– Глафира Игнатьевна, не уйти ли нам с вами?
– Погодите, князь. Я до колик обожаю простонародные позорища…
Качучу с цветными шарфами, исполненную женами офицеров уренского гарнизона, остались досматривать сами же офицеры. Остальная публика уже потянулась в буфет, привлеченная грохотом бочки с виноградом, прибывшей в дар дворянству от щедрого Бабакая Наврузовича, владельца "Аквариума".
Мышецкий провел через весь зал генеральшу Аннинскую:
– Как вам понравилось "Рассуждение моего дворецкого"?
– Поразительно глупо, князь… Кстати, – напомнила Глафира Игнатьевна, – вы знаете, что на сто двадцатой версте насыпные работы почти приостановлены?
– Вот как?
– Но мой Семен Романович ведь писал вам об этом. Следует обратить внимание, князь!..
Для лучшей части уренского дворянства был накрыт отдельный стол на сорок персон. Сажали по билетам. Электричество здесь потушили – горели, потрескивая, свечи. Фон Гувениусы к "лучшей" части дворянства не принадлежали, но одного из них (а именно – Павла Ивановича) протащила за своим шлейфом Бенигна Бернгардовна Людинскгаузен фон Щульц.
Мышецкий, косо посматривая, спросил Сущева-Ракусу:
– Что делает эта мегера в нашем Уренске?
– Неудачные аборты нашим дамам, – пояснил жандарм. – Не мое это дело, а Чиколишкино.
– Тоже неплохо. Если раньше губила больших детей, то теперь она убивает их в самом зародыше…
Стены банкетного зала украшала галерея портретов былых уренских губернаторов, властителей уренских душ и земель. В хронологическом порядке выстроились парики и камзолы, постепенно сменяясь фрачными сюртуками и галстуками; последним замыкал галерею сам Влахопулов с лентой Белого Орла через плечико, бывший генерал-майор, а ныне статский советник.
Атрыганьев постучал вилкой по бокалу, призывая внимать ему.
– Дамы и господа! – сказал предводитель. – В лице нашего губернского начальства мы имеем два возраста государственных мужей – старого и молодого… Нет слов, чтобы выразить благодарность нашему дорогому Симону Геракловичу за его многолетние труды на благо и процветание нашей губернии! Великий монарх, оценив его службу, вскоре с высоты престола призовет его к новым высоким доблестям…
– В сенат, господа, в сенат! – уточнил Влахопулов, придвигая к себе бочонок с икоркой.
Атрыганьев широко размахнулся бокалом:
– Но мы не забудем нашего доброго Симона Геракловича! И пусть одна из улиц нашего города отныне станет называться улицей сенатора Влахопулова… Уррр-а!
Восторженный гул прошел над розовыми балыками, на бочатами с разносолами. Из богатых рам завистливо взирали на закуски усопшие властители Уренска, хорошо знавшие во времена оные вкус в еде и питии.
Поднялся губернский архитектор Ползищев и развернул бумажку с заготовленной речью.
– "Посмотрите на эти лики, дамы и господа! – прочитал он (и все невольно посмотрели один на другого). – Вот они, великие предшественники, неустанными трудами воздвигавшие в поте лица своего благополучие уренского дворянства… Вот они, ближние нам по времени начальники и благодетели! Среди таковых мы уже можем лицезреть изображение нашего дорогого Симона Геракловича!"
Не довольствуясь портретом, все посмотрели и на живого губернатора, зачерпнувшего как раз грибков на свою тарелку.
– Да будет вам, – заскромничал Влахопулов. – Неужто не надоел вам еще?..
– Приготовьтесь, – шепнула Аннинская Мышецкому. – Сейчас и вас показывать станут.
– Что поделаешь, без працы не бенды кололацы!
– "Не в укор Симону Геракловичу, – продолжал губернский архитектор, – все же надо признать, что наш молодой вице-губернатор многое сделал за этот короткий срок. Вспомните, господа, хотя бы устройство мостовых!"
В конце стола кто-то глухо простонал, как от боли.
– "Но почему мы не видим здесь его достойного изображения? – воскликнул уренский Палладио и снова уткнулся в бумажку. – Да, почему? – вопросил он с пафосом. – Почему великие мастера кисти, хотя бы Репин или Бодаревский, до сих пор не отобразили его на туго натянутом холсте, этом благородном материале? И здесь, в присутствии лучшей части уренского дворянства, мы заверяем вас, дамы и господа, что портрет князя Мышецкого вскоре украсит стены благородного собрания!"
– Браво, князь, браво! – захлопали дамы.
Мышецкий, стыдясь смотреть на Додо, кратко ответил:
– Благодарю вас, уважаемые дамы и господа! Пью за ваше и особо за здоровье почтеннейшего Симона Геракловича…
Влахопулов оставил свои грибки и широко размахнулся для отеческого поцелуя. Чиколини дал знак на хоры – и музыка исполнила туш. Облобызав своего преемника, Влахопулов строго заметил собранию:
– Вы его тут не обижайте… без меня! Я прослежу: мне из сената далеко видать будет.
