Но царь встал, на потолки указывая:
- Не ври! Вот тут.., веди в покои верхние! Апраксин снова пластался перед царем:
- Ваше величество, смилуйтесь… Женишка моя, старуха… А человек ейный - на што он вам, молодцам экиим?
- Сказывай - где? - прикрикнул император… Упали засовы с дверей. Потаенные. Коптила свеча. Прикованный длинной цепью, сидел на полу белобрысый малый в бархатном кафтане. И держал перед собой флейту - нежную, сладкоголосую.
- Ты кто? - спросил царь узника. - Музыкант?
- Нет, - отвечал парень, бренча цепью. - Я есть куафер графини Апраксиной… Землепашец провинции Нарвской, зовут же меня - Иоганн Эйхлер… А что играю - так скушно мне!
Ванька Долгорукий цепь поднял с пола.
- Тяжела, - сказал. - А за што ты в железах сиживаешь?
- Сижу на цепи, потому как ведаю женский секрет своей госпожи, и боится она, как бы не выдал я!
- Каков секрет? Говори прямо… Я - царь твой!
- Парик ей делаю, - ответил Эйхлер, низко кланяясь.
- Давно ль прикован ты?
- Пятый уж годочек пошел, как света белого не вижу…
Царь взялся за цепь, и (длинная-длинная) она повела его из темницы. Змеей уходила цепь под двери спальни графини. Хмельная компания вслед за Петром гуртом вломилась в опочивальню: озорник Долгорукий откинул пуховые одеяла: жмурясь от света яркого, старуха Апраксина сослепу тыкалась в подушки, а голова у нее была - гладкая, как колено…
- Отомкни цепь, - велел Долгорукий хозяину. - Бабьи секреты не в нашу честь. Мы люди веселые, охотные, а до старух нам дела нету. Прощай, граф! Да отвори конюшни свои - нам лошадь нужна…
Со двора Апраксиных отъехали уже четверо: позади всех жадно дышал ветром чухонец Иоганн Эйхлер; торчала из-под локтя его флейта - жалостливая…
На рассвете четыре всадника, пришпоривая усталых коней, тишком въехали в подмосковное имение Горенки.
***
Рассвет наплывал со стороны Москвы, сиренево сочился в берегах Пахры-реки, осенял застывшие в покое леса. За окнами старой усадьбы в Горенках вьюжило - мягко и неслышно. Господская домовина, поскрипывая дверьми, угарно дымилась печками спозаранок.
Алексей Григорьевич князь Долгорукий (гофмейстер и кавалер) с трудом перелез через супругу, что была поперек себя шире, и нехотя зевнул на иконы.
- Ишь ты, - жене буркнул. - Развалила бока-то… Вставай! Уже кафу варят, чую, быдто в Варшаве живем… О, хосподи!
Свечной огарок раскис за ночь, в опочивальне было мутно и едко. В одном исподнем князь юркнул в сени, с писком разлетелись перед боярином челядные девки.
- Я вам… Кыш-кыш! Глаза-то куда растопырили?
В соседней вотчине князей Голицыных (за рекою, в Пехро-Яковлевском) уже усердно названивали к заутрене. "Богомолы.., умники!" - думалось Алексею Григорьевичу, который никого из Голицыных не жаловал: рознь ветхозаветная, еще от пращуров. Две древние фамилии (Долгорукие от Рюрика, Голицыны от Гедимина) исстари перед царями свары устраивали.
В дальних покоях князь Долгорукий приник к дверной щели. На широкой постели, в обнимку, словно братья, спали его сын Ванька с императором. Порхал над их головами огонек лампадки. Из лукошка под кроватью вылезли малые кутята, в теплых потемках трепали один другого за уши.
И сладостно обомлел Алексей Григорьевич: "Вот счастье-то! Сам государь-император с Ванькою моим дрыхнет… Мне бы честь эту!" - позавидовал отец сыну. Собрал князь одежонку царскую, что была второпях разбросана. Не поленился - и сыновью поднял. Низы кафтанов прощупал: полы мокрехоньки, видать, снова на Москву для тайных забав ездили. "Ну не дурень ли Ванька? Ему бы приваживать царя к фамилии нашей, а он… Пора уже, - решил князь. - Пора навечно приковать царя к дому нашему…"
С такими мыслями вернулся в опочивальню.
- Ваньку-то, - сказал князь жене, - драть бы надобно по старой науке - вожжами…
- Попробуй выдери, - усмехнулась княгиня. - Сынок-то наш обер-камергер. Да чином по гвардии выше тебя залетел, батька.
- Вроде и так, мать, - согласился князь Алексей. - Да шалить стали много, жалобы слыхать на Москве… Собак вот покормим еще с денек и на охоту снова отъедем. Надобно нам государя оттянуть подале от забав и соблазнов московских.
Прасковья Юрьевна враз поскучнела:
- О дочерях-то подумал ли? Девки наши, словно доезжачие панские, по лесам и берлогам так и ширяют. Никакого политесу не стало. Личики на ветру обсохли, воланы закрутить некогда, бедным.
- Оно и ладно, - ответил князь, о своем размышляя.
- Кому ладно-то? - наседала княгиня. - Три дщерицы на выданье, а на Москве показаться не могут: будто леший худой по охотам их таскает… Всех женихов растеряем мы за отбытием нашим!
Алексей Григорьевич мигнул с опаской:
- А его величество.., чем не жених нашей Катьке?
