– Думаю, полковник, что гораздо выше. Трепову из Петербурга не видать, и он истинной цены, конечно, не знает.
Полковник обнаружил на паркете чернильное пятно и трижды стукнул в него концом своей шашки, размышляя.
– Сергей Яковлевич, буду откровенен…
– Только рад, Аристид Карпович!
– Влахопулову здесь больше нечего делать…
– Объясните!
– Пора ему сенатствовать. А останься мы с вами в губернии одни – все переиначим на свой лад! А потому…
– Да, полковник, я слушаю, – напомнил Мышецкий.
– А потому надо помочь старику.
– Каким образом?
– Соберем ему эти деньги.
– Что вы задумали, Аристид Карпович?
– Освободить для вас место губернатора.
– Постойте! Я без вашей помощи успешно продвигаюсь по служебной лестнице.
Сущев-Ракуса уже натягивал фуражку.
– Вы только продвигались, – сказал он. – А теперь вы по ней поскачете!..
В дальнейших событиях Мышецкий не участвовал. Дрем-люга – по указке полковника – собрал у себя губернских раввинов и повелел им представить восемнадцать тысяч.
– Где вы их возьмете – меня не касается, – объявил капитан. – Если же денег на бочку не свалите, то вам предстоит на своей шкуре испытать, на что способен господин Атрыганьев и его веселая компания…
То есть Дремлюга попросту поставил евреев перед угрозой погрома. Еврейская община имела некоторый опыт в таких случаях. Как всегда, был объявлен постный "херем", евреи перешли на хлеб и воду. Стали вносить в общую кассу деньги, которые обычно тратились на еду.
Через два дня было собрано тринадцать тысяч.
– "Херем" еще на пять, – велел Дремлюга раввинам.
– Хороший жандарм, – взмолились евреи, – нельзя так… У нас дети не пьют молока, мужчины перестали курить, женщины забыли вкус курочки…
– Гони "херем" дальше! – приказал Дремлюга.
Одновременно с этим Аристид Карпович стороною нажал и на Паскаля, чтобы тот заготовил пять тысяч. Осип Донатович заметно приуныл, но жандарм дал ему понюхать свой кулак, бронзовый от загара:
– Вот ты у меня где! Только сок брызнет…
Осип Донатович поститься не стал. Он был ученик другой школы. Быстро собрал в свою колымагу двадцать четыре разрозненных тома законов Российской империи и выехал из города в уезды.
Действовал он вдохновенно – по наитию.
Вкатит на площадь села, велит созвать народ. Сбегутся с полей мужики и бабы, и Паскаль командует:
– Ну, православные, вставай колесом!
Встанут люди "колесом": в центре – телега с законами, а посередке осью торчит титулярный советник в отставке.
– Ну, мужики, могу вас порадовать, – говорит Осип Донатович. – Вышел такой указ, чтобы научить вас русским законам. Плачетесь вот вы, что чиновники вас обижают. И будут обижать, коли вы закона не знаете…
Паскаль зовет к себе старосту.
– Атаман! А-а, это вы, Петр Иванович… Ну-ка, вот тебе первый том. Вишь, какой тяжеленный! Закон, брат. В нем – сила! Дуй по порядку…
Староста читает с первой страницы:
– "Свод законов Российской империи. Издание 1857 года…"
– Стой, Петр Иванович! Вы, мужики, все поняли?
– Да быдто понимаем…
Паскаль быстро ищет в толпе морду поглупее:
– А ну-ка вот ты, паря, повтори.
– Расея… она, значица… Вот и выходит, что закон, стало быть… Оно и есть! Потому как…
– Дурак! Читай, Петр Иванович, снова, пока не изучат как следует. Ну и возни же мне с вами…
Глянут мужики в телегу, а там еще двадцать три книжищи валяются. И одна другой шире. Страх один, да и только. Мати пресвятая богородица! Спаси нас, грешных…
– Видать, – рассуждают мужики, – надоть ему отвалить по полтине с рыла. Отдай и не греши. Замает с эфтими законами. А тут косить бы, милок…
Поверив на слово, что мужики будут изучать законы самостоятельно, Осип Донатович огреб с уездов богатую дань. Пять тысяч он передал жандарму, три оставил себе. Дремлюга получил пять тысяч и от евреев. Тоже передал Сущеву-Ракусе. Таким образом, в обиде никто не остался.
Но больше всех радовался Влахопулов, даже всплакнул:
– Голубчики, век не забуду! Ну удружили…
Сергей Яковлевич снова повидался с Монахтиной.
– Конкордия Ивановна, – заметил он, – надеюсь, мы будем добрыми соседями и продавать лес не станем?
Короткое раздумье на лице женщины, и решительный ответ:
– Что вы, князь! Лес нам еще пригодится…
На тесном перекрестке Пушкинской и Темниковской улиц сцепились колесами две коляски – Мышецкого и генерала Панафидина. Генерал-"сморчок", щурясь желтым лицом, мимоходом крикнул:
– Слушайте, князь, что за сокровище вы мне подсунули?
– А что, ваше превосходительство?
– Да он же – граф… Вы знали об этом?
– Знал, – ответил Мышецкий.
