- Или в сон клонит? - спросил Ушаков. - Не хошь ли в садик выйти? Может, яблочка тебе принесть… Холодненького-то?
Молчал князь-кесарь. Глаза закатил. А изо рта у сердешного папы водочка вытекает. Ручейком бежит… Тройная! Перцовая! "Никак без покаяния? - испугался Ушаков. - Уходить надо от греха подалее…" Затворил черную баньку и - убрался прочь.
На Красной площади стучал барабан, толпился народец. Колотил солдат в тугие шкуры, потом палки застыли в воздухе, а с помоста читать по бумаге стали:
- "В дому Франца Фиршта имеет быть ввечеру комедийное действо "Об Иезекии, царе Израильском". Благородные платят по рубли, а кто желает удовольствие особо выказать - тот волен и более комедиантам подавать А подлому народу сие - не к сведению!"
Снова застучал барабан - подлый народ ближе придвинулся.
А в дому господ Апраксиных, у жены иноземца де Тардия, можно видеть птицу-струсь, из земель Африканских привезенную. Сия птица-струсь бегает скоряе лошади, а в когтях особливую силу имеет. Оная же птица-струсь, ко удовольствию почтенной публикус, железо, деньги и горящие угли охотно поедает. Благородные платят по изволению, с купечества брать будут по гривне. А что касаемо людей подлых, то смотреть им тую птицу-струсь опять же отказано…"
Ушаков послушал зазывал - неторопливо побрел далее. Затерло его среди армяков и тулупчиков, потерялся он на Москве шумной.
Но был где-то здесь - рядом… Ждите его, люди!
***
Как сыр в масле катался Иоганн Эйхлер (спасибо флейте: она его высоко подняла при персонах сильных). На долгоруковских хлебах здорово раздобрел Иогашка, залоснился щеками, стал бархаты да парчу нашивать… Теперь ему чина хотелось!
- Иогашка, где ты, рожа чухонская? - позвал князь Иван.
Эйхлер предстал, себя уважая.
- Зачем звали громко? - сказал обиженно. - Вот в Нарве у нас и дворянство, и купечество, и простолюдье даже на базаре так не кричит. Всюду тишина - как в ратуше…
- Нашел ты мне город, которым хвастать. А сейчас - дуй в погреб за щами!
- Дуй сам в погреб за щами! - заорал Эйхлер.
- Или забыл, кому счастьем своим обязан?
- Нет, не забыл, - отвечал Эйхлер. - Но за счастие сие отслужил столько, что давно чина коллежского достоин…
С руганью князь Иван сам сбегал в погреб, вернулся с бутылками кислых щей, открыл их - и полетели в потолок лохмы сочной капусты. Разлил он пенные щи по бокалам (с похмелья хорошо).
- Пей, коли так, - сказал благодушно. - Да собирайся живее. Я невесту сыскивать еду. На запятках у меня побудь.., не сломаешься, чай, барин!
Первый дом, куда заехал Иван Долгорукий, был домом бывшего генерал-прокурора, графа Павла Ивановича Ягужинского, о котором Петр I говаривал: "Вот око мое, коим буду я все грехи видеть!" Впрочем, "око" это слезилось нечисто: честолюбие мерзкое снедало прокурорскую душу. Ягужинский ненавидел людей родовитых, но сам же и завидовал боярству. "Вот бы и мне корень иметь, - размышлял. - Хоша бы от мурзы какого татарского.., для куражу!"
И вдруг у него, сына жалкого органиста из костела, князь Долгорукий просит руки дочери. От такого родства совсем ошалел прокурор:
- Наташа, Пашка, Марья, Аннушка.., сюда, окаянные! И вдруг адъютант Ягужинского - Петька Сумароков рухнул в ноги генерал-прокурора:
- Не надо Аннушку! Люба она мне, ваша младшенькая. Смилуйтесь, Павел Иваныч, нешто же сами молоды не бывали?
- Убирайся! - И адъютанта граф ногой отпихнул… Пулями влетали окаянные дочки, политесы чинили, куртизану плечи свои показывали. Были они чернавками, с искрой в глазах, густобровы, резвы как бестии… Ягужинский всех четырех загреб в объятия, придвинул к Ваньке.
- Бери любую! - кричал. - Остальных с кашей есть будем!
Князь Иван поглядел на несчастного Сумарокова:
- Петь, а Петь! Кажная тварь земная - кузнец своему счастью. Уж ты прости меня, Петь: люба мне как раз Аннушка.
