- Вот чем, господин штабс-капитан. Видите снег? Так вот, он с октября ущелья забил. По ту сторону границы у нас агентура есть. Проверено.
- Забил - так прочистят, - сказал я.
- Поживи с мое в Азии, братец, - в превосходстве сказал Саша.
- Но ты бы пошел? - спросил я.
- Я бы пошел! - не задумываясь, сказал Саша. - И еще как бы пошел! За ночь бы мы прошли эту дыру, а утром...
- Так отчего же не даешь этого шанса им? - спросил я.
- Азия - это Азия! - снова отрезал Саша.
- Но у них масса немецких инструкторов. Операции их планируют немецкие генштабисты! - закричал я.
Саша посмотрел на меня со вниманием и как бы между прочим, только для себя, задумчиво сказал:
- Этот командир батареи, вероятно, и орудия-то располагает в пяти верстах от передовой позиции.
Он сказал только это и как бы для себя. И не военному человеку, возможно, фраза эта никакой информации бы не принесла - разве что только пренебрежительным тоном Саши внушила некоторое напряжение. Военный же человек, я полагаю, всякий военный человек знал слова генерала от инфантерии, героя болгарского освобождения Михаила Ивановича Драгомирова, который при всех его заслугах перед Отечеством, при всей его любви к русскому солдату, при всех его научных изысканиях в области стратегии и тактики, однако, на мой, пусть всего лишь штабс-капитанский, взгляд, допускал очень большую ошибку, когда силой своего авторитета ориентировал артиллерийских начальников ставить орудия лишь на прямую наводку, то есть непосредственно с пехотою, тогда как то же пятиверстовое расстояние, то есть расположение орудий в тылу и стрельба с закрытой позиции по невидимой, но рассчитанной цели, при выучке давала столь же эффективные результаты и при том сохраняла жизнь артиллеристам и сами орудия. Саша сказал так, и это могло означать только одно - он уличал меня в трусости.
Саша почувствовал, что в своем ироническом отношении ко мне превзошел всякую меру. Он поднял обе руки вверх:
- Каюсь, каюсь, Бориска! Я этого не говорил! Прости пьяного дурня.
Такого еще не было, чтобы Саша пусть и в шутливой форме, но просил у меня прощения. И сколь я ни был удивлен, если не растерян, я не смог сдержать себя и сказать о том, что по необходимости поставлю орудия и на пятьсот, и на двести шагов, пойду с пехотною цепью. Но только по крайней необходимости.
Саша был в Маньчжурии и имел общее дело с нашей артиллерией, может быть, не раз выручавшей или прикрывавшей их конные части. И, имея общее дело с артиллерией, он не мог не видеть ее трудов и успехов. А потому, говоря слова генерала Драгомирова, он явно игнорировал истину в пользу своей иронии. Это-то и заставило меня сделать ему резкую отповедь, которую он терпеливо выслушал, хотя и продолжал трясти вверх поднятыми руками и всею своею физиономией изображать полное, но все-таки дурашливое раскаяние.
- Завтра же отправлю Савушку по инстанции, и он у меня не вернется обратно, пока не притащит с собой батарею единорогов. То-то мы отучим азиатов с германскими генштабистами якшаться! - обещал мне Саша.
Единороги, орудия восемнадцатого века, снова были иронией. "Да она у него в крови!" - махнул я рукой и, взяв у Уди флягу, хорошо глотнул. А более ничего мне не оставалось делать. Саша, одобряя меня, хотел сделать то же. Но я показал на выход. Саша с готовностью подчинился.
На поляне, по-прежнему сияющей и сиянием давящей на глаза, он показал мне совершенно не различимую без подсказки тропу к ледяной седловине.
- Вон там и вон там, - показал он, - я держу пикеты, изнуряю казаков, потому что друг мой сердечный Томлин, вроде тебя, спокойно спать не может, если там, в пикетах, кто-нибудь из казаков дуба не дает. Коварные азиаты ему мерещатся.
Я сверился с картой. Седловина служила перевалом ко второму обходному ущелью.
- Там пикет держите, а здесь почему же нет? - показал я на дорогу в отряд. - Вчера ведь мы с урядником Расковаловым вышли на поляну и никого не видели.
- Савушка ишака гнал перед собой? - спросил Саша.
- Перед собой, ваше благородие, - подтвердил Удя.
- Ну так попробовали бы вы пройти, коли бы он взял его в повод! - усмехнулся Саша.
- То есть? - не понял я.
- А то и есть! - еще раз усмехнулся Саша. - Гонит перед собой - это один знак. Ведет в повод - другой. Погоди, вот еще услышишь бутаковский условный язык!
- Слова будут произносить задом наперед? - спросил я.
- Услышишь, - с едва скрываемой гордостью ответил Саша и сказал Уде: - Ну, давай на Марфутку Никонориху! - потом взглянул на меня. - Вечером обмундируешься в наше. Сапоги с овчинным чулком, шапку...
Мы пошли - я впереди, он сзади. Я полагал - он будет рассказывать о себе. Но он лишь пояснял все окрестные приметы. Я не выдержал и спросил, где же он был все эти годы, почему молчал и каким образом оказался с бутаковцами.
- В Азии говорят: дорога позади, а разговор впереди! - уклонился он от ответа.
