Глава 8
Дитя осьмнадцатого века,
Его страстей он жертвой был,
И презирал он Человека,
Но Человечество любил…
Князь П. Вяземский
Никакому курфюршеству не сравниться с Казанской губернией.
Разлеглась она у порога Сибири, в жутких лесах, в заповедных тропах бортников, редко-редко блеснут издалека путнику огни заброшенных деревень. Кажется, вся Европа уместится в этих несуразных просторах…
С востока - горы Рифейские и течет мутная Уфа, скачут по изумрудным холмам башкиры; с юга - степи калмыцкие, и бежит там Яик казацкий, река вольная, звонкоструйная; глянешь к северу - видать Хлынов-городок на реке Вятке, а далее уже шумят леса Вологодские; обернись на запад - плывет в золотую Гилянь величавая разбойная Волга. Но это еще не все: перемахнув через губернию Астраханскую, Казань наложила свою лапу и на Пензу - выхватила самый лакомый кусок у соседки и, обще с Пензой, притянула его к своим гигантским владениям.
Всем этим краем управлял один человек - Артемий Петрович Волынский, и вот о нем поведем речь свою.
День над Казанью так начинался: хлопнула пушка с озер Поганых - адмиралтейская, будто в Питере; зазвонили к заутрене колокола обителей. Потом забрались на башню Сумбеки татарские муэдзины - завыли разом, тошно и согласно.
И тогда Артемий Петрович Волынский проснулся… - Бредем розно, - ни к чему сказал. - И всяк по себе разбой ведем… Помогай-то нам бог!
Одевался наскоро - без лакеев. Бегал по комнатам, еще темным, припадал на ногу, хромая. Год назад, когда въезжал в Казань, воевода чебоксарский палил изрядно. И столь угодничал, что пушку в куски разнесло, канонир без башки остался, людишек побило, губернатора в ногу ранило, а воеводу даже не нашли: исчез человек… Ехал тогда по чину: одной дворни более ста человек, свои конюшни и псарни. Дом на Казани расширил, велел ворота раздвинуть. "Сам-то я пройду в калитку, - говорил Волынский. - Да чин у меня высок - пригибаться не станет!"
То прошлое - теперь забот полон рот. Москва да господа верховники далече: сам себе хозяин, своя рука владыка, пищит люд казанский под тяжелой дланью… Смелой поступью вошел в опочивальню калмык во французском кафтане, по прозванию Василий Кубанец; Волынский его у персов откупил и для нужд своих еще из Астрахани с собою вывез. Кубанец протянул пакет губернатору:
- Ночью гонец из Москвы был с оказией верной… Вам дяденька Семен Андреевич Салтыков писать изволят.
- Положь, - сказал Волынский. - Ныне честь некогда… Покряхтел, поохал. Дома нелады: детишек учить некому, жена в хвори. И лекарей изрядных нет на Казани: помирай сам как знаешь.
Прошел Артемий Петрович в канцелярию, велел свечи затеплить, а печей более не топить (был он полнокровен, сам по себе жарок), и секретарю губернскому велел:
- Воеводы - што? Пишут ли?.. Читай экстрактно, покороче, потому как зван я на двор митрополита, а дел немало скопилось…
От дел губернских к полудню взмок. Парик скинул, кафтан снял. У кого просьба - того в глаз. У кого жалоба - тому в ухо. Так и стелил челобитчиков на пол. Купцу первой гильдии Крупенникову полбороды выдрал. Тряслись руки подьячих. Сошка мелкая срывалась в голосе - "петуха" давала. "Запорррю!.." - неслось над Казанью. Просители, у коих и было дело, все по домам разбежались. Заперлись и закаялись. Только причт церкви Главы Усекновения высидел. В молитвах и в смирении, но приема дождался.
- Впустить кутейников! - распорядился Волынский. Долгополые бились в пол перед губернатором.
- Ну, страстотерпцы, - рявкнул он на них, - врите… Да врите, опять же, экстрактно - лишь по сути дела…
"Страстотерпцы" рассказали всю правду, как есть. Церквушка Главы Усекновения стоит ныне по соседству с молельней татарской. И пока они там о Христе плачут, татаре шайтанку своего кличут. Но того не стерпел вчера ангел тихий и самолично заявился…
- Кто-кто явился к вам? - спросил Волынский.
- Ангел тихий…
- Так, - ничуть не удивился губернатор. - Явился к вам этот ангел. Как же! Ну и что он нашептал вашей шайке?
- И протрубил, чтобы, значит, не быть шайтану в соседстве. О чем мы и приносим тебе, губернатор, слезницу. Волынский прошение от них взял, но кулаком пригрозил:
- Вот ужо, погодите, я еще спрошу этого тихого ангела - был он вчера у вас или вы спьяна мне врете?
Шубу оплеч накинул - не в рукава. Вышел губернатор, хватил морозца до нутра самого. И велел везти себя:
- На Кабаны - в застенок пытошный!
***
Приехал на Кабаны… Подьячий Тишенинов изложил суть: женка матросская, Евпраксея Полякова, из слободы Адмиралтейской, почасту в дым обращалась и сорокой была…
Волынский локтем спихнул мусор со стола, сел.
- Дыбу-то наладь, - велел мастеру голосом ровным. Палач дело знал: поплясал на бревне, ремни стянул.
