- Знаю, штабс! - как-то неприятно оскалился Саша, и по этому оскалу и еще по тому, как он заспешил из палатки, я понял - это было для него новостью. Он уже откинул полог, но вдруг обернулся.
- Ты завтракай, - сказал он. - И аллюр три креста в отряд. Тебе в лазарет надо, а не тут у нас... У нас сестер милосердия нет!
- Я вполне здоров! - зло и твердо сказал я.
- Завтракать - и через час чтобы!.. - повысил он голос.
- Ни через час, ни через день!.. - сжал я зубы.
Он внимательно посмотрел на меня и вдруг совершенно равнодушно сказал:
- Ну и подыхай тут!
Странным вышел подарок судьбы. Я этому не поверил и некоторое время просидел на топчане, ожидая Сашиного возвращения. Я сидел и ждал, а Саша не возвращался. Это было так неожиданно, так необъяснимо, так невозможно, что было сродни удару вилами. Я не поверил, что Саша был на это способен. Я, как мог, одной рукой прибрал себя и тоже вышел.
Сияние утра ослепило меня. Я зажмурился. Но и зажмурившись, я чувствовал, как свет сильно давит мне на глаза. Я закрылся рукой и из-под руки осторожно огляделся. Застава прилепилась к черной скале, подковой замыкающей вчерашнюю поляну. Молодые ели и сосны вперемешку с молодым же дубняком бородой обрамляли скалу. Застава состояла из полевых зимних палаток, расположенных в линейку. Тут были кухня со столовою - одна большая сорокаместная палатка, такая же казарма, палатка-склад, рубленая низкая баня, и к скале был поставлен полукрытый загон для мулов. Ишака урядника Расковалова в загоне не было. Мулы, смежив ресницы, грелись на солнце. Моя лошадь лизала солонец.
Сашу я увидел на кухне около печи, сложенной из дикого камня на глине. Он, выпятив губы, пробовал суп. Рядом стоял большой, на голову выше Саши, и, вероятно, физически очень сильный повар - казак лет сорока, длиннорукий, с круглой и как бы уже привычной разбойничьей физиономией. На мое появление Саша никак не переменился. Повар же в любопытстве сощурился, но не забыл вытянуться, хотя, будучи занятым с Сашей, то есть старшим по чину и должности, мог бы этого не делать. Я отметил это.
Вообще порядком застава меня удовлетворила. Я лишь в недоумении нашел не совсем, на мой взгляд, оправданное расположение ее в глубине поляны. Она оказывалась прижатой к скале, то есть в случае боя лишенной маневра. Однако я предположил наличие каких-то особых, мне покамест неизвестных, причин такого расположения и постановил себе узнать о том вскоре же. Я вспомнил гребень на поляне, как бы перегибающий ее надвое. Его следовало тщательно осмотреть. Он представился мне чрезвычайно интересным, если не ключевым. И долина перед входом в ущелье тоже требовала обследования. Но неприязнь Саши заставила отложить это дело на потом. Я ушел к себе, то есть к Саше, в палатку и занялся бумагами. К ним давно никто не прикасался. До обеда я занял себя ими, разбирая, раскладывая в нужном порядке и стараясь каждую прочесть. Работы выходило на несколько дней. Вскоре мне в вестовые Сашей был прислан высоковатый, но болезненного вида и робкий казак Махаев по прозвищу Удя, о чем он мне тут же сообщил. Я признал его бестолковым и заставил возиться с печкой. А на душе у меня вновь стало скверно.
Я все время думал о Саше, искал оправдание его неприязни и доискался до того, что свалил на него самые неожиданные грехи.
- Да он просто-напросто не видит во мне никого, кроме младшего братца! - пришел я к выводу и тотчас бестолковость Уди приписал проискам Саши. - Во мне он видит лишь объект для иронии. Он намеренно прислал мне самого бестолкового казака…
Работать было невыносимо, и руки, вернее, здоровая рука моя порой сама собой опускалась, и я садился на табурет в бессилии.
- Да вы поберегитесь, ваше благородие, - робко советовал казак Удя. - Бумаги-то ишшо с Кашгарки привезли. До се они не сгодились, дак и дальше подождут!
Я вставал и вновь углублялся в работу.
С тем и пришло обеденное время. Меня позвали в столовую, где собрались свободные от службы казаки - человек двадцать с хорунжим. Команда на мое появление прозвучало вяло, будто устав стал внушаться едва перед моим приходом и внушиться не успел. Столь же формально прозвучали представление хорунжего Махаева и доклад. Я подавил в себе раздражение, справедливо предположив, что данные привычки культивируются в полусотне самим Сашей. Я разрешил всем сесть, сел сам на первое же свободное место. Саша задерживался, и без него обеда не начинали. Все явно ждали от меня чего-то и искоса, с оглядкой смотрели на меня. Я выдержал и эти косые взгляды. Не выдержал повар. Он выглянул из-за печки.
- Едрическая сила!- свирепо заругался он. - Черпака по лбу захотели? Службы не знаете?
- Самойла Василич, разливал бы побыстрее, лучше бы дело-то пошло! - откликнулся старший урядник с глубокими шрамами на лице по фамилии Трапезников.
