…Не зря Ольга так убивалась - она ведь хорошо знала, что происходит повсюду. Простой люд опутан со всех сторон. Князья позаботились о том, чтобы смердов и закупов держать в повиновении. Боярские и княжеские тиуны стращают законами, хотя смерды и не знают этих законов, не читали их - они ведь неграмотны, не знают замысловатых букв, выведенных на пергаменте. Тиун ближе всех стоит к смерду, как он скажет, так и будет. Все законы выгодны только боярам да князьям. Есть устав великого князя Ярослава Владимировича о судах, именуемый "Русская правда". В том законе записано о боярском и княжеском имуществе - о конях, ралах, боронах, на которых закуп работает: "Но же погубить на поли или в двор не вженеть и не затворить, где ему господин его велел, или орудия своя дея погубить, то ему платити". Да еще боярин-господин имеет право бить закупа, не забыли и об этом записать в "Русской правде": "Аще ли господин бьет закупа про дело, то без вины есть". А кому же докажет закуп, что он не виноват, что не "про дело" бьет его боярин или тиун? Что бы ни случилось, всегда виноват закуп, а боярин-господин без вины есть". Жестоко судили и смердов. Строго наказывали за то, что не привез дань князю или боярину. В княжеских оселищах распоряжались подручные князя, те же самые бояре, а в боярских оселищах судили сами бояре своим вотчинным судом. Особенно зверствовали собственники бояре тогда, когда смерды к другим убегали. Боярин, возвращая беглеца, наказывал его и своей властью к своему селению прикреплял.
Ольга и не заметила, как дошла до конца нивы, и только у дороги опомнилась, бросилась назад - ведь там, возле снопов, остался Лелюк. Она мчалась по сжатому полю и не чувствовала, как колючее жнивье ранит ноги. А когда подбежала, услыхала, что мальчик плачет. Он возился на дерюжке, пока не слез с нее, и пополз вокруг снопов. Его привлекли комочки земли, он хватал их и засовывал в рот. Наглотавшись земли, ребенок заплакал и начал размазывать по щекам грязь, тер глаза, царапал загрязненную пылью кожу на голове.
- Сыночек, Лелючок мой! Что ты наделал? - бросилась к нему Ольга.
А он, обрадовавшись, что увидел мать, пополз к ней. Зацепившись о высоко срезанный стебель ржи, уколол пальчик и завопил еще сильнее.
Ольга схватила Лелюка на руки и понесла к снопам. Там, вынув завернутый в тряпку жбанчик с водой, брызнула в лицо Лелюка и умыла его. Мальчик успокоился и потянулся к груди. Ольга пугливо оглянулась: нет ли поблизости ненавистного тиуна? Как бешеный зверь, набрасывается он, увидя, что мать на работе возится с ребенком.
- Ешь, Лелючок, быстрее, пей свое молочко, мой голодненький! - заворковала она, тыча ему в губки грудь.
Ребенок от удовольствия закрыл глаза и затих - было слышно лишь его причмокиванье. Ольга спешила накормить сына и снова вернуться к серпу.
Немного посидев около сына, Ольга почувствовала усталость во всем теле. Болела поясница, руки были словно переломленные; с трудом могла она разогнуть спину. А перед этим, когда жала, ничего не чувствовала, потому что в мыслях далеко-далеко куда-то улетала от этого места, где ей причинил такую, горькую обиду выродок Никифор. Она была так напряжена, что без устали резала и резала серпом и легко отбрасывала снопы. Работой заглушала едкую боль, стыд. Ольга дрожала так, будто она стояла раздетая на холоде; стучали зубы, и она до крови стискивала губы. Этот трус ничего не скажет боярину после угроз Баранихи, его нечего теперь бояться, но Ольга была оскорблена. Мерзкий тиун протянул к ней свои паскудные лапы, хотел обесчестить мать взрослой дочери! Хотелось сейчас же, немедля побежать во двор к боярину, найти там этого рыжего изверга, схватить его за горло и задушить.
Возле Лелюка Ольга начала успокаиваться. Он, насытившись материнским молоком, задремал. Ольга качала его на руках, напевая колыбельную песню без слов, пока он не уснул; потом осторожно, чтоб не разбудить, отнесла его в тень, под снопы, и побежала заканчивать жатву. За работой Ольга не заметила, как из-за леса подошел к ней дед Дубовик, ее дядя по матери.
- Бог на помощь тебе, дочка! - негромко промолвил он.
Но и от этого спокойного приветствия Ольга вздрогнула и испуганно оглянулась.
- Ой! Вы! - обрадованно воскликнула она. - А я думала, что снова тиун пришел.
- А зачем ему сюда идти? Жницы ведь жнут.
- Садитесь. Да что это я говорю! Это же не в гости к нам домой пришли… - Она обеспокоенно оглядывалась вокруг.
- Не хлопочи, дочка.
- Вы, может, кушать хотите?
- Сказал бы - нет, так не могу.
- Хотите?
- Со вчерашнего дня ничего не ел.
- Я мигом…
Ольга быстро сбегала к снопам, где лежали ее пожитки, принесла краюшку хлеба и воды в жбанчике.
- Спасибо, дочка. Горько мне прошеный хлеб есть. - Старик вытер слезу и отвернулся.
- Кушайте, а я буду жать и вас слушать.