- Сразу бабу волочь? - спросил он хмуро… Артемий Петрович взглядом подозвал к себе Тишенинова:
- Человече, сыне дворянской… Имею я фискальный сыск на тебя: будто ты сорокою был и в дым не раз обращался. Тишенинов стал как мел и в ноги Волынскому - бух:
- Милостивец наш, да я… Всяк на Казани ведает: не был я сорокою, в дым не обращался я! Волынский палачу рукою махнул:
- Вздымай его!
Ноги - в ремень, руки - в хомут. Завизжало колесо, вздымая подьячего на дыбу. Шаталась за ним стена, вся в сгустках крови людской, с волосами прилипшими…
- Поклеп на меня! - кричал Тишенинов. - Ковы злодейские!
Палач прыгнул ногами на бревно: хрустнули кости. Двадцать плетей: бац, бац, бац… Выдержал! Артемий Петрович листанул инструкцию - "Обряд, каково виновный пытаете я". Нашел, что надо: "Наложа на голову веревку и просунув кляп, и вертят так, что оной изумленный бывает…"
Прочел вслух и палачу приказал:
- Употреби сей пункт, пока в изумление не придет… Опять выдержал! Только от "изумления" того орал истошно.
Волынский был нетерпелив - вскочил, ногою притопнул.
- Огня! - сказал. - С огнем-то скорее… Воем и смрадом наполнился застенок казанский. Жгли банные веники. На огне ленивом Тишенинов показал, что сорокой он был и в дым часто обращался…
- Ас женою, - подсказал ему Волынский, - случаюсь блудно по средам и пятницам…
- Случаюсь, - подтвердил с дыбы Тишенинов - И собакой по ночам лаю…
- Лаю, - упала на грудь голова… Волынский табачку нюхнул, кружева на кафтане расправил.
- Вот и конец колдовству! Велите женку матросскую Евпраксею домой отпустить. Лекаря ей дать для ранозалечения из жалованья твоего, секретарь. Ты бабу чужую угробил на пытках, вот и лечи теперь ее… А тебя с дыбы можно снять.
Сняли. Тишенинов лежал на земле - выл.
Рубаха на нем еще горела…
- Прощай, секретарь! В другой раз умней будешь, - сказал Волынский. - С пытки-то и любой в колдовстве признается…
Заскочив домой ненароком, чтобы жену спроведать, Артемий Петрович позвал калмыка-дворецкого:
- Мне, Базиль, татаре сей день на ноготь сели. Или раздавлю их молельню, или оставлю. Знать, подношение тайное будет. Прими.
- Нам што! - ощерил зубы Кубанец. - Мы примем что хошь…
Волынский на него глянул, будто ране никогда не видывал:
- Зверь, говорят про меня. А вот ты, Базиль, калмыцкая твоя харя, скажи - тронул я тебя хоть пальцем?
- Нет, господине, меня не били, - заулыбался дворецкий.
- Ну, так жди: скоро быть тебе драну…
Потом письмо из Москвы от Салтыкова <С. А. Салтыков (1672 - 1742) - родич Анны Иоанновны, мать которой была из рода Салтыковых; женат на Ф. И. Волынской, тетке адресата, отсюда и приязнь Салтыкова к А. П. Волынскому> читать стал:
"И не знаю, для чего вы, государь мой, себя в людях озлобили? Сказывают, до вас доступ очень тяжел и мало кого допускать до себя изволите. Друзей оттого вам почти нет, и никто с добродетелью об имени вашем помянуть не хочет. И как слышим на Москве, что обхождение ваше в Казани с таким сердцем: на кого осердишься - того бить при себе, а также и сам, из своих ручек, людей бьешь… Уж скажи ты мне по чести: не можешь ли посмирней жить?"
Через ворота Тайницкие, из Кремля казанского, возок губернатора вынырнул. Сшибли лошади самовары с горячим сбитнем, насмерть потоптали бабу с гречневыми блинами на масле.
- Пади-и-и-и.., ади-и-и-и! - разливались форейторы. А на подворье - тишь да благодать. Попахивает вкусными смолками. Монахи сытеньки. Девки матросские им полы даром моют (для бога, мол). Половики раскатывают.
- Зажрались, бестолочи! - И разом не стало ни баб, ни монахов: это Волынский ступил на крыльцо архиерейское…
Митрополит свияжский и казанский, Сильвестр Холмский, мужчина редкой дородности. Нравом же крут и обидчив. Бывал бит, а теперь сам людей бьет. "И буду бить!" - грозится…
Губернатора благословил, однако, с ласкою.
- Господине мой! Причту церкви Главы Усекновения опять знамение свыше было. Чтобы убрать молельню поганую от храма святого!
Волынский похромал по комнатам, руками развел.
- Дела господни, - отвечал, - не постичь одним разумом. Едва клир ваш от меня убрался, как мне тоже видение свыше было. Сама богородица на стене кабинета моего явилась, плачуща…
- Дивно, дивно, - призадумался Сильвестр.
- Убивалась она, что причт-то ваш пьянствует. В наказание, мол, и молельня татарская поставлена с храмом рядом. Сильвестр руки на животе сложил, намек раскусил.
- Ну и ладно, коли так… Нам, убогим, с богородицей-то и совладать бы, а вот с губернатором спорить трудно!