! - спрашивали они первого молодого, а второго пугали простудой. - Не сиди, долго-то не сиди, Шароваристой, нерву застудишь! - и опять отвлекались к тем, кто еще стоял и увертывался от клешневых длинных рук Самойлы Василича.
Шароваристый и Иван без клички, по крайней мере, покамест не употребленной, оба сбитые с ног молодые казаки вскочили, а на их место пристроился третий, тоже получивший свою долю советов от зрителей.
- Все четыре колеса! - меж тем взревел натужно Самойла Василич.
Я отвлекся от упавшего третьего казака и увидел: Самойла Василич перехватил Климентия поперек и, как бревном, кинул в соперников, так что четверо, придавленные Климентием, упали на не успевшего встать своего товарища. Последнего же, на кого Климентия не хватило, Самойла Василич, взяв за шиворот и мотню, положил сверху. Неуловимым движением, вроде бы и ничуть не отвлекаясь, он сдернул с крюка из-за печки черпак и звонко прошелся по куче - кому уж сколько досталось.
- Ай да робяты! Ай да казаки! Получили по пятаку! - в восторге кричали зрители сваленным казакам и дразнили советами нападать в следующий раз на какого-нибудь отбившегося от шайки бурлындача.
- Кто такие бурлындачи? - кое-как докричался я до соседа своего хорунжего Махаева, с обычною злобою наблюдавшего потеху.
- Бурлындачи-то? - спросил он, пряча злобу. - Да мы этак на линии ихное ворье называем. Бандиты, одним словом!
Я вспомнил слова Саши о каком-то особом бутаковском языке и спросил снова, почему именно бурлындачи?
- А где мы границу держим, там их так и зовут: барантачи. Овец они стадами угоняют. Вот и барантачи. По неграмотности казачата наши
прозвали их бурлындачами! - с выделением слова "по неграмотности" ответил хорунжий Махаев. Потом не удержался и прибавил о том, как нелегко приходилось на границе: - Нас там было по казаку на сто квадратных верст. А банд ихних - что блох в старой овчине, целые тысячи!
В разговор с каким-то воспоминанием захотел вступить Бутаков-Баран. Хорунжий Махаев мгновенно озлился. Бутаков-Баран смолк. Хорунжий Махаев вновь учтиво повернулся ко мне:
- Провожаешь, бывало по службе, обоз торговцев ихних. А конвою всего три человека - я да двое подчиненных (он особо сказал слово "подчиненных"). А бывало, что и без офицеров (он опять выделил слова "без офицеров") в конвой ходили. Так вот этих бурлындачей соберется против обоза человек этак...
Разговор хорунжего Махаева был неприятен. Он говорил со мной, но глазами быстро-быстро следил за всеми, как бы подозревая везде злые по отношению к нему намерения, отчего я чувствовал себя лишним, отвлекающим его от насущного занятия.
- Вот нас трое, а их несчетно... - рассказывал хорунжий Махаев.
- Это сотник Томлин! - не выдержал Бутаков-Баран.
- Как разговариваешь с офицерами! - вскочил со скамьи и замахнулся хорунжий Махаев.
- Ой-е! - сказал по-женски Бутаков-Баран.
И от короткого его удара хорунжий Махаев опрокинулся через скамью.
- Зарублю, как бешеную собаку! - взревел он.
Однако не только рубиться, а и встать на ноги ему не дали. Одни казаки кинулись на него, другие - на Бутакова-Барана. Кинулись, растащили по углам, закружили, завертели, и вышло так, будто они за весь вечер друг с другом не виделись.
- Кого ты, дурак? - будто и вправду ничего не понимая, спрашивали они у хорунжего Махаева. - Буди, перепил? Кого тебе припотемило?
Я догадался - комедию они затеяли для меня, испугавшись, что я прикажу Бутакова-Барана арестовать.
- Зарублю, скотина комолая, где ты? - придушенно кричал хорунжий Махаев.
А его шепотом, чтобы не слышал я, увещевали смолкнуть и громко, чтобы я слышал, опять спрашивали, когда-де он успел напиться и что такое ему примерещилось. Разумеется, я поспешил поверить в комедию. Я подошел к Самойле Василичу, как к старшему по званию за вычетом хорунжего Махаева.
- Позаботьтесь, вахмистр, о порядке в казарме! - строго сказал я и пошел из палатки, как бы показывая, сколько мне, офицеру, оскорбительно пребывать среди пьяных.
