И через мгновение, успев, однако, обменяться с доктором едва заметными знаками, условными секретными сигналами, выразившимися в том, что консул бросил взгляд в сторону своего дома и легким взмахом приблизил ладонь ко рту, а Вихиль сделал неуловимый, но выразительный жест, как бы разводя руками, и смысл всего этого (на тайном языке, понятном лишь избранникам, лишь высшим служителям Великого Братства Алкоголиков) был таков: "Когда кончишь дела, пойдем выпьем". - "Нельзя, я надрызгаюсь, а впрочем, плевать, пойдем", - он уже снова вернулся к бутылке и пил текилу. А еще через мгновение он, безмятежный и полный сил, шествовал в сиянии солнца к своему жилищу. Его сопровождал кот мистера Куинси, норовя поймать на лету мотылька, а консул плыл над землей в океане янтарного света. Когда он обогнул дом, ему казалось уже, что вот сейчас он решительно одолеет все преграды на своем пути, и грядущий день простирался пред ним, словно безбрежная, зыбкая, несказанно прекрасная пустыня, где ему суждено сгинуть, и все-таки это будет отрадно: ему суждено сгинуть, но не окончательно, не безнадежно, потому что там для него уготованы спасительные источники и животворные оазисы с родниками, в которых не иссякает текила, и догадливые стражи, стерегущие юдоль вечной скорби, не понимая ни единого его слова, манием руки укажут ему, обновленному, путь в ту восхитительную пустыню, в Париан, где смертный не ведает жажды и где уже призывно брезжат манящие миражи, и он отправится туда мимо скелетов, будто сплетенных из заиндевелой проволоки, мимо сонных, бесприютных львов, навстречу своей неминуемой, ужасной судьбе, но все это, без сомнения, будет отрадно, и ужасная судьба в конце концов может даже обернуться нечаянным торжеством. И консул отнюдь не пал духом. Ничуть не бывало. Едва ли будущее когда-нибудь представлялось ему в столь радужном свете. Впервые взору его открылась удивительная жизнь, повсеместно кипевшая в саду: вон ящерка юркнула вверх по стволу дерева, а вон еще ящерка другой породы юркнула вниз по стволу другого дерева, вон колибри в зеленом, как бутылочное стекло, оперении пристально озирает цветок, а вон еще колибри другой породы с вожделением озирает другой цветок; крупные бабочки с четким замысловатым узором крыльев, напоминающим вышитые блузки, вывешенные для продажи на рынке, привольно летают вокруг с изяществом воздушных гимнастов (Ивонна рассказывала, что вчера они вот так же летели по ветру ей навстречу в Акапулькской гавани, целый ураган многоцветных бумажек, словно клочки изорванных любовных писем, пронесся над палубой, мимо иллюминаторов); муравьи снуют взад-вперед по дорожке, тащат лепестки и целые красненькие цветочки; а сверху, снизу, с высоты небес и, кажется, откуда-то из-под земли, несется беспрерывно свист, урчание, шорохи и даже протяжный рев. А где теперь его знакомая змейка? Наверное, всползла по стволу на грушу и затаилась там. Подстерегает тебя, хочет обвить своими кольцами, задушить: продажные объятия. На ветках груш подвешены склянки, до краев залитые клейким желтоватым снадобьем для истребления насекомых, и раз в месяц питомцы местного сельскохозяйственного училища, словно священнодействуя, прилежно их пополняют. (Что за веселый народ эти мексиканцы! Воспитанники училища пользовались случаем, как, впрочем, всегда и везде, чтобы пуститься в пляс, они приводили своих подружек и, выделывая коленца, перебегали от дерева к дереву, срывали склянки, подвешивали новые, словно это был комический балетный спектакль, а потом часами лежали в тени, не обращая на консула ни малейшего внимания.) Теперь консул как зачарованный не сводил глаз с кота мистера Куинси. Этот зверь изловил наконец мотылька, но не сожрал, а бережно, с осторожностью держал в зубах, и красивые, яркие крылышки трепыхались, потому что мотылек как бы продолжал свой полет непрерывно, безостановочно, у самых кошачьих усов. Консул нагнулся, желая спасти мотылька. Но кот прыжком выскользнул из-под самых рук. Он нагнулся еще, и опять тщетно. Консул все нагибался, кот все выскальзывал, а мотылек все трепыхался в отчаянном полете меж острых клыков, и, повторяя эти нелепые движения, они приблизились к веранде. Тут кот наконец занес смертоносную лапу, готовясь прикончить жертву, разжал клыки, и мотылек, который беспрестанно трепыхал крыльями, вмиг, каким-то чудом, выскользнул, словно человечья душа, из зубов смерти, взвился, ввысь, ввысь, ввысь, воспарил над деревьями, и в этот самый миг консул увидел: они здесь. Оба они стояли на веранде; у Ивонны в руках была пышная охапка бугенвилеи, которую она собиралась поставить в синюю глиняную вазу.
-... а вдруг он будет упорствовать. Вдруг просто-напросто откажется уехать... осторожней, Хью, тут колючки, и потом надо хорошенько осмотреть каждую веточку, нет ли на ней пауков.
