– Чорт с ними – все эстонки, все Варвары Михайловны… все сестры Марии. Ах, Петр Петрович, отец родной!.. Ну, если б вы видели сестру Марию… Марья Яновна, эстонка… Люблю, и ее люблю!.. Но чисто, платонически. Ей богу. Красивая, знаете, красивая, апельсин без корочек, ну так и брыжжет. И она меня беззаветно любит… Петр Петрович, как мне быть? Она изменила мне тоже, она выходит замуж. Как мне быть? Я женюсь на ней, Петр Петрович, я отобью!.. Она пойдет…
– Когда бежишь?
– Скоро, Петр Петрович… Компанией. Человек с десяток.
– И я с вами, – сказал серьезно офицер.
Юноша кособоко попятился на каблуках и дико закричал: – Ура, Ура!! – потом сорвал с вешалки ад'ютанские рейтузы, подбросил их вверх. – Ура-а!! – двинул ногой стул, опрокинул умывальник. – Урра! Ура! – и сам упал в бежавшую ручейками лужу.
Офицер усадил его в кресло, натер одеколоном виски, грудь, за ушами, накапал нашатырного спирта в стакан с водой.
– Пей, экий ты слабеха, – а сам опять проглотил залпом две рюмки коньяку.
Николай Ребров блаженно защурился, запрокинул голову на спинку кресла и весь куда-то поплыл, поплыл как в волнах. И плывет другой, знакомый, близкий, рядом, тесно, плечом к плечу. Говорит знакомо:
– Тебе легко. Мне трудней. А почему? Я – офицер. Вот, скажем, перебрались мы с тобой на тот берег. Схватили нас, тебе ничего – иди, а мне расстрел. – Юноша встряхнул головой и протер глаза. – Но я служить хочу, черти. Не убивайте, черти… Возьмите меня, используйте мои знания. Я верный рубака, и рука моя – кистень. Товарищи, каюсь, заблуждался. Товарищи! Я ваш… Посылайте меня на передовые позиции, в огонь, в пекло!..
Юноша видит сквозь туман: ад'ютант повалился перед китайской ширмой на колени и бьет себя кулаком в грудь, крича:
– Я, Петр Баранов, ломаю свою офицерскую шпагу, рву золотые погоны! Товарищи, верьте!.. Вот мое сердце, вот моя кровь, вся моя жизнь, – все отдаю вам, Республике, родине моей!.. Ведите!!
Поручик кричал надрывно, исступленно: слова его – огонь и кровь, лицо искривилось в жестоких муках. Юноше стало страшно. Он бросился подымать поручика.
– Дурак, – бранился тот, – мальчишка. Что ты, мальчишка, знаешь! Дурак, – и, пошатываясь, сам добрался до кресла.
Юноша накапал в рюмку нашатырного спирта:
– Петр Петрович, примите, будьте любезны.
Поручик плаксиво улыбнулся, выплеснул из рюмки бурду и налил вина. Потом снял с мизинца перстень, стал надевать на горячий розовый мизинец юноши.
– Что вы, Петр Петрович!
– Бери, бери, бери! Без рассуждений… Вот часы… Суй в карман… В дороге пригодятся… Что?
– Вы ж сами… Вам самим…
Он вытащил из-под кровати пыльный чемодан, опрокинул содержимое на пол:
– Садись, давай делить… По-братски, как коммунисты. На носки, новые, теплые, пригодятся… На фуфайку, на кальсоны… Нессесер не дам, надо… Мыло! На мыло… Рррезеда…
Пили, пели, целовались. Плавал дым, плавала и кружилась комната, всплывали одна за другой, как привидения, человеческие фигуры, кричали, грозили, топали:
– Ах, какой безобразий… Какой безобразий!..
Потом хозяин и гость шли в обнимку сквозь лес к могиле Кравчука. Было тихо, месячно, но лес неизвестно почему шумел и мотался, как пьяный. От этого сплошного шума юношу бросало в стороны и в голове гудело.
– Петр Петрович, мы ввыпивши…
– Николаша, друг, младенец! Вниманье, декламирую:
Бурцев! Ера, забияка,
Собутыльник дорогой
Рради ррома и арака
Посети домишко мой!..
– Эх, Николаша, вечная память Кравчуку! Пой!.. "Заму-у-чен в тяжо-о-лой неволе, ты сла-а-вною смертью погиб…" Пой!.. Ну и дурак был покойничек… Глуп как… как хохол. Что?
Тыкаясь носами в холодное дерево, целовали могильный крест, клялись в верности новой России и, охрипшие, обессилевшие, плелись домой. Николаю Реброву было жарко, хотелось кинуться в снег. Поручик крепко держал его за руку. Когда проходили через плотину игрушечной мельницы, поручик запел:
Прощай, мой мельник дорогой,
Я ухожу вслед за водой,
Дале-око, далеко…
Николай Ребров остановился и взглянул в прыгавшее лицо ад'ютанта.
– Вот и вы плачете, Петр Петрович.
– Это во мне Шуберт плачет, Еган Шуберт. Знаешь, чья это песенка? – и ад'ютант наскоро провел рукавом шинели по глазам. – А я ухожу, брат… Чувствую, что так… Крышка!.. Ухожу, брат, ухожу… "Дале-о-о-ко, далеко" – с чувством пропел он, повалился в сугроб и зарыдал.
Глава 15. Конфликт улажен.
