- ...Странная история вышла с этим трупиком, Ивонна, - говорил консул, - кто-то непременно должен был его сопровождать и держать ему руку: или нет, виноват. Кажется, не руку, а билет в купе первого класса. - Он с усмешкой сам вытянул правую руку, которая колебалась, словно он стирал надпись с воображаемой доски. - Дрожь - вот что делает подобную жизнь невыносимой. Но это пройдет: я ведь выпил как раз столько, сколько надо, чтобы это прошло. Я принял необходимую терапевтическую , дозу. - Ивонна взглянула ему прямо в глаза.- Конечно, дрожь хуже всего, - продолжал он. - Но постепенно привыкаешь, и право же, здоровье мое в прекрасном, состоянии, я чувствую себя теперь гораздо лучше, чем полгода назад, несравненно лучше, чем, скажем, в Оахаке. - Тут в глазах у него вспыхнул странно знакомый свет, которого она всегда так пугалась, свет, сейчас обращенный вовнутрь, зловеще ослепительный, как прожектор в трюме "Пенсильвании", когда судно разгружалось, только сейчас была не разгрузка, а разграбление, абордаж: и вдруг, как прежде, давним-давно, ее охватил ужас, что свет этот вырвется наружу, опалит ее. "Видит бог, я уже знала тебя таким, - мысленно говорила она говорила в ней ее любовь среди унылого полумрака бара. Ты бывал таким часто, слишком часто, и этим меня не удивишь. Ты вновь отрекаешься от меня. Но теперь разница огромна. Это уже бесповоротное отречение - ах, Джеффри, почему ты не можешь вернуться? Неужели тебе суждено уходить все дальше, на веки веков в нелепую тьму, и даже теперь ты стремишься в эту недосягаемую для меня тьму, все дальше, навек, чтобы прекратить, расторгнуть!.. Ах, Джеффри, зачем, зачем ты уходишь!"
"Но послушай, пропади все пропадом, не такая уж это беспросветная тьма, - словно говорил, отвечая на ее мысли консул ровным голосом, вынимая трубку с остатками табака и раскуривая ее мучительным усилием, и она следила за ним глазами, а его взгляд шарил за стойкой, но не встречал взгляда бармена, который степенно, деловито отошел в сторону, - ты заблуждаешься, если полагаешь, будто я вижу лишь беспросветную тьму, но, если тебе угодно так полагать, смогу ли я объяснить свои поступки? Ты только взгляни вон туда, на солнце, ах, быть может, тогда ты поймешь, присмотрись, взгляни, как свет его струится в окно: что может быть прекраснее бара рано поутру? И вон тех вулканов... И звезд... Рас-Альгети? И Антареса, пламенеющего на юго-юго-востоке? Впрочем, виноват, это совсем пе то. Прекрасен вовсе не этот бар, я оговорился, ею ведь, собственно, и Паром не назовешь, но ты подумай только о всех прочих ужасных, умопомрачительных заведениях, где вскоре спадут запоры, медь даже врата рая, отверстые предо мной, не могли бы пробудить но мне то неизреченное, всеобъемлющее и безысходное блаженство, какое я вкушаю, когда с грохотом ползет вверх железная штора, когда отомкнуты и повержены решетки, приемля смертных, которые с трепетом души подносят стакан к устам неверной рукой. Все тайны, все упования, все отчаяние, да, поистине, все несчастья обитают там, за этими отворенными дверями. Кстати сказать, видишь вон ту старуху из Тараско, что сидит в углу, до сих пор ты ее не видела, ну а теперь видишь? - спрашивали его тревожные глаза, мятущиеся, незрячие, влюблено сияющие, спрашивала его любовь. - Возможно ли, если не напиться, подобно мне, постичь, как прекрасна эта старуха из Тараско, что играет в домино в семь утра?"
И точно, в баре, хотя такое казалось почти невероятным, был кто-то еще, но она заметила это, лишь когда консул, не сказав ни слова, обернулся: теперь Ивонна не могла отвести взгляда от старухи, сидевшей в полумраке за столиком. С краю лежала ее стальная клюка, повиснув, как живая, на когте какого-то звери, приделанном вместо рукояти. У старухи за пазухой, подле сердца, сидел цыпленок, привязанный шнурком. Цыпленок выглядывал оттуда, дерзко трепыхался, косил глазом. Старуха выпустила его на столик, и он, попискивая, принялся склевывать крошки меж костяшками домино. Потом она сноп упрятала его за пазуху, с нежностью посадила под платье. Но Ивонна отвернулась. Старуха эта, со своим цыпленком и домино, сковала ей сердце леденящим страхом. Она таила в себе угрозу, как зловещее знамение.