- Эй, Сухикеталь! - весело крикнул консул, взмахнув рукой, а кот повернул к нему голову с холодным пренебрежением в глазах, говорившим красноречивее всяких слов: "Да на что он мне сдался, этот мотылек, я отпустил бы его сам, по доброй воле", - и с позором удрал в кусты. - Эй, Хью, змей-искуситель!
...Но зачем же он торчит в ванной? Заснул он, что ли? Или умер? Или напился до потери сознания? И давно ли он попал сюда, только что или полчаса назад?
День на дворе или ночь? И где все прочие? Но голоса прочих уже были слышны с веранды. Прочие? Что за вздор, там сейчас только Хью с Ивонной, ведь доктор давно ушел.
И все же поначалу ему казалось несомненным, что дом наводнен людьми; между тем утро еще не минуло или минуло только что, его часы показывали всего четверть первого. А когда он разговаривал с мистером Куинси, было одиннадцать.
- О-ох... О-ох...
Консул испустил жалобный стон.
Теперь он вспомнил, что его ждут, нужно собраться и ехать в Томалин. Но как удалось ему притвориться трезвым, убедить их, что он может ехать в Томалин? И почему именно в Томалин? Мысли, словно какие-то издыхающие насекомые, пресмыкались у него в голове, и сам он тоже обретался у себя в голове, и у себя в голове снова уверенным шагом шел через всю веранду, как час назад, когда у него на глазах кот упустил мотылька.
Он прошел тогда через веранду - Консепта успела ее подмести, - улыбнувшись Ивонне трезвой улыбкой и пожав мимоходом руку Хью, прямо к холодильнику и, открывая дверцу, знал уже, что они говорили о нем, и более того, из отрывочных, но выразительных слов, которые он подслушал, ему совершенно ясен стал весь истинный смысл их разговора, как будто он, видя молодой месяц, плывущий по небу в обнимку со старым, явственно прозревал всю его поверхность, хотя она почти целиком была окутана тенью, едва обозначенная в отраженном свете Земли.
Но что же было потом?
- О-ox! - снова застонал консул. - О-ох!
Лица, виденные им за минувший час, всплывали снова, Хью, Ивонна, доктор Вихиль мельтешили и дергались, как в старом немом кинофильме, произносили слова, которые сотрясали его мозг беззвучными взрывами. Все, что совершалось вокруг, казалось совсем неважным; и в то же время решительно все приобретало какую-то неистовую, безумную важность - скажем, Ивонна обронила невзначай: "А мы видели броненосца", - и он ответил ей: "Ну, до лемура ему далеко!" - после чего Хью откупорил бутылку ледяного светлого пива, - зацепил металлическую пробку за край балюстрады, сорвал ее и выплеснул пенистый напиток в стакан из-под стрихнина, но теперь уже очевидно, что факт этот почти утратил свое значение...
В ванной консул сообразил, что до сих пор держит в руке недопитый стакан и пиво уже начало выдыхаться; рука почти не дрожало, но пальцы онемели, сжимая стакан, и он стал пить сосредоточенно, неторопливо, стараясь отдалить затруднение, которое возникнет, едва стакан опустеет.
- ... Вздор, - сказал он тогда Хью. И присовокупил веско, авторитетно, как и подобает консулу, что Хью ни в коем случае не может уехать с такой поспешностью, а уж в Мехико уехать и вовсе немыслимо, туда отправляется ежедневно один-единственный автобус, тот самый, которым Хью приехал, и автобус этот уже ушел, а поезд, тоже один-единственный, отбывает только ночью, в двенадцать без четверти...
Потом:
- А не Бугенвиль, доктор? - спрашивала Ивонна, и приходилось только удивляться, как зловеще, упорно, нестерпимо накалялись эти пустячные слова здесь, в ванной. - Не Бугенвиль открыл бугенвилею? - Но доктор выжидательно, пытливо разглядывал букет, храня непроницаемое молчание, и разве только по глазам его можно было угадать, что перед ним "трудный случай".
- ... Я над этим никогда не задумывался, но открыл ее, конечно, Бугенвиль. Отсюда и название, - ввернул Хью легкомысленно и уселся в стороне на балюстраду.
- ... si: вы имеете возможность идти в botica и, чтобы было правильное понимание, говорить так: "Favor de servir una toma de vino quinado о en su defecto una toma de nuez vomica, pero..."
Доктор Вихиль посмеивался, он теперь, по всей вероятности, разговаривал с Хью, Ивонна отлучилась к себе к комнату, а консул, подслушивая, отошел к холодильнику за новой бутылкой пива...
Потом:
- Ах, в нынешнее утро мне было до ужасной степени нехорошо, я проходил вдоль улицы и вынуждался хватать оконные косяки для своего поддержания. - И потом возвратившемуся консулу: - ... Вы пожалуйста должны извинить мое глупое поведение вчерашней ночью: ух, за эти последние дни я везде натворил большую уйму глупостей, но... - Он поднял стакан с виски.
-... я теперь никогда в жизнь не выпью капли, мне нужно проспать двое дней подряд, чтобы поправить себя... -