- Бог вам судья. - И вышел адъютант, шатаясь… А тесть с зятем сели за стол, винцом балуясь, заговорили о том, о сем… Кончилась беседа ужасной дракой.
- Знаю, - орал Ягужинский, - давно ведаю, что вы, толщ боярская, не в чести меня держите. Худ я для вас! Худ, коли без порток юность пробегал, когда вы на золоте едали… Но я - человек самобытный, не чета прочим, и тебя, Ванька, я бить стану!
В драке сцепясь, выкатились на лестницы. Потом на крыльцо. Оттуда - на улицу. Сбежался народ - поглядеть, как бьются персоны знатные. Обер-камергер да генерал-прокурор!
- Почто смиренно стоим? - заволновался какой-то ярыга. - Не видите, что высокий Сенат бьют?.. Эй, гвардию сюды!
- Каку им гвардию, - отвечала толпа со смехом. - Дерутся-то они, видать, партикулярно. По нуждам собственным… Тута поношения высокому Сенату нетути! Пущай колотятся, оно же занятно!
За ярыгу вступились двое, подбили нищего. А за нищего уже десять влезло. Потом и все, кто стоял стороной, в одну кучу свалились, не разбирая - кто кого, и тут пошла такая веселая работа, что - куда голова твоя, а куда шапка… Петька Сумароков не удержался: тоже в схватку вошел, кулаком работая.
- Ты Ваньку, Ваньку бей! - азартовал Ягужинский. - Коли ты Ваньку собьешь, я тебе Аньку-младшую с потрохами отдам…
А князь Иван в коляску свою заскочил, Иогашка Эйхлер ему паричок с земли поднял, помог отряхнуться.
- Посватались мы к чертям теперь посватаемся к ангелам. Эй, везите меня прямо в дом Шереметевых - на Никольскую!..
Ангел Наташа сиротою жила. Знаменитый фельдмаршал граф Борис Шереметев породил ее на старости от вдовы Нарышкиной, а вскорости "скончал живот свой". В долгах и в славе! Затем и мать Наташина вином опилась, умерла в горячечной потрясухе. Дом богатой сироты ломился от женихов. Ревела по вечерам музыка. Пялились на Наташу мамки да свахи. Но девочка вдруг заявила братьям:
- Высокоумная! А чтобы не было на мне слова худого да поносного, заключаю себя в одиночестве. Веселье еще будет - поспешу-ка я скуки попробовать!
И затворилась: читала, алгеброй занималась, шила, сочиняла песни, рисовала и чертила из геометрий разных. Два года так! Не могли ее выманить, чтобы под венец увести…
Однажды постучались к ней в комнаты:
- Братец Петр Борисыч вас до себя просят… Вздохнула тут Наташа, закрывая готовальню. Явилась.
- Графинюшка, - сказал ей братец Петя, - а вот князь Иван из славного дому Долгоруких честь оказал: твоей руки просит…
Наташа посмотрела на свои детские ручонки - в красках они, в туши да в заусеницах. И застыдилась:
- Ни к чему сие. Мне ли до утех любовных? Брат круто повернулся на каблуках, чтобы уйти. А в ухо сестрице успел шепнуть: "Дура.., соглашайся!" Молодые остались одни. Долгорукий стянул с головы громадный парик-аллонж:
- Гляньте на меня, Наталья Борисовна: ведь я.., курчавый!
- Ой и правда, - засмеялась Наташа. - Да смешной-то какой вы, сударь, без парика бываете…
- Ангел Наташенька, - позвал ее князь Иван. - Посмотри же еще разок на меня… Неужто не нравлюсь тебе какой есть?
Посмотрела она. Стоял перед ней генерал-аншеф и полка гвардии Преображенской премьер-майор. Горели на нем ботфорты, блистала каменьями шпага, сверкал на поясе золотой ключ обер-камергера. И все это - в двадцать лет… Куртизан царя!
- Наташа, - признался Иван, беря ее за руку, - свадьбу день в день с царской играть станем… Я неладно жил до тебя. Блудно и пьянственно. Ты и сама про то ведаешь. Однако не бойся: я тебя не обижу. Мы с тобой хорошо жить будем… Веришь ли?
Наташа ответила ему взглядом - чистым, как у ребенка:
- Отчего же не верить, коли ты говоришь? Хорошо - так хорошо, а плохо - так плохо… Истинно ведь так?
Вернулась затем к себе, раскрыла любимую готовальню:
- Боже, всем мил князь Иван… Только зачем при дворе состоит царском? Уехали бы в деревню, вот рай-то где!