Куртизан даже не обрадовался. Катька говорила теперь так, родни уже не стыдясь: "По свадьбе моей с царем быть Ваньке в Низах самых!" - А в Низовом корпусе плохо: там болота Гиляни, на них розы цветут персидские, но розам тем не верь - под ними гниль и лихорадка. Кусит клещ тебя, и готов раб божий: понесут вперед пятками… До чего же много мрет на Низу русского люда!
На выходе от царя столкнулся князь Иван с Иогашкой Эйхлером, обнял музыканта ласково.
- Тезка чухонская, - сказал ему. - Пока я в случае пребываю, торопись жар сгрести. Будешь в чине и ко шляхетству причислен. Целуй руку мне, да не забудь добра моего Затрубил на дворе рожок. Залаяли собаки. Топоча сапожищами, придворных расталкивая, бежал до царя егермейстер Селиванов:
- Ваше величество! Я не сплоховал: эвон, мужики дворцовы логово волков обложили… Вас ждем!
Петр легко и бездумно сорвался с места, кинулся в седло. И помчал царь за Рогожи - травить волка… Серый снег летел косо. Волк матерый, видать: уходил он в хитрости, коварно петляя. По кустам заметывал. Петр долго гнал лошадь, но след зверя потерял. Стал людей звать - ему никто не ответил: отбился.
- А и ладно, - сказал, пустив коня шагом… Москва угадывалась вдали - сумеречным блеском колоколен, сизыми дымами, вороньим граем. Въехал император в деревню, и горазд некстати въехал. Мужики как раз тащили гроб из избы - одно корыто другим прикрыто. И тащили не в дверь, а через окно, дабы смерть запутать.. Петр подскакал, снял шляпу.
- Кто помер? - спросил.
- Девка.., кривого Пантелеича дочь.
- От хвори, видать?
- Воспа… - загалдели мужики. - Она, тошная! Наступала на деревню мгла. От леса уже скакали доезжачие - царя сыскивали, чтобы на Москву ехать.
- А ты, барин, - спросили мужики, - чей же будешь: юсуповский сынок али господ Барятинских?
- Я сам по себе, - отвечал царь. - Волка вот гнал… Открыли гроб. Надо бы, как водится, "позолотить" покойницу. Да с собой ничего не было: как рога затрубили - так и выскочил. Тогда Петр, сострадая, стянул с шеи офицерский шарф и бросил его поверх покойницы. На скудной посконинке вдруг ярко сверкнула серебряная мишура.
- Возьми, отче, - сказал Петр. - Более отдарить нечем .
Тронул лошадь, но тут же прискакал обратно:
- Постой, старик! Случаем руку в кафтан сунул, да и нашел… Рубль тебе, бери! Крышу поправишь или еще что сделаешь…
Дед рубль взял, а шарф дареный снял с покойницы и обратно царю протянул:
- Возьми, добрый сын. Простынешь… Император замотал шарф вокруг тонкой шеи и дал коню шпоры.
Деревня скоро осталась позади… "В осп а, она тошная!" - мрут от оспы русские люди - не меньше, чем на Гиляни.
***
Желтым бельмом глядел фельдмаршал Василий Владимирович князь Долгорукий на старенькую иконку. Пошептал губами, вдавил пясть в лоб, кинул длань через плечо и задержал руку на пряжке.
Иногда прорывалось - в моленье его - житейское:
- Да полегчи, полегчи в регименте Преображенском… Волоча ноги по пыльным восточным паласам, подошел адъютант и племянник фельдмаршала, тоже князь Долгорукий.
- Чего надобно тебе, Юрка? - спросил старый воин.
- Егорка Столетов до вас, дяденька.
- Столетов? Это из каких же будет?
- Роду он худого, незнатного, - отвечал Юрка.
- Кличь! - Позвали Егорку, и запахло в покоях фельдмаршала водками и духами. - Почто пьян ко мне являешься?
- То не пьян я, - отвечал Егорка, - то вчера был пьян. Вот и хороводит меня весь день…
- Юрка! - повелел фельдмаршал. - Ты молодцу чарочку вынеси да репку покрепче выбери. А то голова у него на пупок завернута.
