– И части кабаков, – продолжал Штромберг.
Сергей Яковлевич недоверчиво хмыкнул:
– Занятно! Хотя… Да, в этом что-то прощупывается!
Сущев-Ракуса, просияв, подлил ему вина:
– Пейте, князь. Это еще не все… Штромберг, расскажите о читальнях для рабочих.
Штромберг охотно рассказал:
– Рабочих надо сомкнуть вокруг общества трезвости. Создать в городе чайные, проводить лекции в нужном нам духе. Маркса мы подменим Струве, и от "Капитала" один переплет останется… Мы откроем глаза народу, что если враг и существует, то это – стяжатели-капиталисты, пьющие кровь из груди рабочего!
Палец жандарма снова гордо реял над закусками.
– Но, – сказал Сущев-Ракуса, – ни в коем случае не правительство. Князь, обратите на это особое внимание. Как облеченный доверием власти, вы…
– Я понимаю, – кивнул Мышецкий согласно.
– Спокойствие Уренской губернии будет обеспечено изнутри, – внушительно заключил полковник. – И ваше губернаторство воссияет! Воссияем – повторил жандарм упоенно.
Сергей Яковлевич размашисто отодвинул от себя тарелки, лег локтями на стол.
– Вы, кажется, опьянели, князь?
– Нет, полковник.
– Ну, так скажите – что вы думаете?
– В основе я согласен. Кое-что мне просто нравится в этом. Читальни, чайные, закрытие кабаков… Хорошо! Я всегда был врагом спаивания народа. Я писал об удешевлении чая…
Штромберг невольно подался вперед, ища одобрения:
– Я знал, мы знали, мы не сомневались, что вы поддержите нас, князь!
– Но… – Мышецкий пошевелил перед собой пальцами. – Пока вам удалось, господа, вовлечь в свое экономическое движение только кожевников и мясников. Люди эти по своему духу чем-то перекликаются с теми бугаями, которых возглавляет господин Атрыганьев… Так ведь?
– Предводитель ни при чем. Но Евдокия Яковлевна, – процедил жандарм, – будет предупреждена мною. Никаких эксцессов противу бастующих я ей не позволю…
Имя Додо прозвучало внезапно, как выстрел из-за угла.
– Но… при чем здесь моя сестра? – похолодел Мышецкий.
Аристид Карпович не спеша дохрустел огурчик до хвостика и сделал удивленное лицо:
– Неужели вы не знаете, князь, что ваша сестрица оттеснила Бориса Николаевича на задворки? Госпожа Попова настроена более агрессивно в своем патриотизме, что весьма импонирует Уренскому союзу истинно русских людей…
Хмель из головы Мышецкого разом вышибло.
– Вы так думаете? – бормотнул он, становясь жалким.
Штромберг казался равнодушным, но его большой рот растянулся в мстительную улыбку.
– Женщина, – произнес он, – способна возбуждать мужское общество гораздо энергичнее мужчины! В оценке стадной психологии профессор Сигиле отводит ей почетное место…
"А-а… чтоб вы все провалились!" – Сергей Яковлевич решил выпутывать ноги из этого зубатовского болота.
– Но вот… депо? – сказал он, обретая силу. – Там народ грамотный. Что там, господа?
Штромберг посмотрел на жандарма, жандарм посмотрел на Штромберга, и оба они уставились на Мышецкого. Вице-губернатор поднялся из-за стола. Проверил, как ему стоится.
– Я поддержу вас, – закончил он, – когда рабочие депо поддержат вас! Всего хорошего, господа…
Он вышел из ресторана на улицу. "Зажать!" – вот чего хотелось ему сейчас, стиснуть чью-то хрипящую глотку и не разжимать пальцев до тех пор, пока не посинеет падаль…
И снова перед ним встал извечный вопрос: "Кто виноват? Почему среди умного и доброго народа процветают дешевые демагоги, люди без совести и сердца?.."
Он решил написать Плеве: "Дорогой Вячеслав Константинович, так-то и так-то… В моей губернии сам дьявол ногу сломает, а посему помогите разобраться". Ну, слова-то он найдет!
И суровый человек в камгаровом сюртуке, похожий обличьем на скромного сельского пастора, не задержит с ответом.
Но 15 июля под Плеве рванули бомбу на Обводном канале, и Мышецкий заплакал, узнав из газет подробности убийства. Сипягин – Плеве. Что-то будет? Вспомнил князь пьяную бабу и ее проспиртованный голос: "А таперича што же это и выходии-ит?"
Не выдержал – заплакал, сидя над раскрытой газетой:
– Вечная память… Вечная память…
Ненароком заскочил в кабинет Борисяк, сначала испугался, увидев Мышецкого плачущим, но потом заметил портретик Плеве в траурной рамке и, затворив двери, оставил князя в слезливой интимности.
6
Сергей Яковлевич навестил генерал-лейтенанта Панафидина. Коротко объяснил ему суть дела. Есть человек, в котором он-де лично заинтересован, и нельзя ли этого человека с первым же эшелоном выпихнуть из губернии куда-нибудь подальше. Например, в Маньчжурию?
