- Вот ваше платье, государыня, - сказал Адальберт и первым рассказал все, что произошло в пещере. Затем каждый по очереди принялся добавлять свои впечатления, лишь я молчал, пристально вглядываясь в лицо Евпраксии и не понимая, как могла она предпочесть Гильдерика императору… "Предпочесть Гильдерика мне", - поправлял меня мой внутренний голос. Когда Адальберт сообщил ей о гибели Шварцмоора и Кюц-Фортуны, она вскрикнула, но мне показалось, что не так, как должны вскрикивать женщины, узнавшие о гибели своего возлюбленного. Но если она столько времени умела скрывать свои чувства к Гильдерику, почему бы ей и теперь не проявить свое актерское дарование? Узнав, что Гильдерика убил я, она посмотрела на меня с состраданием, но не с ненавистью, которой следовало бы ожидать, испытывай она сильное чувство к убитому. Мысли мои запутались.
Я так и не успел поделиться собственными впечатлениями, поскольку в гостиную вошел император. Следом за ним шел Конрад, за Конрадом - Гартвиг, Рупрехт, Удальрих, и еще трое рыцарей - Груланд фон Штиир, Гильдебрант Лоцвайб и Фридрих Левенгрубе.
- Надеюсь, вы уже знаете, что ваш любовник убит, - обращаясь к супруге, произнес император. - Соболезновать вам по этому поводу не имею желания.
Гордый блеск зажегся в глазах Евпраксии. Она молча встала и с некоторой усмешкой смотрела на своего мужа, и я так и не мог понять, что сквозит в этой гордой усмешке - оскорбленность или вызов.
- Как посмели вы дерзнуть! - продолжал Генрих. - Как могли вы думать о любовнике, нося под сердцем плод моей любви? Ведь и двух месяцев не прошло с тех пор, как мы бракосочетались! Как может быть такая распущенность! Извольте отвечать!
- Я не понимаю вас, Генрих, - тихо, но четко промолвила императрица.
- Не понимаете? - усмехнулся Генрих. - Ну что ж. Объясняю вам: вы обвиняетесь мною и всеми свидетелями в нарушении супружеского долга. Я приказываю взять вас под стражу. Годфруа Буйонский, Людвиг фон Зегенгейм, прошу вас исполнить мой приказ.
Я начал медленно набирать в легкие воздух, обдумывая ответ, но Годфруа опередил меня:
- Мы называемся рыцарями Адельгейды, государь, и не можем брать под стражу свою госпожу.
- Полагаю, мы не имеем права также позволить кому-то в нашем присутствии арестовать ее, - выпалил я, волнуясь.
- Что?! - в гневе воззрел на меня император. - Вы продолжаете, Зегенгейм? Может быть, вы думаете, я не прикажу и вас взять под стражу как возможного соучастника деяний императрицы? Ведь мне известно ее особое к вам расположение. Я знаю, что большее количество бесед она проводила с вами.
- Воля ваша, государь, арестовывайте, - ответил я.
- Вот именно, - произнес Генрих, - воля моя, и я приказываю вам немедленно удалиться, а вам, Лоцвайб и Левенгрубе, повелеваю взять императрицу под стражу и препроводить в отведенную комнату, где и запереть.
- Мы не можем позволить этого! - поддержал меня Иоганн.
- Простите, государь, но вина императрицы еще не доказана, - добавил Адальберт.
- Я приказываю вам подчиниться воле императора, - прозвучал тут голос Евпраксии. - Ступайте, и ложитесь спать, мои рыцари. Утро вечера мудренее.
Все мы переглянулись между собой. Делать было нечего, мы не могли позволить кому-то брать под стражу императрицу, но и не могли ослушаться ее приказа. Поклонившись ей, а затем и императору, мы по очереди вышли из Вольной гостиной. Настроение у всех было подавленное. Обменявшись сумбурными мнениями, мы решили и впрямь отправиться по своим квартирам до завтра. Оруженосец покойного Гильдерика пошел ночевать к нам с Аттилой, ведь в Кельне они дружили. Я заставил себя лечь в постель, но заставить себя спать я никак не мог, лежал и слушал разговор Аттилы и Зигги. Аттила, выслушав рассказ своего друга, такой же в точности, какой выслушали мы, возвращаясь с Винной горы, полностью и горячо встал на сторону императрицы.
- Как же можно верить Генриху и не верить этой голубке! - кипятился он. - Я скорее поверю, будто Римский папа никогда не думал о том, что находится между ног, чем во всю эту историю. Ясное дело, все подстроено. Он хочет запятнать ее честь, во-первых, для того, чтобы показать: вот, мол, не я один такой распутный; а во-вторых, дабы простить бедняжку и тем самым сделать ее еще большей своей рабой. О, хитрая лиса, хитрее всех лис и хорьков Вадьоношхаза!
- Готов согласиться с таким мнением уважаемого Аттилы, - говорил Зигги, - если бы собственными глазами не читал письма, которое привез к нам из Бамберга в Сен-Реми новопреставленный Клотар фон Кюц-Фортуна.