На этот раз граф Подгоричани только подпалил Уренск с одного конца. Придет время – и он взорвет его!
7
Было воскресенье, и с утра в доме появилась Додо – хорошо выспавшаяся, чистенькая и какая-то просветленная. Часто подходила к брату и любовно разглаживала ему волосы на висках.
Совсем неожиданно прозвучал ее вопрос:
– Как ты думаешь, Сергей, кого назначат вместо Плеве?
– Говорят – Штюрмера, того, что разогнал тверское земство… Но пока что там выжидают.
– Выжидают… чего?
– Догадайся: чем закончится дело под Ляояном. Ежели Куропаткин снова отпустит, то Штюрмеру министром не бывать. Он одного поля ягода с покойным Вячеславом Константиновичем. А тут, если последует поражение, необходим человек иных взглядов, иных методов. Помягче. Без ежовых рукавиц, а в лайковых перчатках…
Сестра раскурила папиросу и сощурилась – то ли от дыма, то ли просто так – от женской хитрости:
– Скажи, Сергей, только честно скажи…
– Ну?
– А что предпочитаешь ты – рукавицы или перчатки?
– Видишь ли, моя дорогая, я предпочитаю просто чистые руки… Чистые! – подчеркнул он, вставая…
Вот уж не думал Мышецкий, что первую политическую речь он услышит в Уренском соборе – от самого архиепископа Мелхисидека. С первых же слов владыки Сергей Яковлевич понял, что жандарм, несомненно, устроил встречу Штромбергу с бесноватым старцем, который давно уже обратил свой амвон в трибуну для обсуждения различных сплетен.
Некоторые выражения проповеди были явно заимствованы из речей зубатовского "социалиста". Только говорил владыка проще: про амебу уже ни слова, ее заменила лягушка, которой – по утверждению Мелхисидека – оторви одну лапу, другая вырастет.
– Доколе же терпеть-то станем? – выкрикнул владыка звеняще и коршуном налетел на владельцев бастующих предприятий.
– Вон, нечестивцы! – закончил он свой разгром. – По примеру ветхозаветному изгоним из нашего храма ликующих от покупающа и продающа! Изыдите…
Толпа расступилась, и все эти затюканные со всех сторон, сбитые с толку господа Будищевы, Троицыны и Веденяпины были изгнаны из церкви, к великому удовольствию православных. Сергей Яковлевич досмотрел эту комедию до конца и понял, что дальше идти некуда, круг замкнулся: "социалист" Штромберг – жандарм Сущев-Ракуса – архиепископ Мелхисидек.
На паперти собора Мышецкий встретился с Атрыганьевым, оделяющим нищих. Предводитель сильно сдал за последнее время, выглядел невесело.
– Не нужна ли вам моя помощь, князь? – предложил он.
– Благодарю. Не нуждаетесь ли в моей?
Атрыганьев посмотрел на вице-губернатора как-то бестолково; взгляд его в этот момент напоминал взгляд Огурцова под вечер.
– Заходите в цирк, – неожиданно предложил он. – Сесьете неплохо вдет. Акробатки родили на днях, и вид вполне презентабельный! Фигуры и все такое…
"И всюду эта пошлость. От нее никуда не укрыться. Стоит человек – предводитель дворянства, и несет чепуху: "Фигуры и все такое…" Да что вы, спятили, господа? Земля ведь дрожит под ногами. Разве можно забыть Свищево поле? Или вы, пардон, там и не были? Ну, так я помню. До сих пор бродят по свалкам дети с губами, измазанными землей…"
Сергей Яковлевич зябко вздрогнул, приподнял цилиндр.
– Извините, Борис Николаевич, мне уже подали лошадей, – торопливо раскланялся он с предводителем дворянства и черной сотни…
Дома открыла ему двери Сана, чем-то недовольная, и он дружески тронул ее за подбородок.
– Ну же! – сказал он кормилице. – Что ты злая?
– А я вот удивляюсь, с чего это вы такой добрый…
Из верхнего зала доносились звуки рояля, и чей-то молодой голос старательно пел.
Полно прясть, о сага mia,
Отложи веретено,
В Сан-Луиджи прозвонило
"Ave Maria" давно…
– Кажется, у нас господин Иконников? – спросил он и вдруг подумал: "Если у них роман, то какой же он банальный… Перед кем они притворяются?"
Сергей Яковлевич решил не мешать им и прошествовал прямо к себе. Однако из-за дверей убежища близнецов фон Гувениусов послышался голос Павлуши:
– Он кровавый русский, и его жена публичная женщина!
Толкнул двери:
– Ты это о ком так?
– О вас, – смутился Павел Иванович.
Только сейчас князь заметил, что в прокуренной комнате полно каких-то вертких молодых людей неопределенного чина и свойства. Все они кланялись, и пришлось объяснить:
– Извините, господа. Павлуша плохо говорит по-русски, но он хотел сказать, что я чистокровный русский, а моя супруга светская женщина…
Потом он намекнул гостям, что сегодня хорошая погода и лучше им побыть на улице. А затем – раз, два – влепил каждому близнецу по хорошей оплеухе со звучанием.