- А я ровно чуяла, что ты приедешь, государь, оттого и принарядилась, - пропела она.
- Как ты? - выкрикнул Иван Васильевич, всё ещё не веря видимому благополучию.
- Бог миловал, государь. Вчерась-то страсти такие были: Евсея, ключника твово, до смерти убили, стремянного Василия поранили...
- Ну а ты как?
- Никак, - горько вздохнула она. - Я тебе-то не шибко нужна, не то что кому.
Иван Васильевич прижал её к себе.
- Соскучал я, ладушка, так тревожно мне стало, - заговорил он, а сам всё трогал руками, вроде бы не доверял своим глазам.
Стал расстёгивать шушун и, не выдержав, рванул в стороны. Золотыми искрами посыпались застёжки. Он отодвинул её от себя и осмотрел - всё было на месте.
- Ой, Ваня, - охнула Алёна, - иконки-то хоть занавесь...
- Забыл ты меня навовсе, - говорила Алёна, ласково перебирая его волосы. - Я все глазоньки повыплакала, тебя поджидаючи. Али уж так тебе заморская царевна глянулась? Али думаешь, мёдом она наскрозь промазана?
- Грешно тебе печаловаться, Алёнушка, - отвечал он, - нет того дня, чтоб не воспомнил тебя. Иной раз в неурочную пору явишься ты, когда люди кругом и о важных государских делах разговор идёт. Обдаст меня тогда жаром с головы до пят, и речи в мысли не идут. Затаюсь, чтоб себя не выдать, и сижу молчком. Хуже всего по ночам, когда один на один со своей памятью остаюсь, от которой ни спрятаться, ни убежать...
Как-то уж исстари повелось, что мужчины более говорят о любви, чем проявляют её. Иван не лгал, когда рассказывал о своей тоске и частых мыслях, составлявших маленький, скрытый ото всех кусочек его бытия. Он очень дорожил им, поэтому упрёк Алёны вызвал досаду. "Кабы ведала ты, чего стоит мне заноза эта сердечная", - подумал он и неожиданно для себя заговорил о том, как три дня назад, ехавши сюда, чудом избежал разбойного нападения, о происках папских послов и своих опасениях за её жизнь.
Алёна глотала горькие слёзы.
- Прости мне попрёки, свет мой ясный. Не знала, не ведала, сколь горька для тебя моя любовь. Я всю жизнь без остаточка тебе положила, потому и хотела, чтобы ты не токмо светил, но и согревал меня чаще! - Она прильнула к нему и горячо зашептала жаркие слова.
Закипела Иванова кровь. "И что же это такое? - думал он, вдыхая знакомый ромашковый запах её волос. - Где сокрыты те искры, от которых я, как высушенное смолье, полыхаю? Чай, не юноша - уже серебро в бороде мельтешит. Знать, накрепко вцепилась любовь и выпущать никак не хочет. Так почему я, волоститель большой земли, должен искать себе жену в тридевятой дали? Неужто не дано мне простого человечьего счастья?.. Отошлю-ка я восвояси злоумных чужеземцев да и женюсь на Алёне. Она из первородных московских боярынь, допрежние государи часто на таких женились. Кто мне воспретить посмеет?"
- О чём ты задумался, Ваня? - спросила Алёна, и он рассказал. - Нет-нет, - с неожиданной решительностью возразила она, - не надо попусту тешить себя! - И, встретив его недоумённый взгляд, заговорила: - Сам ведь сказал, что через Римского Папу остеречь Казимира хочешь. Рази сможешь сделать такое, коли царевну его отвергнешь? А владыка? А бояре? Для иных любовь наша что бельмо на глазу!
Иван отмахнулся:
- Не больно-то гожа на Папу надёжа, владыка супротив не пойдёт, ну а боярам я глаза прочищу. Не прочистятся, так вон вырву!
- Что ты, Ваня, страсти такие говоришь? Любовь дело чистое, нельзя её кровью пятнать.
- Ну-ну, - обнял её Иван, - тебе только с голубями жить, а на моём пути разные гады ползают. Будет, как сказал!
Ему стало радостно и легко, как бывает у человека, который после долгих сомнений принимает твёрдое решение.
Вечером в одной из жарко натопленных горниц - великий князь любил тепло - шёл разговор о событиях, происшедших в загородном доме. Были расспрошены Василий с Матвеем и приехавший князь Хованский. Иван Васильевич сидел, устало прикрыв глаза. Мысли бежали вразброд, и ладу в них никак не намечалось. Он чувствовал противостояние хитрого врага, который, подобно пауку, ткал замысловатые тенёта. Кончики и обрывки нитей, за которые удалось зацепиться, должны были где-то сплетаться: ведь недаром в руках этого купчишки - как там его, Лебедев, что ли? - оказалось и письмо боярских крамольников, и письмо лекарю с убойным приказом. Но где он, этот узел? Будто бы назло те, которые могли прояснить дело, оказались мёртвыми. "Нет, эти тенёта просто не распутать, - подумал великий князь, - голову натрудишь, время потеряешь и о главном забудешь. А главное пока одно: вбить клин промеж Ахмата и Казимира".