- Я вот разолью! - еще более заругался повар. - Без Ляксандры Лексеича я вам, буди, разолью! Вы будете у меня седни ести! Это же вообща едрическая сила!
- Все четыре колеса? - спросил тот же урядник, вероятно, привычную присказку повара.
- Четыре! - сказал повар, молча пронзил всех взглядом и отвернулся за печку.
- Получим сегодня обед! - накинулись все на Трапезникова.
Дело повеселело с приходом Саши. Все с готовностью вскочили, на что Саша как бы устало назвал казаков саньками-встаньками.
- У императора на представлении так тянуться будете! - сказал Саша, сел на угол стола, видно, его привычное место, спросил с надеждой о ком-то, не вернулись ли, получил отрицательный ответ, несколько помолчал и с иронией представил меня:
- Начальник штаба нашей полусотни. Академии Генштаба выпускник, мой родной братец, штабс-капитан Норин Борис Алексеевич! Надеюсь, скоро в полусотне писарские должности откроются!
Слова прозвучали некрасиво, но их смягчил взглядом старший урядник Трапезников, как бы сказав мне, для моей же пользы ничего не брать в голову. Мало заботясь о впечатлении, я сказал первые же пришедшие мне слова:
- Прошу простить ошибку командиру полусотни по поводу моего выпуска из Академии Генерального штаба. Я закончил не ее, а Михайловскую Артиллерийскую Академию!
Саша буркнул всем известную в армии присказку об артиллерии, которая-де "скочет, куда хочет". Я проигнорировал его бурчание и далее сказал, что все необходимое для плодотворной работы штаба потребую в самой непререкаемой форме, и, видя, как Саша артистически посерьезнел, как бы даже несколько прииспугался, вместо него разрешил приступать к обеду.
- Прошу обедать, господа! - сказал я.
- Ну, коли штаб требует - приступайте, казаки! С богом! - сказал Саша и осенил стол перстами.
Я, более ни на кого не обращая внимания, съел предложенные мне мясные щи, кашу с мясом и крепкий зеленый чай - все весьма сносного вкуса. Покидая столовую, услышал сердитый голос повара.
- Это же вобща! - возмутился он, вероятно, думая, что я уже ушел. - Вам хоть начальство, хоть елизарихина коза! Вы, буди, границу эк же несете. Турчата-то, буди, уже в Бутаковке контрабандой торгуют да у ваших баб под подолами елзакаются, а вам вобща!
Саша пришел следом за мной.
- Ты, братец, здесь ни на кого не дуйся. Это казаки, и все наши антимонии им, по счастью, недосягаемы! - сказал он с порога.
- Службу надобно требовать везде и всегда! - ответил я, не понимая, отчего он считает мое поведение антимонией. - Мы - армия, а не...
- Армия проверяется не в артикулах и бумажных соответствиях, а в поле! - резко возразил Саша, кинул папаху на топчан и подсел к остывающей печке. - А вообще, - сказал он вдруг, - а вообще, что это мы с тобой, братец, как два шакала, сцепились, а? Скажи-ка, чем жил ты эти годы? Что на самом деле дома? Что Маша?
Он хотел подняться, но вдруг потерял равновесие и повалился, судорожно ухватившись за топчан.
- Да ты пьян, Саша! - вскричал я вне себя.
Он молча сел на топчан, оперся на колени - небольшой, сухой, простоволосый, в нагольной тужурке, скрывающей его погоны. Я отложил бумаги и в ожидании разговора неотрывно глядел на него, вдруг увидев, что он уже старик. Ему было всего тридцать семь лет, но жизнь его показалась мне завершенной. Он узнал мою мысль.
- Ты прав, Бориска, - сказал он. - Бытию моему приходит каюк.
Я смолчал на это. А он явно ждал вопроса или возражения. Однако я смолчал, потому что почувствовал, что при вопросе или возражении он будет говорить одно, а при молчании моем он скажет другое. И это другое будет тем самым, что именно ему необходимо.
- Я вот что распорядился, - сказал Саша. - Завтра посадим тебя на твоего мерина и отправим обратно в отряд. Может быть, никогда и не свидимся. Потому надо бы сейчас кое-чего сказать.
Из полусотни я никуда не собирался. Я перебил Сашу и попросил дать мне провожатого для осмотра нашей позиции. Саше загорелось пойти со мной самому. Он велел Уде собрать закуску. Я стал протестовать. Но Саша совершенно по-детски взглянул на меня.
- Я все тебе сам покажу. Ну, попутно пару раз выпьем. Кто знает, может, более и не встретимся!
- О ком ты в столовой спросил, не пришли ли? - вспомнил я.
- Охотники мои! - сказал Саша. - Вторые сутки, как в срок не укладываются. И знаю, что вернутся, черти. Но беспокоюсь... Вон то ущелье, - он показал рукой в сторону, - другу моему сердечному сотнику Томлину покоя не дает!
Я сказал о своих опасениях по поводу двух обходных ущелий, вероятно, тех же, о которых беспокоился Томлин. Саша махнул рукой:
- Пустое! Томлин тоже все время талдычит про эти обходы. Но никаких обходов не будет. Надо знать турку!
- Чем же такая уверенность обеспечена? - спросил я.
Саша откинул полог палатки;