- Он будет превращён во прах, но это не твоя забота, Турай! Завтра я сам проеду по его пыли, а потом там прогонят табуны и отары - пусть хорошо навозят это место, чтобы оно быстро заросло травой. У травы плохая память, и о городе скоро забудут... - Ахмат повернулся и ушёл к себе в шатёр.
И сразу же стихло всё многотысячное войско, чтобы не мешать покою своего повелителя. Только на дальних окраинах продолжалась работа: пленники занимались обустроем татарского стана и готовили приступный наряд для осады алексинской крепости.
Несколько человек, среди которых были Матвей и Семён, копали питьевой колодец для мухтасиба и его ближнего окружения. К воде подобрались далеко за полночь и, сморённые тяжкой работой, свалились замертво на краю вырытой ямы.
Вскоре, однако, их разбудили ударами плетей - надсмотрщик, отыскав Матвея, приказал ему идти за собой. Его ввели в просторную и богато убранную юрту. Находившийся там мухтасиб с неожиданной проворностью подскочил к Матвею и горько проговорил:
- Быратка болит, помогай мала-мала.
В дальнем конце юрты, откуда неслись протяжные стоны, лежал под толстыми одеялами худой и страшный человек. Тусклое пламя светильника выхватывало из мрака заострившиеся черты его лица. В воздухе висело густое и тяжёлое зловоние.
- Быратка болит, - ещё более жалобно проговорил мухтасиб. - В Кафа с товар ездил, был зыдаров, как дыва я, - он показал руками, какой толщины был его брат, - сищас тонкий, как ты. Пойдём, гылянь!
Матвей хотел было подойти ближе, но путь ему преградил выступивший из мрака мулла. Он злобно посмотрел на Матвея и гневно сказал мухтасибу:
- Зачем ты хочешь осквернить ложе умирающего прикосновением неверного? Твой брат известен своей праведностью и сможет достойно предстать перед Аллахом, если так предначертано им. Мы похороним его по старому обряду, и все мусульмане скажут: "Вот жизнь, достойная подражания, вот смерть, которой не надо страшиться!" Убери отсюда русскую собаку, и да будет великий Аллах всемилостив к своим детям!
У мухтасиба горестно опустились плечи. Он подошёл к ложу стонавшего больного, взял большой серебряный кувшин и протянул Матвею:
- Принеси вода! Быратка пьёт много-много. Што пьёт, то из себя льёт, весь уж вылился... Ай-ай-ай, што делать?
Когда Матвей вернулся, муллы уже не было. Мухтасиб, опасливо оглядываясь по сторонам, подвёл его к ложу и жалобно прошептал:
- Помоги быратка. Висе дам: золото, кони, жёнки. Помоги быратка, а?
Матвей посмотрел на больного, тело которого содрогалось от очередного приступа рвоты. Кожа его была сухой, как сморщенный октябрьский лист, на запястьях рук выступили синюшные пятна.
- Эта болезнь смертельна, и я бессилен перед нею, - тихо сказал он.
- Вирешь! Дай сывой дурман, как мине давал. Пусть спит быратка, пока зыдаров не стал.
- То зелье не поможет. Твой брат не доживёт до рассвета.
Мухтасиб взвыл и бросился к умирающему. Отчаяние его было удивительным: человек, погрязший во многих грехах и лишённый чувства милосердия даже к друзьям, воплощал сейчас искренние горе и скорбь. Он, должно быть, считал себя причастным к добродетелям своего праведного брата и с его потерей оказывался всецело во власти лжи, жестокости и порока. На какое-то мгновение Матвей даже проникся к нему участием.
- Нужно покориться неизбежности, господин, и позаботиться о живых. Эта болезнь заразная, поэтому тело твоего брата и все его вещи нужно пожечь. Здесь, в юрте, находиться опасно, так что ты поостерегись. И не след пить из одной чаши с больным, - сказал он, заметив, что мухтасиб потянулся к принесённому кувшину.
Мухтасиб пристально посмотрел на Матвея. Неожиданно его круглое лицо стало наливаться кровью.
- Я понял тибя, хитрый урус! - гневно сказал он. - Ты хотел дать мине месть и не сытал делать лишоб мой быратка. Ты хотел замест пошетный похорона пожечь мой быратка, как кизяк. Я висе понял, но так не будет. Ты сам будешь в этот юрта. Ты сам будешь делать лишоб. И если мой быратка помрёт, ты... ты... выпьешь висё, што вылилось с него. - Он указал на стоявший у ложа большой медный таз.
Мухтасиб вышел, оставив Матвея под присмотром старого слуги. По тому вниманию, с каким тот следил за каждым движением больного, можно было заключить, что умирающий находится в добрых и заботливых руках. Матвей несколько раз поймал на себе настороженные взгляды слуги, ему даже показалось, что тот хочет заговорить с ним, но он досадливо отвернулся. "С этим народом лучше держать язык за зубами - они любят иначить сказанное", - подумал он, уселся у входа и неожиданно сам для себя задремал. Разбудил его крепкий толчок. Матвей открыл глаза и увидел перед собой Семёна. Приведший его слуга о чём-то просил, молитвенно складывая руки.
