Вокруг разливалось широкое лесное море, в зелёную ткань которого вплеталось золото клёнов, багрянец осин, нежная розовость бересклета. Над ложбинами, лугами и речными долинами висели белые клочья тумана. Рядом катилась Яуза, терпеливо ворочая водяные колеса мельниц, тянувшихся по реке до самого пристанища, а за ним разливалась широкая вода Москвы-реки, по которой уже бежали ранние лодчонки. Лесной покров, окутавший землю до самого окоёма, изредка прорывался куполами церквей, островерхими звонницами и монастырскими постройками. Ближе всех казались стены Андроникова монастыря, опоясавшие холм на левом берегу Яузы. Там уже зазвонили к заутрене - ветер доносил слабые, но чистые звуки колоколов Спасского собора. Ниже по Яузе, у самого её устья, виднелся небесный купол церкви Никиты Мученика. Дальше, за Москвой-рекой, хмурились чуть различимые башни монастыря Иоанна под бором, а всё, что за ним, тонуло уже в синеватой дымке.
Правее Замоскворечья на высоком холме виднелся Московский Кремль. Его башни, колокольни и терема, утопающие в зелени садов, казались издали ярким осенним букетом, перевязанным белой лентой. Воображение Матвея дополняло скрытую далью, но хорошо знакомую картину. Златоверхий набережный терем с его причудливыми башенками и переходами представлялся сказочным дворцом, вынырнувшим из речного омута и взобравшимся через зелёный подол на гребень холма. По краям, словно шлемы дальних сторожевых, высились купола церкви Иоанна Предтечи и Благовещенского собора. В среднем ряду взметнулись грозными палицами маковки Архангельского собора, церкви Иоанна Лествичника и Рождества Богородицы. Ещё ближе пронзали небо острые пики Москворецкой, Тимофеевской и Фроловской башен. И к этому могучему воинству из расступившихся окрест лесов бежали разделённые кривыми улочками боярские хоромы, избёнки, церквушки, сбиваясь у стен в тугие кучи и распадаясь вдали от них на отдельные маленькие островки. Вся эта родная картина, заслонённая от солнца синей утренней дымкой, наполнила Матвея какой-то неизъяснимой радостью.
Спустившись с вышки, он озорно подмигнул пожилой скотнице, которая, осердясь, погрозила ему кулаком, ущипнул пробегавшую мимо упругую девку, отвесил смешной иноземный поклон суровому, не по-человечески заросшему ключнику.
- Чего кобелишься-то? - позёвывая, спросил тот.
- Хочу испросить у тебя самого какого ни есть наилучшего заморского вина, - улыбнулся ему Матвей.
- Тебе мальвазии или бургундского? - колыхнулась борода.
- Лучше бы греческого.
- Твоё вино на скотном дворе по желобку течёт, там и проси, - отвернулся ключник.
- Да я же не себе, - схватил его Матвей. - Мне государского лекаря Синего-Пресинего угостить надобно.
- А по мне, хоть и вовсе зелёного угощай, только от меня отстань.
Матвей согнал с лица улыбку и неожиданно грозно проговорил:
- И бросят тебя во тьму внешнюю, и будет там плач великий и скрежет зубовный, ибо алкал я, и ты не дал мне есть, жаждал, а ты не напоил меня...
- Постой, - повернулся к нему ключник, видимо убоявшийся такой кары, - платить-то чем будешь? - Он внимательно оглядел Матвея и задержал свой взгляд на его узорчатом, шитом золотом пояске.
Матвей возвращался к себе, прижимая к груди большой кувшин и придерживая им расходившиеся полы своей ветхой полурясы. Василий, хмурый спросонья, встретил его хриплым упрёком:
- Шляешься невесть где и всю ночь как мошкарь-толкун мельтешил.
Они так и не подружились. Василий никак не мог привыкнуть к мысли, что чернец, бродяга, которого он ещё вчера мог безнаказанно выпороть, стал его неожиданным товарищем. Стремянный великого князя - должность немалая, и сам он непростого рода-племени - сын удельного князя Верейского, который пусть не в близком, но всё же в родстве с самим великим князем: приходится тому троюродным дядей. При такой-то чести какая радость службу с безвестником нести, который своей отчины-дедины не ведает? Всё одно что петуху с соколом в небесах летать. Как ни хлопать крыльями, выйдет петушку только за курами бегать да червей из земли выклёвывать.
Он презрительно посмотрел на Матвея, пытающегося приспособить под кушак обрывок старой верёвки, и съязвил:
- А поясок-то свой, никак, в нужнике обронил?
Но Матвей насмешки не принял.
- На вино выменял, - спокойно ответил он, - пусть лекарь государский позабавится и любопытство своё умерит, а то сует нос во все углы и про разные дела пытает.
- И не жалко пояска-то?
- А чего жалеть? Мне его наш настоятель в дорогу дал. Коли встретит тебя, сказал он мне, дурной человек и пограбить восхочет, то, ничего не найдя, может жизни с досады лишить. Ну а коли поясок увидит, возрадуется и отпустит тебя на все четыре стороны.
- Выходит, не встретился тебе дурной человек?
- Выходит, так. Они теперь из лесов все по городам разбежались.