- ...Кстати, о трупах. - Консул налил себе еще виски и теперь почти твердой рукой расписывался в долговой книге, в то время как Ивонна поплелась к двери.- Что касается меня лично, то я не прочь покоиться рядом с Уильямом Блэкстоуном... - Он вернул книгу Фернандо, которому, слава богу, он не сделал даже попытки ее представить.- С тем самым, что жил среди индейцев. Ты, конечно, про него знаешь?
Консул встал, полуобернулся к ней, нерешительно созерцая только что налитый стаканчик, к которому он еще не притронулся.
- ...К чертовой матери, ежели тебе охота, Алабама, валяй...
Мне неохота. А ты валяй.
- Absolutamente necesarfo.
Консул выпил лишь половину.
За дверью, на солнцепеке, в иссякающих волнах худосочной мушки, которые катились вспять, размывая шум все еще не закончившегося бала, Ивонна снова остановилась в ожидании, тревожно поглядывая через плечо на подъезд отеля, откуда, как: ошалевшие осы из невидимого гнезда, один за другим выпархивали последние танцоры, и акт миг, безупречный, проникнутый сланным духом армии и флота, исполненный консульского достоинства, оттуда выступил консул, извлек из кармана совсем уже твердой рукой темные очки и водрузил их на нос.
- Ну-с,- изрек он,- все такси куда-то исчезли. Не пойти ли нам пешком?
- А где же твоя машина? - Ивонна, опасаясь встретить кого-нибудь из знакомых, до того растерялась, что чуть не взяла под руку постороннего человека в темных очках, молодого, оборванного мексиканца, который прислонился к стене отеля, а консул, шлепнув ладонью по набалдашнику своей трости, сказал ему с таинственной многозначительностью:
- Buenas tardes, sefior.
Ивонна поспешно двинулась прочь.
- Да, пойдем.
Консул галантно предложил ей руку (она заметила, что к оборванцу в темных очках подошел еще один босяк с повязкой на одном глазу, который перед тем подпирал стену поодаль, и его консул тоже приветствовал: Buenas tardes, а из дверей теперь никто не выходил, у отеля были только эти двое, они вежливо ответили: Buenas им в спину и подтолкнули друг друга, словно говоря: "Он сказал: Buenas tardes, вот чудак человек!"), и они двинулись наискось через площадь. Фиеста должна была начаться еще нескоро, и улицы, многократно видевшие День поминовения, были совсем безлюдны. Всюду пестрели яркие флаги и бумажные транспаранты; огромное колесо проступало сквозь зелень деревьев, величественное и недвижное. Но в этот утренний час город вокруг них и внизу, на склоне, оглашали резкие, отдаленные звуки, подобные ослепляющим взрывам цветных ракет. Вох! - возвещала афиша.- Arena Tomalin. Frente al Jardin Xicotancatl. Domingo 8 de Noviembre de 1938. 4 Emocionantes Peleas.
У Ивонны вырвалось против воли:
- Ты опять разбил машину?
- Собственно говоря, я ее потерял.
- Потерял!
- А жаль, ведь как-никак... но послушай, Ивонна, к чертям все это, ведь ты, наверное, смертельно устала?
- Ничего подобного! Мне казалось, это ты должен бы...
Вох! Preliminar а 4 Rounds. El Turco (Gonzalo Calderon de
Par. de 52 kilos) Vs. El Oso (de Par. de 53 kilos).
- Ведь на пароходе я только и делала, что спала! И мне очень хотелось бы прогуляться, только вот ты...
- Вздор. Пустячный приступ ревматизма... Или кажется, аномия? Во всяком случае, мне полезно размять старые ноги.
Вох! Evento Especial a 5 Rounds, en los que el vencedor patara al grupo de Semi-Finales. Tomas Aguero (El Invencible lndio de Quauhnahuac de 57 kilos, que acaba de llegar de la Capital de la Republica). Arena Tomalin. Frente al Jardln Xicotancatl.
Жаль, нету машины, а то съездили бы посмотреть бокс, -сказал консул, державшийся неестественно прямо.
- Я бокс терпеть не могу.
-...Но все равно, это ведь будет только в воскресенье. А сегодня, я слышал, в Томалине как будто состоится травля быков... Помнишь...
- Нет!
Консул поднял палец, приветствуя таким сомнительным образом какого-то субъекта, смахивавшего на плотника, явно знакомого ему не более чем ей, который бежал мимо, вертя головой и зажав под мышкой обрезок раскрашенной под мрамор доски, и со смехом выкрикнул или даже пропел ему в ответ слово, прозвучавшее как "мескаль".
Солнце заливало их, заливало вечно неподвижную карету скорой помощи, на миг воспламенив ее фары, которые превратились в слепящие зажигательные стекла, озаряло вулканы - теперь на них было больно смотреть. Но к вулканам она привыкла с детства, потому что родилась на Гавайях. В сквере посреди площади уже сидел на скамье; едва доставая ногами до земли, малорослый переписчик из муниципальной конторы и оглушительно трещал на огромной пишущей машинке.