- Эва! - заплескала княгиня руками полными. - Болтаешь ты, батька родный, попусту. Проморгал ты, светик:
Катеньку нашу граф Миллезимо из послов цесарских давно выглядывает. И домок себе за Яузой снял, чтобы к Лефортову быть поблизости…
- Дипломату сему, - посулил князь, - перешибу ноги палкой. Вот и пущай до Вены своей на костылях пляшет!
- Уймись, батька мой ненаглядный, - укоряла его княгиня с нежностью. - Ни свет, ни заря, не пимши, не емши, а ты уже и вожжи и палку помянул… Миллезимо-то - чай, видывал? - кавалерчик сахарный. Умен - страсть как! Катенька сама глаз на него вострит…
- А ты, дура генеральная, что дуре Катьке потакаешь!
- Так какого же тебе еще жениха надобно?
- Через ручей за водой к реке не ходят, - отвечал ей муж. - На што Катьке кавалер сахарный, коли в светелке у нас сам император врастяжку спит… Смекнула?
Прасковья Юрьевна затряслась двойным подбородком:
- Будет залетать-то тебе! Не ты ли помогал Меншикова сожрать с его невестушкой? То-то, гляди, князь-душа: на каждого волка в лесу по ловушке… Попадешься и ты на зуб к Остерману!
- Я-то? - загордился Алексей Григорьевич. - Да моего Ваньку от царя никакой Остерман не отклеит. Вся гвардия - вот здесь, под рукой у меня! Любого раздавлю - только сок брызнет…
Долгорукий накинул кафтан с пуховым подстегом, вынул кружева из манжет - широкие, ясновельможные, из польских земель вывезенные. И приник к испуганному лицу жены своей:
- Ведомо тебе буди, княгинюшка, что дому Романовых не привыкать к нашей фамилии! Вспомни-ка - кто была жена царя Михаилы Федоровича? - Долгорукая… То то! Уразумела теперь?
Прасковья Юрьевна так и бухнулась перед иконами:
- Господи! Простишь ли князя моего в гордыне великой? Вознесся он.., во грехах своих и алчности вознесся!
***
За окном просветлело солнечно, от старой Владимирской дороги, обсаженной вязами, запели по морозцу мужицкие дроги, и коронованный отрок проснулся.
- Вань.., а Вань. - стал он тормошить Ивана Алексеевича. - Князинька, друг сердешный… Да когда ж ты откроешь гляделки свои? Что делать сегодня станем?
Долгорукий разлепил глаза, провел ладошкой по большим красным губам. Лоб его был бледен и чист - без морщинки.
- Что делать сей день? - спросил, потягиваясь. - Надо бы вашему величеству иной раз о заботах государства своего потужить!
- Что ты, друг мой, - поскучнел царь. - Умней барона Остермана не будешь. Да и члены совета Верховного даром, што ли, хлеб своей едят? Вот и пусть об России беспокойство имеют… А мне испанский дука де Лириа обещался мулов подарить, да не везут все мулов. Боюсь я - не обманет ли меня дука испанский?
- Мадрид далече, - отвечал князь Иван. - А моря бурные. Один корабль дука напротив Ревеля разбило. Дука без денег, долги вокруг кошеляет. Мы с дукой в приятелях, он мне тоже андалузских лошадей обещал, да корабли ныне редко приходят…
Долгорукий подавал царю одежды, но обувать его не стал:
- Сами, ваше величество… Чай, не маленькие! Царю было лень с пряжками возиться, он башмаки отшвырнул.
- Ладно, - сказал. - И в валенцах хорошо побегаю сегодня.
- Фриштыкать чем будете? - спросил его куртизан.
- А совсем не буду севодни… Не хочется! Вчера объелся!
- И не надо, коли так. Еще живее обед проглотим… Петр радостно запрыгнул на подоконник:
- Хорошо как здесь… Милы мне Горенки ваши! Князь Иван раскрыл скляницу, достал горстку перьев.
- Ваше величество, - сказал учтиво, - но и в Горенках делами обеспокою… Кой месяц уже бумаги важные по лесам блуждают!
- Ой, Иван Алексеич, неужто ты меня за стол приневолишь?
- Коли вы меня, государь, и вправду любите, то.., садитесь. Бумагам важным, министрами уже одобренным, апробации учинить от вас надобно. И меня пожалейте: люди придворные, завистливые и без того клевещут, будто мы, Долгорукие, вас по охотам таскаем, от дел государственных вовсе избавили…
Ласковым таким манером залучил царя за бумаги. А сам встал за спиной его, подсказывая - быть или не быть по сему. Из-под пера, свирепо брызгаясь, выбегали пауки подписей: Петръ, Петръ, Петръ…
- К делу ярыжному не прилежу душою, - сказал царь, перо отбрасывая. - И горазд не люблю писать чернильно… Сбегаю-ка я лучше до псарен, а ты проставь подписы под руку мою. Сам знаешь!
И кубарем скатился отрок-царь по лестницам - в хрусткие сугробы. Лес вдали, там олени и кабаны, - вот рай-то! Растирая щеки, хваченные морозцем, домчал император до псарни - особый дом, большой, вровень с усадебным (охота Долгоруких испокон веков славилась). А навстречу царю - егермейстер Селиванов, в ранге полковничьем, в мундире сукна зеленого, сам пьян и весел.