- Слушаюсь! - усердно вытянулся мне вдогонку Самойла Василич, и вдогонку же полетела обращенная к казакам знаменитая его "едрическая сила с четырьмя колесами".
Небо неожиданно оказалось ясным и из-за обилия звезд отливало латунью. Мне не захотелось лезть в карман за часами, и по звездам я определил, что времени было уже к одиннадцати. Казаки оставили ристалище и сгрудились у костра. Саша в своей меховой безрукавке, присев, тянул к огню руки. Шашка у него лежала на коленях, и красный анненский темляк кровью струился по бедру. На мои шаги Саша оглянулся. Мне показалось, он собрался сказать что-то ироническое. Но он лишь молча посмотрел.
- Ранее, как к покосам, не вернуться! - сказал кто-то, продолжая разговор.
Фраза через логическую цепочку о том, что им всем есть куда вернуться, а нам с Сашей нет, привела меня к Наталье Александровне, которая в моем представлении все еще ехала в мягком вагоне в обществе гвардейского
прохвоста. По сути дела, она именно сейчас и должна была ехать, коли собиралась выехать через неделю после нашей поездки в Салибаури. Но в моем представлении она была в вагоне с гвардейским ухажером сразу же, лишь мы расстались.
- Жди - к покосам! - возразил другой.
- Зиму-то тут отсидим, а по весне пошлют Кистинополь брать! - сказал третий.
- Томлин не идет - вот что худо! - угрюмо сказал Саша.
- Сегодня сон видел: наше Махаево, луга наши, - стесняясь, сказал первый казак. - Вроде всей Бутаковкой мы на покосы выехали, а одни, без баб. Я думаю: а куда это они подевались? - а на Махаевом, вижу, трава стоит выше лесу - в жизни не прокосить!
- Сны сбываются!- сказал в ответ старший урядник Трапезников, глубокие шрамы на лице которого в бликах огня казались еще глубже. - Сны сбываются, верно вам говорю. Один казак увидел во сне, что золото нашел. Проснулся, хвать - пусто. Не-е, говорит, сны не сбываются! На другой раз увидел, что в штаны навалил. Проснулся, хвать - тут оно! Не-е, говорит, сны сбываются!
- А ну тебя, Трапезников! - рассердился первый казак.
Саша спросил меня о шуме в казарменной палатке. Лицо его было устало и печально. Возможно, так же выглядел и я, потому что он вдруг мягко и по-французски сказал мне идти спать. Я отказался.
- Иди, иди! - сказал он более настойчиво. - Не дай Бог, свалиться!
Мне не хотелось быть одному. Анненский темляк по-прежнему мерцал кровью. "Нам с Сашей некуда вернуться после войны", - с расслабляющей жалостью вновь подумал я и нашел виной тому Наталью Александровну. "Как же искусственны и надуманны, как далеки от жизни те сочинения, где женщина вдохновляет нас на великие подвиги!" - подумал я, готовый на все, включая оставление службы ради того только, чтобы увидеть ее, чтобы убедиться уж не в любви ее ко мне, а хотя бы лишь в том, что она, Наталья Александровна, просто есть. Мне стало так же непереносимо тяжело, как случилось со мной у Зекера наутро. Стыдно признаться, но я даже застонал. Саша и казаки оглянулись на меня.
- Раны!- соврал я.
- Ну, все, казаки! Всем - отбой! - решительно встал от огня Саша.
Но в палатку нашу он пришел не сразу.
Удя, уже успевший затопить печку, помог мне раздеться. Я лег на топчан и уставился в потолок, то есть в утепляющую войлочную подстежку, по которой мелькали блики от печки. Они мне напомнили блики станционных огней по потолку вагона. Я закрыл глаза, а проснулся от слов Саши.
- Спит наш академик! - не вопросом и не утверждением, а как-то всего лишь отметкой факта сказал он и здесь же в сердцах ударил по столешнице рукой. - А тот оллояр бродит!
- Придет, ваше благородие! - робко ответил Удя.
- А вот чую я, Матюха, - не придет! - с капризом выдохнул Саша.
- Сколько раз бывало: потеряем его, а он объявится! - возразил Удя.
- Сколько раз бывало, а теперь не будет! И какой японский городовой попутал меня сдаться на его уговоры! Ущелье ему не нравится, видите ли! - опять ударил по столу Саша.