Николай Ребров смутно припомнил все это на другой день утром. На мизинце дорогой перстень, в кармане золотые часы.
– Надо сейчас же отнести обратно и извиниться перед поручиком. Милый, родной Петр Петрович.
Юноше сделалось невыносимо жаль его. Какой он, правда, несчастный. И как хорошо, что он тоже решил бежать с их партией.
Соседние койки были пусты, но юноше не хотелось вставать. А чорт с ней, с канцелярией. И только в первом часу он направился к поручику Баранову. Но поручик Баранов в это время был в доме баронессы. Он в парадной походной форме – перчатки, шашка через плечо – в рейтузах же притаился браунинг.
– Ах, как это кстати, поручик!.. А я только что за вами хотела послать, – испуганным голосом сказала баронесса громко, а шопотом, чтоб не слышали генерал и ротмистр Белявский: – прошу вас об'яснение отложить. Да?
– Не беспокойтесь, – так же тихо ответил он, целуя ее руку.
Генерал взял конем двух пешек – шах королю! – и к Баранову:
– А-а!.. Поручик… Очень рад, очень рад… А меня чествуют сегодня. Вот баронессушка-затейница… Радехонька, что я уезжаю.
Партнер генерала, ротмистр Белявский, поднялся из-за шахматного столика и стоял браво, каблук в каблук. Его румяное лицо с седеющими баками и с высоким лоснящимся лбом надменно улыбалось. Подавать или не подавать руки? – и подал первый. Рука поручика Баранова небрежно, как бы мимоходом, коснулась его холодных пальцев. Ротмистр нервно сел. Его глаза растерянно забегали по шахматной доске.
– Шах королю, Антон Антоныч! – повторил генерал с задором игрока и закряхтел. – А ну! А ну!..
Звяканье шпор четко гранило шаги поручика Баранова.
– Королю шах, а ротмистру, кажется, мат, – едва скрывая раздражение, сказал он.
– Что? Пардон, в каком смысле? – правая бровь Белявского приподнялась и опустилась.
– Ваши полосатые брючки и клетчатый смокинг очень идут к вашей фигуре, – сказал ад'ютант, – во всяком случае – мундир не будет скучать о вас, как об офицере.
– Что вы этим хотите сказать?
– Господа! Что за пикировка?.. – на ходу прошуршала хозяйка юбками. – Я в момент, в момент.
– Да, да, – повел плечами генерал. – При чем тут? Ваш ход, Антон Антоныч. Прошу!
Белявский растерянно-нервным жестом поправил белейшие манжеты, как бы собираясь схватиться в рукопашную, и к поручику:
– Нет, что вы этим хотите сказать?
– Я хочу сказать, – хладнокровно пыхнул облаком дыма поручик Баранов, – что ваш предшественник, барон фон-Берлауген, был, видимо, выше вас: брючки чуть-чуть вам коротковаты.
– Пардон, генерал, – и бывший ротмистр Белявский величаво поднялся, ударил взглядом по поручику, и так же величавочеткой, нервной поступью, чуть поводя локтями, скрылся за портьерой.
Поручик Баранов зловеще улыбнулся:
– Извините, ваше превосходительство. Я решил с ним посчитаться.
– Только не в моем присутствии… Увольте, увольте… И не здесь и не сейчас… – замахал руками генерал и затряс головой как паралитик. – Слушайте, поручик, поручик!
Но… за всколыхнувшейся портьерой раздался серебристый лай Мимишки. Генерал поднялся и, растирая отсиженную ногу, болезненно закултыхал по опустевшей комнате.
– Можно? – остановился поручик на пороге будуара. Баронесса сидела против венецианского, в серебре, зеркала, спиной к поручику Баранову и освежала пуховкой свое сразу осевшее лицо. Сбоку от нее нахохлившимся индюком стоял Белявский. Он левую руку заложил в карман, а правой округло жестикулировал и, захлебываясь, что-то невнятно бормотал. – Можно?
Баронесса пружинно встала и так быстро повернулась, что ниспадающие до полу шелковые ленты ее платья взвились и хлестнули воздух. Она крепко оперлась локтем о старинную с бесчисленными ящичками шифоньерку, запрокинула навстречу поручику голову: – Ну-с? – и закусила дрогнувшие губы. Глаза Белявского метнулись от нее к нему. Он вынул платок и осторожными прикосновениями, словно боясь размазать пудру, стал вытирать свой вдруг вспотевший лоб.
– Извините, баронесса, – начал поручик ровным голосом, силясь казаться спокойным. – Вы изволили в своем любезном письме поставить мне ультиматум: или – или.
Баронесса закусила губы крепче, и глаза ее округлились страхом, как будто над ее головой взмахнул топор. Белявский бессильно опустился на ковровый пуф, в его руке дрожал золотой портсигар с баронской короной.
– Спокойствие, баронесса, не волнуйтесь, – изысканно-вежливо поклонившись, сказал поручик. – Я буду лаконичен. Мне вас жаль, баронесса. И только поэтому, пользуясь правом нашей прежней дружбы с вами, я считаю долгом заявить, что сей человек – подлец.
Баронесса враз опустила, вскинула руки, скомкала и разорвала платок.
Мимишка, злобно тявкнув, бросилась на трюмо, где отразился вскочивший и бестолково замахавший руками Белявский.
– Как? Что? Вы ответите! Ответите! – выкрикивал он заячьим, трусливым визгом.