- Беда с теми, кто умеет читать и писать! - вздыхал мой оруженосец. - Вот скажи, умнее ли ты стал, Зигфрид Оверат, от того, что тебя твой Шварцмоор научил грамоте? Счастливее? Лучше? В том-то и дело, что нет. Неужто так трудно сообразить, что письмо, как и все на свете, можно подделать? Даже золото подделывают. Некоторые шлюхи даже как-то умеют девственность изобразить. А уж перерисовать почерк и потом написать письмо от лица кого-нибудь это вообще - тьфу!
- Не знаю, не знаю, - пожимал плечами Зигфрид Оверат, то бишь, Зигги, - какая уж тут особо важная политика, чтобы прибегать к такой хитросплетенной интриге? Если бы Генрих собирался воевать с киевским князем, тогда еще я понимаю. А тут… Адельгейда ни с кем не связана из его врагов. Да и вообще, она только-только приплод от него понесла.
Слушая разговор двух оруженосцев, я так и не мог решить, кто из них ближе к истине. Сердцем я был на стороне Аттилы и тоже хотел верить в непорочную чистоту Евпраксии, разум твердил мне, что Генрих - самый выдающийся человек в современном мире, гениальный полководец, мудрый политик, великая душа; он провел блестящий итальянский поход, взял Рим; благодаря его хитростям и титаническим усилиям в Германии возобладал мир; он умеет любить и ненавидеть от всей души, и умеет прощать, как простил свою жену Берту, простил неблагодарного Вельфа, помирился с Гартвигом и многими другими. Даже в своих ошибках и заблуждениях он величав. Неужели же он мог унизиться до такой мелкой интриги, как подделка любовных писем?
Вдруг мне вспомнилось, что сегодня впервые в жизни я убил человека, своего врага, Гильдерика фон Шварцмоора. Убил не в честном поединке, а в суматохе, в свалке, где, быть может, он сам не видел, кто я такой, и чей меч пропарывает ему грудь. Да ведь и я сам не видел, кого протыкаю Канорусом… Тело Гильдерика бесконечно валилось и валилось на меня, покуда я не заснул.
Проснувшись, я вскочил на ноги и, глядя на яркий солнечный день, первым делом подумал, что проспал и опоздал куда-то безнадежно. Я побежал вон из дома, на ходу надевая тунику, подпоясываясь и растирая ладонью лицо, сбрасывая с него остатки сна. Около входа в пфальц я встретил своих друзей, рыцарей Адельгейды. Они сообщили мне, что императрица находится уже в монастыре Архангела Михаила, где содержится со всеми почестями, только под замком, а император вдруг сильно занедужил, у него началась горячка, он лежит в своей опочивальне в окружении докторов. Сообщение о браке Матильды Тосканской с молодым Вельфом Швабским произвело на него удручающее впечатление, и он приказал Конраду заняться всевозможными военными приготовлениями на случай похода, а может статься и отражения натиска, ибо при желании баварское войско могло через пять дней стоять под стенами Бамбергского замка.
На рассвете сегодня был послан гонец с личными поздравлениями Матильде и молодому Вельфу от императора Генриха IV.
Сказано: утро вечера мудренее. И впрямь, сейчас, поутру, мне все казалось простым и ясным. Ни Генрих, ни Евпраксия не были ни в чем повинны, их обоих втянули в чью-то злую интригу, дабы накануне серьезных испытаний внести разлад в дом, семью и душу императора. Скорее всего, в интриге был замешан покойный Шварцмоор. Может быть, и Клотар. Кстати, тела обоих, обмытые, обряженные и положенные в гробы, уже стояли в главной церкви монастыря Михаила Архангела, готовые к отпеванью. Я не мог не пойти туда. Лица покойников уже успели побелеть и осунуться. Я смотрел на своего недавнего ненавистного врага и не чувствовал к нему никакой прежней злобы. Лицо Гильдерика было по-прежнему красивым, смерть придавала ему даже какой-то новой, значительной красоты, а когда началось отпеванье, мне даже показалось, что какая-то тихая и блаженная улыбка появилась на его тонких губах, словно некая замечательная истина открылась ныне не только душе, но и телу Гильдерика, телу, которое в скором времени переварит в себе земля. Мне было искренне жаль, что именно мой Канорус разлучил это красивое и сильное тело с душой, которая, быть может, тоже со временем стала бы красивой и возвышенной. Еще я подумал, что наверное не часто убийцы провожают на кладбище убитых.
Гильдерика фон Шварцмоора и Клотара фон Кюц-Фортуну похоронили на кладбище монастыря Михаила Архангела.
Архиепископ Гартвиг, производивший обряд отпевания и захоронения, наложил на нас с Люксембургом епитимью и усадил переписывать Евангелия. Вскоре выяснилось, что покуда я успеваю переписать страницу, Люксембург еле-еле заканчивает четвертую строку, и его отпустили вместо этого работать в саду до того дня, покуда я не перепишу все четыре текста. Мне вспомнилась фраза Аттилы: "Беда с теми, кто умеет читать и писать", я бы и сам охотнее поработал в саду с румяными девушками, на свежем воздухе, среди плодов нового урожая, щебета птиц и шелеста листвы. Но не мог же я теперь, переписав половину Матфея, начать изображать из себя человека, плохо владеющего грамотой и умением писать. Я мысленно пристыдил себя и принялся за дело с пущей прилежностью, стараясь как можно красивее выписывать буквы и тем самым выразить свою безграничную любовь к Христу.