Чарочку прияв и репку расхрумкав, Егорка осмелел.
- Был я наверху, - сказал, - а ныне мне стало низко. Состоял кавалером при Виллиме Монсе, коему государь Петр Первый за любовь его к Катерине-матушке высочайше башку отрубить соизволил. А по дружбе с Монсом и мне влипло: на десять лет в Рогервик был сослан, там меня только в бочке вот не солили, а так - все было как надо. Ныне же при дворе цесаревны Елисавет Петровны числюсь, но службою сей не доволен я.
- Чего так? - спросил фельдмаршал.
- И без меня у ней счастливцев хватает.
- А в несчастии, - спросил Долгорукий, - жить не свычен ты, как я погляжу? На што я тебе, кавалер Монсов? От стола моего фельдмаршальского швырки-пинки да пули летят, а кусков сладких с него не падает…
- Возле славной особы служить бы рад! - сознался Егорка и руку старика, воском пахнущую, поцеловал с чувством.
- А на што годен ты? Я ведь солдат прямой, паркеты во дворцах пузом не протираю, и мяе держать прихлебателей при себе не пристало по чину… К чему, ответь, гораздую склонность имеешь? Что возлюбил ты в мире сем, окромя водки?
- В музыке я горазд, - отвечал Егорка Столетов. - Есть ли музыка-то в дому вашем? Я бы показал…
- Того не держим, - подал голос Юрка Долгорукий. Огорчился Егорка и попросил из челядной ложек ему принесть деревянных; на ложках тех заиграл, стервец, запел замечательно:
Сердце пылает - не могу утерпети,
Хощу ныне ж амур с Дориндой имети
Умру ж я, и лучшее мя умирати,
Неж без Доринды долго живати
- Не робок ли ты? - спросил его затем фельдмаршал.
- Того в баталиях воинственных еще не проверял.
- Ну, сейчас проверишь, даже в батальях не побывав… Эй, Юрка! Водрузи-ка чарочку ему на само темечко.
Юрка чарочку на голове Столетова приспособил, чтобы ровно стояла. Сыпнул порох на полку пистоля шведского. Курки взвел - столь тугие, аж лицом покраснел. Взял старый фельдмаршал пистолет и сказал Егорке:
- Смотри же на меня честно и открыто… Без жмуриков!
А сам здоровый глаз закрыл - бельмом стал целиться.
- Славный князь! - завопил Егорка. - Не тем ты целишься… Раздрай здоровый, ой-ой!
- Цыц! - отвечал фельдмаршал, и видел Егорка в прорези прицела желтое бельмо ветерана… Трах! - лопнула чарочка на голове, а старик пистоль отбросил, долго лил вино в чашку, по краям щербатую. - Не сбежал, - похвалил, - и то ладно… Желателей много имею, да в бельмо-то мое мало кто верит… Пей вот! Юрка, сбегай еще за репкой Потом пальцем ткнул Егорку под ребро самое:
- А Дурында твоя, о коей ты в песнях плачешься, она.., кто? Из слободы Немецкой, чай? Что-то я такой девки на Москве не упомню. Может, за отсутствием моим уродилась, подлая?
- Ваше сиятельство, Доринда сия есть сладкий вымысел, ибо, служа Купиде, немочно мне открыть истинной дамы сердца.
- Неужто и мне не откроешь?
- Под именем Доринды оплакиваю я страсть к Марье Соковниной, что прозябает ныне в девичестве природном.
- Ну и дурак! - вразумил его фельдмаршал. - Коли хошь любить Машку, так и пиши в стихах честно: мол, хочу иметь грех с Машкой Соковниной… А то выдумал ты каку-то Дурынду! - Помолчал старик и добавил:
- Мне песен твоих не надобно, мне и от своих тошно бывает. А в адъютанты свои велю завтрева тебя вчислить. Будь с утра самого тверез и чист, аки голубь небесный… На водосвятии иорданском явлю тебя перед полком уже в чине!