За стеною тяжелые, как гири, каблуки, и в открывшуюся дверь высунулась длинноволосая седая голова с дымящейся в морщинистом рту трубкой.
– Ага! Знакомый!.. Троф резать приходиль? – проговорил Ян тонким голосом и, шагнув, взял Николая Реброва за плечо. – Пойдем в дом… Здесь мороз… Как это… картофлю кушать будешь… картул… Кофей пить…
– А где сестра Мария?..
– Пойдем, пойдем… – Он ласково обнял юношу и повлек в дверь.
Тот недоуменно взглянул чрез плечо на старуху-помещицу, хотел ее тоже пригласить с собою, но Ян уже захлопнул дверь.
Вот она кисейная, белая с темным распятием комната. Вот изразцовая печь и знакомый широколобый кот на ней. И как-то по-родному все глянуло со стен и из углов. И сразу глаз нашел чужое: огромный сундук и чемодан. Впрочем, нет. Где же это он видал?
– Хи-хи-хи… – закатился, защурился старик и стал шептать в самое ухо юноше: – Про дочку? У-у-у… После праздник пулмад, как это… свадьба…
– Что вы, Ян? Неужели? – юноша даже откачнулся, внезапный холод передернул его плечи. – Сестра Мария? За кого же она? Что вы?
– Тсс… – пригрозил старик и, прищелкнув языком, таинственно, как заговорщик, зашептал: – Митри, мыйзник… помещик… ваш, русак… Старуху видал? Старуха толковал – жена… Митри толковал – любовня… Гони к свиньям!.. Не надо!.. Давай молодой… Давай Мария. А ты, – ткнул он юношу в грудь согнутым пальцем, – ты есть глюп, очень дурака. Ват саламмабапса… Бараний голофф…
– Почему?..
– Э-э… Дуррака… Баран… Святой девка упускайль… Он… как это… он плакал без тебя…
– Кто?
– Девка плакал, Мария… Много ваши руськи женились, оставался здесь. А ты зевал. Куррат… Мал тебе дом был? Плохой хозяйство? – Старик говорил, как брюзжал, не вынимая из зубов трубки. Те же синие короткие шаровары, те же полосатые с отворотами чулки плавно двигались по комнате, а старые жилистые руки вынимали из резного шкафа посуду, сахар, хлеб.
Николай Ребров вдруг сорвался с места и выбежал на улицу: по дубовой аллее, развенчанной вьюгами, шла дочь старика.
– Сестра Мария! – протянул он ей обе руки.
Но та крепко и страстно обняла его и поцеловала в щеку. Она была обольстительно свежа. От нее пахло вьюжным снегом и черемухой.
– Знакомьтесь, – сказала она. – Это мой будущий… Ну… Это мой жених…
– Мы знакомы… Здравствуйте, Дмитрий Панфилыч…
Муж старухи, насвистывая веселую, небрежно и молча подал широкую, как лопата, руку. Старуха все еще сидела на приступках. Она надвинула на лицо шаль и отвернулась. Мимо нее прошли, как мимо пустоты. И вместе со скрипом затворившейся двери, раздался ее глухой, тягучий стон.
Пили кофе. Николай Ребров и Дмитрий Панфилыч, как коршун с ястребенком, исподлобья перестреливались взглядами. Сестра Мария придвинула им свинину.
– Мой старик. Мой грех… как это… свин… да, да, свинь кушать. Завтра, – говорил Ян, – мой сегодня картул кушать надо. Мари! Хапупийм…
Сестра Мария подала ему кислое молоко. Голубые глаза ее смущенно опущены и золотая брошь на полной груди подымалась и тонула, как в волне челнок.
– Завтра праздник, – жирно чавкая, сказал Дмитрий Панфилыч. – У нас весело о празднике: посиделки, песни, плясы. Потом ряженые.
– У нас танцы, – сказала сестра Мария; и не своим не веселым голосом сказала Мария печально: – Лабаяла-вальц, вирумаге, полька. Говорят, спектакль будут ставить. Да, да.
– Где? – спросил Николай – Сестра Мария, где?
– Что? В народный дом… Только холедный, для летний игр, – она прятала от юноши глаза, вздыхала.
Разговор не клеился. Николаю было тяжело. У него накипало и против сестры Марии, и против Дмитрия Панфилыча.
– Сестра Мария мне спасла жизнь, – проговорил он тихо и вяло. – Может быть, напрасно…
– Что вы! Милый мой Коля, – и как в тот раз, она стала гладить его руку, но горячая рука ее дрожала, и вздрагивали опущенные веки.
Дмитрий Панфилыч нервно задрыгал ногой, его сапог заскрипел под столом раздражающим скрипом.
– Очень плохо все кругом, – жаловался юноша. – Как-то все не то, не настоящее… Чорт его знает что. Другой раз хочется веселиться, другой раз – плакать. Гадость.
– Чепуха! Ничего худого нет, – грубо, задирчиво, сказал Дмитрий Панфилыч. – Маруся, кофейку!
– Нет, не чепуха, – возразил юноша и его глаза засверкали. – Например, бросать жену на чужой стороне, беспомощную женщину, это чепуха?
– Не хочешь ли? Живи с ней сам. Уступаю, – низким голосом, ворчливо, насмешливо проговорил Дмитрий Панфилыч.
– Не имею ни малейшего намерения. Во всяком случае, к чему же вы женились?
Стало тихо, Дмитрий Панфилыч распрямил грудь, чтобы крикнуть. Раздался чей-то стон.
Все обернулись.