- Старик просит тебя по-цестному сказать, как плох его хозяин.
- Плох, очень плох! - Матвей поднялся и поглядел на больного. - До утра не дотянет.
Услышав ответ, слуга словно окаменел, его скорбь выдавали лишь наполнившиеся слезами глаза.
- Ишь как переживает! - покачал головой Семён. - Он, говорит, сызмальства к нему приставлен и всю жизнь вместях прожил.
Матвей пожал плечами:
- Скажи, что его хозяину уготован мусульманский рай, а похоронить его собираются со всеми почестями, по старому монгольскому обычаю. Может, это будет ему утешением?
Однако старик обхватил голову руками и зарыдал в голос. Он упал на колени перед ложем и стал горячо молиться, потом подхватился и выскочил из юрты.
- Не вышла твоя утешка, - сказал Семён. - Слыхал я про ихний старый обряд. Они вместях с покойником зарывают самого любимого слугу. Церез полдня разрывают могилу, вымают его, дают отдышаться и сызнова зарывают. Опосля есцо вымают и зарывают сызнова. А уж коли на третий раз не задохнётся, дают награду и отпущают на волю.
- Для чего ж такое?
- Дык вить думают, что коли в одной могилке полежат, то рабу все грехи покойницкие перейдут. Известно, дикари...
- Постой-ка, - встрепенулся Матвей, - ежели старик не дурак, то ему самое время пятки салом мазать и бежать. Ну-ка глянь, где он.
Вокруг юрты было пустынно. Весь татарский стан спал крепким предутренним сном.
- Тихо... - доложил вернувшийся Семён. - И нам бы бець нужно. Схоронимся где-сь, а там Бог милостив, не выдаст поганцам.
- И то верно, - задумчиво проговорил Матвей, - только схорониться всегда успеем. Наших надобно упредить, что басурманцы к приступу готовятся...
По вражескому стану, кое-где озарённому сторожевыми кострами, неслышно заскользили две тени. Им повезло: утомлённые быстрым переходом, все вокруг спали беспробудным сном. Но времени оставалось мало - уже осветлился край ночного покрова, начали блекнуть звёзды, низины заполнялись белым туманом. Там, куда они двигались, туман становился всё гуще, время от времени они натыкались на пасущихся лошадей, и те, испуганно всхрапывая, шарахались в сторону. Взошло солнце, а реки ещё не было видно. И только когда его лучи стали разгонять туманные заводи, впереди заискрилась широкая гладь Оки. Там, на другом берегу, лежала родная, долгожданная земля, о которой так мечталось на чужбине. Но добраться до неё было нелегко - стремительно и широко несла здесь Ока свои воды. Они пошли вдоль берега, пытаясь отыскать что-нибудь, позволяющее продержаться на плаву, и неожиданно за извивом реки наткнулись на татарина, приведшего на водопой нескольких коней. Увидев перед собой двух грязных, измождённых оборванцев, тот дико вскричал и прытко побежал в сторону невысокого холма - там, должно быть, находились его товарищи.
Делать было нечего.
- Лови коняку! - крикнул Семён и, схватив за гриву самую рослую лошадь, погнал её дальше в воду.
Через мгновение они уже плыли, держась за лошадиные хвосты. С отдалявшегося берега понеслись резкие, гортанные крики. В воздухе прошелестело несколько стрел. Одна из них воткнулась в холку Матвеевой лошади, та пронзительно заржала и закрутила головой. Другая угодила Семёну в плечо, и он перестал работать рукой.
Между тем раненая лошадь стала быстро выбиваться из сил. Она захрипела, движения её стали беспорядочными, и Матвею ничего не оставалось, как отпустить её. Он глубоко нырнул, стараясь обмануть стрелявших, а когда вынырнул и осмотрелся, то Семёна уже не увидел, только оперение стрелы, разрезавшее воду, говорило о том, что его товарищ продолжал тянуться за своей спасительницей. Матвей поспешил вперёд, снова нырнул и, разглядев в мутно-желтой мгле тело Семёна, схватился за стрелу и с силой, какая только нашлась в нём, выдернул её. Глотнув свежего воздуха, он снова погрузился в воду, перекинул через шею безжизненную руку Семёна, и так они поплыли к желанному берегу. До него оставалось не так уж много, но силы лошади, тянувшей за собою двух людей, были на исходе. Ещё немного - и она утащит за собой под воду Семёна, вцепившегося в её хвост мёртвой хваткой утопающего. Помощь пришла неожиданно. С родного берега бросились к ним несколько человек из стоявшей неподалёку сторожевой заставы и выволокли их из воды, уже потерявших способность двигаться.
Первым в себя пришёл Матвей. Увидев склонившиеся над ним родные русские лица, он нашёл в себе силы прошептать:
- Чьи вы, братцы?
- Сторожа от полка Верейского князя, - сказали ему в ответ.
- A-а... значит, жив Василий-то... Михайлыч, - улыбнулся Матвей.
- Жи-ив, при самом великом князе служит. Недавно только с государским словом мимо проскакал в Алексин-городок.
Матвей воспрянул:
- Так спешите к нему! Орда к приступу готовится. Спасайте своего князя и братьев своих спасайте!