– Хорошо, – сразу понял его генерал-"сморчок". – Я как раз готовлю эшелон запасных… Надеюсь, его можно отправить солдатом?
– Большего он и недостоин, – ответил Сергей Яковлевич. – Очень жаль честных людей, но этому негодяю, поверьте мне, только и место в могиле.
– Обещаю вам, князь, – закрепил разговор Панафидин…
Кобзев пришел к Мышецкому с сообщением, что сегодня ночью жандармы провели у него обыск, и снова попросил уволить его от причастия к делам губернии.
– Просто я не желаю, князь, приносить вам дальнейшие огорчения. Вы и так были достаточно добры ко мне…
Сергей Яковлевич вздохнул и спросил о другом:
– Что Борисяк?
– Борисяк склоняется к большевизму…
– И вы его осуждаете за это? – спросил Мышецкий.
– Да.
– А вот я осуждаю вас обоих. Где же правда?
Кобзев кашлянул, оглядел стены:
– Я всегда был откровенен с вами…
– И я, – ответил Мышецкий.
– Видите ли, – заговорил Кобзев снова, – санитарный инспектор Борисяк почему-то считает, что зубатовская пропаганда "полицейского социализма" в конечном итоге льет воду на мельницу великих реформ будущего!
– Представьте же себе, – ответил Мышецкий, – я тоже так считаю. У лжи век короткий… Но я же – не большевик! Вы это знаете.
Кобзев усмехнулся:
– Ничего не было бы глупее видеть вас в этой ситуации. Однако же я…
– Простите, кто это – вы? – нахмурился Мышецкий.
– Социал-демократ, да будет мне позволено произнести это слово перед слугой его величества?
– Ничего, я не сгорю со стыда! Продолжайте…
– Я, – продолжал Кобзев, – не считаю возможным для себя пользоваться услугами некоего пройдохи Штромберга, причисляющего себя к святыне социализма.
– А пройдохе Штромбергу, – ядовито заметил Мышецкий, – вы и не нужны. Можете не пользоваться его услугами!
Кобзев неопределенно махнул рукой:
– Борисяк глуп и не понимает. Ничего не понимает…
Мышецкий прикусил потухшую папиросу. Бить так бить: ему уже казался далеким этот человек.
– Послушайте, Иван Степанович, – сказал Сергей Яковлевич, – а не кажется ли вам, что вы предали своего товарища?
– Я воспитан на идеалах прошлого, – возразил Кобзев, не смутившись. – И во мне этот недостаток не отыщется… Когда вы могли заметить мое предательство?
– Именно сейчас…
– Но вы же честный человек, князь! И вы…
– Да, пожалуй. Это-то вас и спасет. Но я не удивлюсь, если полковник Сущев-Ракуса подсунет мне завтра ордер на ваше арестование.
– А вы его подпишите, князь. Не стоит мучиться.
– И я это сделаю… Мне плевать на все ваши партии. Я знаю только Россию и… свою Уренскую губернию. И я… вы правы, я честный человек. Я честно вам об этом заявляю: или же вы прекратите мутить народ – или будете арестованы!
– Естественный конец, – ответил Кобзев.
Опять заломило висок. "Неужели эта боль не случайная? Черт возьми, ведь я еще так молод, так много сил…" Сергей Яковлевич решил избавиться от боли и позвонил в колокольчик: на пороге выросла фигура Огурцова.
– Закройте дверь, – сказал ему Мышецкий. – На ключ!
Секретарь канцелярии исполнил приказание.
– Теперь пройдитесь, дружок, по этой половице.
Огурцов кое-как прошелся.
– Зачем это вам? – спросил он с грустью. – Меня уже с детства в сторону клонит…
– Ладно, – сказал Мышецкий, пряча глаза. – Водка есть?
Огурцов долго молчал, потрясенный. Потом сказал:
– Ваше сиятельство, отвернитесь на чуток.
Мышецкий отвернулся.
– А теперь повернитесь, ваше сиятельство.
Мышецкий повернулся: перед ним стояла бутылка.
– На себе носите? Ну, так и знал.
– Полсобаки только, – вздохнул Огурцов.. – Да и то на донышке. Если бы вы раньше сказали…
– Да вы что? Не пьянствовать же я собираюсь. Выпью глоток – и все! Налейте…
Они выпили, и Огурцов вдруг заявил:
– Ваше сиятельство, вижу – добрый вы человек, но… как бы не обидеть вас?
– А что такое?
– Бегите, – прошептал Огурцов. – Бегите отсюда куда глаза глядят. Сожрут вас здесь… Жалко мне вас – потому и говорю так-то!
Сергей Яковлевич натянул фуражку, глазами показал, чтобы Огурцов спрятал бутылку.
– Ты пьян, старик, – ответил он. – Куда бежать мне? От самого себя далеко не убежишь.
Его опять стал призывать к себе Влахопулов, но прежде надо было выручить из беды Борисяка. Полицмейстер уже поджидал Мышецкого; вдвоем они отправились в участковый клоповник.
Чиколини, подобрав ключ, открыл замки камеры.
– Бруно Иванович, – попросил Мышецкий, – оставьте меня одного. И не надобно сторожить…