Дед Дубовик дрожащими руками держал хлеб; осторожно откусывая, он подставлял под краюшку ладонь, чтобы не уронить ни крошки. Запивая водой, он рассказывал Ольге о своих скитаниях. Хотя она и без того знала, он рассказывал ей так, будто все это было для нее новостью.
- Тяжело мне, дочка. Без одного лета мне уже восемьдесят. Куда я пойду? Сын зовет, спасибо ему, почитает он меня, но я не могу к нему пойти - у него семеро детишек и жена больная. Горе лютое закупами их сделало. Чем он будет кормить меня? Он и сам хлеба не видит.
- А вы ведь в монастыре были?
- Был, да прогнали меня. - стар стал. Не сладко приходилось мне, хлопу монастырскому, да все же жил кое-как, хоть хлеба давали за мои труды. А когда обессилел, так и со двора вон. "К сыну иди", - говорит игумен. А что сын? Сам знаю, какая беда у него… А был и я молодым. Не только поле пахал, но и в походы ходил, половцев бил. И не один раз. Они мне отметины на боку да на ноге оставили - стрелы загнали. Когда ненастье приближается, болят эти раны, ноет мое тело… У боярина Гремислава хлопом был - вот там горя хлебнул! И как же это хорошо сделал дикий медведь, разорвав Гремислава на охоте! Легче дышать нам стало. Землю Гремислава князь подарил монастырю, мы стали монастырскими хлопами… Думали, что лучше будет. А вышло - одинаково. Работаем мы день и ночь, как закупы у боярина. Огромное богатство имеет монастырь - есть у него и земли, и леса, и борти с пчелами. А карают нас строго - и за больного коня, и за плуг поломанный… Игумен злющий, все равно что боярин. А дань как выжимает!
- Какую дань? Что вы, дедушка? Святая Церковь…
Старик не дал ей закончить:
- Церковь-то святая, да люди в ней есть что звери. Так ты не знаешь о дани? Такую дань, как боярин или князь берут. Есть у монастыря оселища, подаренные князем, и люди там на монастырь работают. Жил я в монастыре, слезы проливал от обиды. Хлопов там и за людей не считают. А монахи - как раскормленные псы, и едят, и пьют без меры. Келарь не успевает возами для них привозить. А мы, хлопы, брашно для них готовим. Сулят монахи да игумены: там, на небесах, для всех людей добро будет, а сами здесь на медах да на мясе жиреют.
- А в поле монахи ходят?
- Да, как бы не так! Что им там делать? Для работы хлопы есть, а монахам молиться велено.
- Куда же вы теперь пойдете, дедушка?
- Не знаю…
Ольга бросила серп на землю и взяла старика за руки.
- Идите к нам. И у нас хлеба немного, да уж что-нибудь будем есть. Лелюка будете нянчить.
Дед задумался. Слезы текли из глаз по его щекам и исчезали в длинной серебристой бороде.
- Нянчить Лелюка? Пойду! - ответил он и склонил голову.
Ольга поцеловала его снежно-белую седину.
К вечеру жара спала, да и о Лелюке не нужно было тревожиться (ведь теперь присмотр за ним был хороший), и Ольга еще быстрее орудовала серпом. Оставалось уже не очень много, она хотела сегодня закончить, чтобы завтра жать на своей нивке. Роксана передавала - отпросилась у княгини Марии на завтра, чтобы помочь матери. Уже осталось два раза пройти. Ольга спешит изо всех сил. Она крикнула деду, чтобы брал Лелюка и шел с вещами к дороге.
Последний сноп - самый тяжелый, словно в нем собрана тяжесть всех перекиданных за день снопов. Кажется, никогда не наступит мгновение, когда он уже будет перевязан и поставлен рядом с другими. Ольга обводит перевяслом вокруг снопа, скручивает его и хочет выпрямиться. Но какой это проклятый сноп! Перевясло развязывается, и золотистая соломка расползается во все стороны. Ольга со злостью снова собирает сноп, делает перевясло и с гневом восклицает вслух:
- Чтоб вы подавились, когда будете хлеб этот есть!
Подойдя в тот момент, когда Ольга швырнула от себя сноп, Роксана не узнала матери. Всегда приветливая к дочери, Ольга сегодня была какой-то замкнутой. Роксана заколебалась. Ольга заметила это и подбежала к дочери, ласково улыбнувшись. Она обняла Роксану и начала целовать.
- Доченька моя! Пять дней тебя не видела, сердце истомилось…
Роксана ласкалась к матери, крепко прижимала ее к себе. Встревоженная видом матери, Роксана спросила:
- Мамо! Что с вами? Ты такая сердитая, на себя не похожа.
Слова дочери обожгли сердце Ольги. Ей не хотелось обо всем рассказывать Роксане, совестно было.
- Сердитая, доченька, и лютая. Приходил сюда рыжий Никифор и ругал меня: плохо, мол, жну, говорит. Разозлил он меня. Плохо жну! А кто же лучше меня сделает!
- Мамочка моя, успокойся. - Роксана целовала мать в глаза, в щеки и в губы и не давала ей слова сказать. - Сегодня я буду с тобой, отпросилась до утра.
Ольга удивилась:
- Почему же только до утра?
Роксана сразу стала грустной.
- Сначала княгиня обещала отпустить меня на весь день, а потом передумала. Согласилась, чтобы я только переночевала.