Александр Васильевич Суворов за такие ответы: увидишь, услышишь, дорога позади, разговор впереди - в нарушение своих принципов явно приказал бы Сашу высечь.
- Ты же собираешься отправить меня в отряд, братец. Так какой же у нас разговор впереди? - съязвил я.
- Ночь - лучшее время для разговора! - отговорился Саша.
Марфутка Никонориха оказалась тем самым гребнем, перегибающим поляну надвое. Едва мы вышли на него, как открылся вход в ущелье по ту сторону долины. Расстояние до него было с версту, и моя батарея - надо помнить: батарея единорогов - могла бы с этого гребня плотно закрыть его. Коварнее оказывалась долина. Склон, выходящий к нам, не просматривался и мог служить надежным местом сосредоточения войск неприятеля для атаки. С такого расстояния нашими горными орудиями я их достать не смог бы. Нужно было траншейное орудие, изобретенное в войну с Японией, то есть едва не десять лет назад, но так и не оцененное военным ведомством. Или же нужно было бы отводить орудия к заставе, увеличивая расстояние. "Но, - отметил я, - прежде чем достичь этот мертвый склон, им бы пришлось преодолеть склон открытый - а тут-то вам, господин Норин, и была бы вся работа!" Чтобы не расстроиться от воспоминаний, я спросил, почему же место называется столь необычно. Саша велел ответить Уде.
- Так что, ваше благородие, - сказал Удя, - в Бутаковке у нас баская бабенка у Никонора Будакова в женах содержится. Дак столь гульна Палаша-бабенка, что под кажным, кто хотел, побывала. Уж Никонор ее бил, и на дыбу в сарае подвешивал, и в водопойной колоде топил - а она все одно. Никонор с нее теперь в неопределенных потерях числится. Мы поперва здесь заставой крепиться думали. А потом вышло - место баско, да неспокойно: и ветра, и у всех на виду. Сверху, с гор, обстреляют - и будем в неопределенных потерях числиться. Одно слово - Марфутка Никонориха.
Слова Уди с болью заставили меня вспомнить Наталью Александровну, по моему представлению, пребывающую сейчас в первом классе петербургского поезда в обществе гвардейского сердцееда. Я попросил водки. Выпив, попросил еще.
- Артиллерия тоже не летним кована! - одобрил Саша.
Я ничего не стал объяснять, лишь повернулся к ущелью спиной, то есть как бы к грозящей оттуда смерти. Придут - тогда и помирать будем! - куда как просто после второй кружки решил я.
- Мне две штуки в жизни надо, - сказал Саша, выпивая свою долю. - Томлин бы вернулся, и буран бы после него на неделю, чтобы все тут к японскому городовому занес!
Я опять смолчал.
Вернулись мы уже в сумерках. Тень от горы накрыла поляну и вмиг сгустилась. Вершины, как зажженные свечи, еще некоторое время сияли, но вскоре тоже погасли.
Сменились пикеты. О Томлине никто ничего сказать не мог. Потому ужинали в напряжении.
- Мы с ним за Каракорум ходили, - сказал Саша, как бы этим утверждая положительный исход общей тревоги.
- Ну и чо, Ляксандр Лексеич, - возразил повар Самойла Василич. - Талан охотничий - сам знаешь: сегодня кон, а завтра ерихон!
- Типун тебе на язык, старый ты пердун! - рассердился Саша.
- Оно бы лучше, - согласился Самойла Василич.
Саша спросил у казаков, вернувшихся из пикетов, получили ли они положенную норму водки.
- Служивую баклажку получили? - спросил он.
- Благодарствуй, Ляксандр Лексеич, куда без нее. Ишшо разболокаться не начали, а Самойло Василич уж призвал в затылок строиться! - ответили казаки.
- А что, ребята! - вдруг обернулся ко мне Саша. - Не устроить ли нам сегодня по случаю встречи нашей с братом сабантуй, а?.. Этакий светский бал! А, ребята? - отвернулся он от меня к казакам.
- Балу! Балу! Побалуй нас, Ляксандр Лексеич! - оживились казаки. - Водку пить - не на боя ходить! Мы бутаковски - таковски!
- Ну а коли бал, то даю час времени: помыться-побриться-переодеться. Приготовить костер. Балмейстером назначаю хорунжего Махаева! - скомандовал Саша.
- Кого - час! - возразил Самойла Василич. - Одной посуды немеряно перемыть! Да нового сготовить! Да горячей воды емя хоть по черпаку нагреть! Кого - час! Мало, Ляксандр Лексеич!
Саша секунду размышлял и, сдвинув папаху на брови, отрубил:
- Общие работы, господа казаки! Хорунжий Махаев, ровно через час доложить о готовности!
- Есть, господин есаул! - вытянулся во весь свой маленький рост хорунжий Махаев, и не успел я выйти, как он уже зло кричал на кого-то. - Я те потелюсь! Я те...
Я пришел к себе, то есть в палатку Саши. Раны мои заныли. Я прилег, подавив желание развязать их и посмотреть. Мне показалось, без бинтов они бы устало и свободно вздохнули. Я подумал о гангрене, но вскользь, с надеждою - меня она не коснется. Незаметно я уснул.