На это предупреждение дворяне бодро откликнулись звоном ножей и вилок. Захлопали, выскакивая, пробки. Появились первые пьяненькие и глупенькие. Конкордия Ивановна еще больше похорошела от вина. Додо пила наравне с Атрыганьевым, быстро мрачнея под хмелем, и Мышецкий, уловив момент, шепнул ей:
– Остановись, Додушка…
Монахтина вскоре вышла из банкетной в зал, поискала кого-то глазами и смело направилась к Иконникову. Крепко стукнула его по плечу собранным веером:
– Мой друг, ты кое-что нашел, а я кое-что потеряла.
– Объясни, милая.
– Что ж, пожалуй!.. Осмотрись вокруг – и запомни глаза женщины, которая смотрит на тебя влюбленно.
Геннадий Лукич поднялся и оглядел зал. Алиса Готлибовна стояла за столом лотереи, среди букетов и фарфоровых китайцев, и Геннадий Лукич перехватил ее избегающий взгляд.
– Случайность, – сказал он и снова сел. – Ты, Конкордия, всегда умеешь улавливать случай.
– Так научись и ты, дружок.
– Перестань. Никогда этому не поверю. Чтобы княгиня, урожденная баронесса Гюне фон Гойнинген и… я, пусть даже первой гильдии!
– Глупый, – сказала женщина с упреком. – Поверь мне: женщина всегда только женщина, и – не больше!..
Монахтина с треском раскрыла веер и, поддерживая пышный бок платья, удалилась. Сначала она заглянула в буфет. Не мешает проверить – что там?
Трезво-спокойный Ениколопов угостил ее виноградом прошлого урожая, пересыпанным опилками.
Монахтина вытерла одну ягодку, раскусила ее на белых и ровненьких зубах:
– У-у, дрянь-то какая!
– Зато даром. Мы, дворяне, ведь это любим.
Конкордия Ивановна подластилась лисичкой:
– Вадим Аркадьевич, слышала я, что вы дворянин очень древнего рода?
– Да, мой предок, вшивый татарин Ениколоп, выехал на Русь из Золотой Орды – как раз из этих мест, где ныне благоденствует Уренская губерния.
– А почему вы не князь? – спросила женщина.
– Видите ли, дорогая, – серьезно пояснил эсер, – мой пращур имел неосторожность выехать на Русь зимою. Кто выезжал летом – тому давали княжество, а кто выезжал зимою – того одаривали шубой. С тех пор я нигде и никогда не мерзну. Однако что это вас так заинтересовало?
– А ведь вы могли бы тоже стать губернатором! При вашем уме и родовитости…
– Зачем мне это? – возмутился Ениколопов. – Мне более нравится быть губернатором подпольным.
– Что-то я не замечаю плодов вашего управления Уренской губернией, – хитренько сощурилась Конкордия Ивановна. – А хотелось бы понаблюдать…
Рука хирурга больно и крепко стиснула запястье уренской куртизанки. Стрельнул он в нее глазами, сказал шепотком – страстно:
– Еще увидишь…
Тем временем за картежными столами началась игра. Симон Гераклович, слегка осоловев, с хрустом распечатал свежую колоду. Справа от него уселся Такжин, слева – архитектор, и не успели они опомниться, как напротив губернатора уже сидел Осип Донатович Паскаль.
– Штоссик? – сказал он, потирая ручки. – По маленькой?
– Прыток ты, брат, – недовольно заметил Влахопулов. – Затем и бьют тебя. И еще бить будут… Ну, сдаю, господа!
Раз, два, три, четыре, пять – Паскаль равнодушно загреб картишки, не спешил раскрыть их. Когда Генрих фон Гувениус робко приблизился к игрокам, запрещенный штосе был в разгаре.
Денежки – крест-накрест – передвигались по сукну.
– Еще, – сказал Влахопулов и подсунул под шандал еще одну бумажку в двадцать пять рублей достоинством.
– И я прибавлю, – вздохнул поклонник Ренессанса…
На родственника вице-губернатора не обращали внимания. Видали, мол, таких – барахло собачье! Ты, мил человек, сначала заяви себя, чем можешь. А заявишь – тогда мы с тобой и разговаривать будем.
Трудно – ох, как трудно! – заявить о себе коллежскому регистратору. Оттого-то пристроился фон Гувениус за спиной Паскаля, как мышка, и ни во что не мешался. Помалкивал. Заметил только про себя, что держит господин Паскаль в руке восьмерку.
Влахопулов сказал:
– Туз дан… А – валет? Так. Ага, восьмерка бита!
– Господа, у кого восьмерка? – спросил Такжин.
Паскаль не вздрогнул, только перевернул карту на ребро. Задумчиво постукивал ею по сукну, и фон Гувениус начал покрываться липким потом: в руках Осипа Донатовича была уже… шестерка.
– Штосс! – сказал архитектор. – Дама сдана… Шестерка бита, господа.
Но теперь в руке господина Паскаля была уже семерка. Шелчком он выкинул ее перед игроками, приподнял шандал и самым преспокойным образом переложил себе в карман выигрыш.
– Везет же! – заскорбел Такжин. – У меня вон, – раскинул он карту, – а тут… ну хоть плачь!
– Может, еще разломим? – предложил Паскаль и потянулся над столом, чтобы раскурить от свечей сигару…
Потрясенный этим чародейством, фон Гувениус вернулся в буфет, сказал братцу:
– Пауль, ты знаешь, что я сейчас видел?