Прислонившись к чемоданам, в дальнем углу сидела помещица Проскурякова.
– Бог с тобой, Митя, – расхлябанно заговорила она. – Я тебя не виню… И вы успокойтесь, Коля, добрый мой. А Митя не виноват… Раз он счастлив с новой своей… с своей… – она обхватила седую трясущуюся голову руками и заплакала громко, злобно, надрывисто.
– Скоро ли ты уйдешь к чорту, старая корга?! – грохнул в стол кулаком Дмитрий Панфилыч, и его красивое, краснощекое лицо с раздвоившейся черненькой бородкой осатанело. – Здыхай на морозе, здыхай! Чорт тя задави! Не жалко.
– Я не позволяй крик!.. Митри, не надо горячиться! – перебивая его, крикнула сестра Мария.
– А, са куррат… – жуя трубку, выругался под нос Ян.
– Бог с ним… Бог с ним, – хлюпала помещица.
– Ага! – злобно смеялся ее муж. – Ты меня богатством хотела взять? Как же, старая помещица оженила на себе молодого парня. Тьфу, твое богатство, твое именье! У большевиков оно… Корова у тебя осталась от твоего богатства-то, да и та здохла.
– Сестра Мария! Ян!.. – ударил в стол и юноша. Губы его кривились, брови сдавили переносицу. Ему хотелось кричать громко, оскорбительно, но слова останавливались в горле. И он тихо, но прыгающим голосом сказал: – Я не ожидал этого, сестра Мария. Я вас представлял себе другой. До свиданья, сестра Мария, – поклонился и порывисто вышел вон, ударившись в косяк плечом.
* * *
Юноша переночевал в избушке лесника, старого добродушного эстонца. Утром он плотно подкрепился, заплатил эстонцу за гостеприимство и расспросил его про дорогу к Народному Дому. Путь лежал мимо сестры Марии и прямо в лес. Юноша шел низко опустив голову, ему не хотелось ни с кем встречаться. День был пасмурный, насыщенный изморозью. С грустным карканьем летали ленивые вороны, и юноше стало грустно, как только может быть грустно в праздник на чужбине.
– Послушайте, стойте! Николай!.. – Тревожно оглядываясь, бежала сестра Мария. Она схватила его руку двумя руками и с виноватой, просительной улыбкой сказала: – Какой вы злюк… Ай, как не хорошо…
Юноша смутился.
Он, краснея, растерянно мигал:
– Извините меня. Я, конечно, был вчера не прав. С горяча просто.
Сестра Мария померкла.
– Сгоряча? Значит вы прощаете мой поступок? – она с укоризной подняла на него ясные глаза. – Очень грустно, очень…
– Почему?
– Вы не понимайт, почему? Когда-нибудь поймете.
– Так, – неопределенно сказал юноша: ему показалось, что сестра Мария фальшивит. – Я все-таки не могу понять.
– Ах, оставим, – капризно наморщила она свой тонкий прямой нос. – Скажить, куда идете? В Народный Дом? Где вы ночеваль?
Они шли, но юноше казалось, что они стоят на месте, а две темные стены сосен спешат назад.
– Кто он? Вы знаете его? Этот Митри. Я его совсем не знайт, – и сестра Мария оглянулась.
– Странно, – сухо и насмешливо ответил юноша, – во всяком случае вам нужно бы его знать. Девчонка вы, что ли? Вы все оглядываетесь назад… Идите скорей. Он чертовски ревнив.
– Вы правы, – деланно проговорила она и остановилась. В глазах ее виноватость, злоба, скорбь. – До свиданья, Коля… А я вас… я вас, все-таки… Но вы не можете поверить… Ах, Коля, милый… Не так все, не так… Вы спешите? Да? Вечером увидимся. Я буду в Народный Дом. Но я ненавижу эту старый женщина. Ненавижу!..
Он быстро зашагал вперед. И спина его чувствовала неотрывный, молящий, пугающий взгляд Марии.
Глава 8. Взрыв
Деревянное здание летнего Народного Дома стояло на поляне, среди густого сосняка. В нем никто не жил, по глубоким сугробам протоптаны свежие тропы, и люди с топорами в руках, весело пересмеиваясь, срывают с заколоченных окон доски. Всю ночь топились две времянки, в доме густеет сизое угарное тепло. Сцену драпируют гирляндами из хвой. Зажигают несколько керосиновых ламп под потолком. Актеры в шубах, в шапках кончают репетицию. Разбитое стекло затыкают какой-то рванью.
Спускается вечер, солнце давно село, и бледная звезда зажглась. В лесу слышно дряблое пение хором и еще, в другом месте. Ближе, ближе. И вот с двух дорог подходят к дому две толпы молодежи, с красными флагами, с плакатами: "Елагу ватабус!". Приветствия, шутки, смех. Многие навеселе. Белобрысые лица праздничны. Голоса мужчин тонки и тягучи, как у скопцов, в движеньях сдержанность, отсутствие бесшабашной удали и хулиганства. Все чинно, все прикалошено, причесано, в перчатках. Николай Ребров сравнил эту толпу эстонских поселян с своей родной, крестьянской, и сразу понял, что здесь России нет. А народ все прибывал, мужчины и женщины, пешие и конные, в крытых коврами маленьких повозках, с лентами в гривах низкорослых лошаденок, с бубенцами под дугой. Стало темнеть. Желтые огнистые квадраты окон гляделись в мглу наступавшей ночи, западная часть неба над темным бархатом пихт и сосен стала голубеть, показался, раздвигая облака, двурогий месяц.