Василий нахмурил брови - как это понимать? Вроде насмешничает над ним чернец. Но Матвей дружелюбно сказал:
- Очисти горло да лицо разъясни - утро вон как лучится, а я пока нашего дружка спроведаю.
Сладкое, душистое вино не успокоило Василия. "Этот народец - дерьмовый, - думал он, глядя вслед ушедшему Матвею. - За душой ничего нет, а всё одно прыть свою показать тщится. Напредложит всякого, чтоб дельным казаться. На поверку же - одна пустота выходит. Иван Васильевич, правду сказать, приучил к тому: кто ему речь говорит, всех слушает. Буде сойдётся - в дело ставит, не сойдётся - пускает мимо ушей, но не наказывает болтуна и суда ему не даёт. А надо бы отваживать пустое говорить..."
Его мысли были прерваны неожиданным появлением синьора Просини, чей вид никого в Москве не оставлял равнодушным. К узкой жёлтой куртке, с трудом вмещавшей дородную плоть лекаря, были привязаны шнурками два зелёных рукава, через боковые разрезы которых проглядывала красная рубашка. Толстое чрево Просини окружал широкий пояс с привязными карманами. Доходившая до бёдер куртка кончалась короткими изжёванными штанами, а из них торчали кривые ноги, одетые в чёрные чулки и казавшиеся особенно тощими по сравнению с бочковидным туловищем.
- Чисто петух! - ахнул Василий, вставая навстречу гостю, и, пока тот что-то оживлённо говорил, размахивая руками, вспомнил, как в первые дни своего московского житья Просини, пытаясь исправить форму ног, подшивал паклю к изнанке своих чулок.
Поведал об этом изумлённым москвичам толмач Пишка, первоначально приставленный к лекарю для изъяснения и обучения русскому языку. Просини оказался способным учеником, но своей чрезмерной пытливостью настолько измучил Пишку, что тот в отместку учил его словам, совсем ненужным в лекарском деле. Месть открылась, и Пишка был отставлен, а Просини до сей ещё поры путал слова и заставлял нередко краснеть привычных ко многому московских боярынь.
- Ты, господин синьор, передохни маленько, - вклинился Василий в речь лекаря, - и объясни толком, чего хочешь. Быстро больно говоришь, не уразумел я.
- Я ехал Московию исправлять здоровье грандуче московский Иван Васильевич. Вчера я лечил какой-то... веччо бронталоне, как это по-русски... а, старый хрыч! Теперь послан сюда лечить опасный вор, завтра, может, пошёл лечить... карпо?
- Кого? - не понял Василий.
- Карпо иль карпо. - Просини сделал пальцами рога и заблеял.
- Козу, что ли?
- Нет, муж коза.
- Козла, значит?
- Да-да, козёл! Я послан сюда лечить опасный вор, а мне его не дают. Как я могу лечить без глаза? Я сейчас вставал и пошёл на... корте... на двор, а меня не пускали. Здесь что... пригьоне?
- Чего?
- Ла пригьоне? - Просини изобразил пальцами решётку.
- Тюрьма, - догадался Василий. - Нет, здесь не тюрьма, это двор великого князя.
- Если не тюрьма, то пускайте меня. Или возверните меня грандуку. - Просини сложил молитвенно руки и просительно заглянул в лицо Василию: - Ла прего, язви тя в корень! У грандуче мой друг Антоний, он едет домой Венедья. Я поеду с ним. Я не хочу лечить козёл, я не хочу сидеть тюрьма! Уразумел?
- Не совсем ещё, - протянул Василий. - Ты скажи-ка мне, господин синьор, сколько денег тебе великий князь платит?
- Три рубля за месяц.
- А мне и полтины не выходит. Потому б я за твои деньги не токмо козла, гадюку бы ядовитую лечил. И другое возьми в рассуждение: тебе платят, значит, на службе состоишь. Куды надо - посылают, кого надо - лечишь. Так что обиды твоей в этом деле нет, не туды загибаешь...
- Туды твою растуды, - уточнил Просини.
- Тем паче! - сдержал улыбку Василий. - Сполняй свою службу смирно и не выкобенивайся. Теперь уразумел?
- Не понял. Что есть вы-ко-бе-ни-вай-ся?
- Ну это как тебе сказать?! - Василий покрутил растопыренными пальцами и передёрнул в недоумении плечами. - Словом, не трепыхайся...
- А сейчас понял! - оживился Просини. - Ты хотел сказать... нон джэларе... не мьёрзни! Так? Русский язык такой трудный, имеет такой длинный слова, но красивый слова! Не вы-ко-бе-ни-вай-ся, - протянул он с видимым удовольствием. - О, я уже знаю много красивый слова: лас-ко-сер-ди-е, о-халь-ник, со-ро-ко-уст...
Василий затосковал, поняв, что быстро отделаться от лекаря ему не удастся. Избавление пришло внезапно: увидев входившего Матвея, он ткнул в него пальцем и оборвал Просини:
- Вот ему всё расскажешь, что хотел, а мне недосуг: надо службу справлять!
- Давай поговорим, синьор лекарь, - сразу же отозвался Матвей. - У меня для тебя и гостинец припасён, - похлопал он по кувшину к явному неудовольствию Василия.