- Ну вот что, - обратился он к Василию с Матвеем, - хоть и не всё по загаданному вышло, но службу вы свою ловко справили: письмо важное добыли! - Великий князь потрогал рубиновый перстень и стал медленно снимать его с пальца.
Василий затаил дыхание: ему было известно об "упрямстве" великокняжеских перстней, которые часто не хотели сниматься, когда заходила речь о чьём-либо награждении. Однако на этот раз перстень пошёл легко и тут же оказался в руках Василия. Так же легко снялся и второй перстень - с тёмно-зелёным изумрудом. Иван Васильевич протянул его Матвею.
- Ныне дело у вас посложнее будет, - продолжил он. - Собирайтесь-ка не мешкая и отправляйтесь на ярмарку в Орду. Выдашь им, князь, кой-какого товару, пусть поторгуют. А когда доставят туда письмо от одного татарского царевича, сделайте так, чтобы попало оно в руки самого Ахмата. Важное это письмо: если Ахмат ему поверит - не станет с нами воевать и с польским королём унию порушит. Сами понимаете, сколь ваш промысел всей нашенской земле угоден. Только глядите: царь золотоордынский похитрее здешних разбойничков будет, на простой мякине его не проведёшь. Найдёте там наших людей - Хованский расскажет как, - они помогут, но больше сами смекайте. Ты, Васька, слухай его, - ткнул великий князь в сторону Матвея, - он поумней тебя будет. И дружбой моей до времени не похваляйтесь! - указал он на сверкающие перстни.
Василий и Матвей упали ему в ноги.
- Всё сотворим по твоему глаголу, государь, - вскричали они, - жизней своих не пощадим!
- Дозволь только просьбицу малую сказать? - проговорил Матвей. - Пошли с нами ещё третьего человека - того самого, кто Яшкой притворялся и медвежьего поводчика споймал. Малый надёжный.
- Пусть едет, - согласился великий князь, - берите всех, кого надо. Только дело ваше не числом делается, а умом и хитростью. Идите, и да поможет вам Бог!
После их ухода он ещё долго обсуждал с Хованским свои задумки, и до самой полуночи не гас свет в одном из окон загородного дома.
Он проснулся рано, и первой же его мыслью была Алёна. Сразу стало светло и радостно, как бывает ясным летним утром, когда пробуждает попавший на лицо весёлый солнечный зайчик. Утомлённый бессонницей прошлой ночи, он вчера едва добрался до постели и тотчас забылся тяжёлым сном. Теперь, когда вернулась бодрость, подосадовал на слабость, не пустившую к Алёне. Он набросил опашень и осторожно вышел из опочивальни. От покоев Алёны его отделял недлинный переход. Хоть и незачем было таиться великому князю в собственном доме, ступал он осторожно и даже обрадовался, не встретившись с любопытным глазом. В Алениной комнате было сумрачно и тихо. Он позвал её и, не услышав ответа, откинул полог. Постель была пуста. На клик великого князя вбежала сенная девка с заплаканным, распухшим лицом.
- Уехамши боярыня, - всхлипнула она в ответ на его вопрос, - в одночасье собралась и до свету ещё уехамши.
- Куда?! - вскричал Иван Васильевич.
- Не сказала, токмо чует сердце, навовсе... Одарила всех на прощание, бусы мне свои оставила-а... - Девка заплакала в голос.
Иван Васильевич растерянно огляделся вокруг. В глаза бросился ларец, где Алёна хранила подаренные им украшения. Он бесцельно открыл его и увидел листок бумаги.
"Любый мой, - писала Алёна, - не быть мне женой тебе, а московской земле государыней. Высока эта высота, но не она страшит, а то, что путь к ней будет кровью забрызган. Знаю, сколь твёрд ты в своём и многим поступиться сможешь за-ради своего хотения. И чем большим ныне поступишься, тем строже потом с меня спросишь. Не словом укоришь, так мыслью очернишь. Любый мой! Не могу я стать порухой твоих задумок, чтоб через меня погибель всей нашенской земле вышла. Заклинаю тебя простить злой умысел папским людям и взять себе в жёны заморскую царевну. За ней Папа Римский стоит, а у меня ни батюшки, ни матушки нету. И выпроси у того Папы остереженье от польского короля, пусть он нашу землю больше не воюет. Трудно мне решиться на такое, нет у меня сил никаких, потому уповаю на помощь одного только Господа Бога и пресветлой матери его Богородицы. Не ищи меня, государь, ибо ныне жестокий обет дала я перед ними, и в послухах моих был отец Гавриил. Прощай".
Великий князь читал и не верил написанному. Казалось, что он находится в бредовом сне. Преодолеть столько сомнений, чтобы встретиться с нелепой бабьей причудой! Догнать! Удержать силой! Он бросился во двор, но на выходе столкнулся с отцом Гавриилом, священником домовой церкви.
- Смирись, сын мой! - сказал тот с неожиданной властностью. - Святой дух наставил её на благое деяние: она решила принять монашеский сан и теперь находится под защитой Бога. Не гневи его!
- Она, верно, не в себе?! - воскликнул Иван Васильевич.
- Я нынче исповедовал её. Она ясна в мыслях и тверда в решении. По деянию - дева истинной святости: не о своей пользе, но о благе всей земли помышляху. Истинную же святость понять до конца не можно. Молись, сын мой, и Господь просветлит тебя...