Сестра сорвалась с места, быстро подскочила к нему и тяжело повисла на его шее. Рядом со своими глазами князь Мышецкий увидел ее глаза – мятежные, широко распахнутые.
– Сережка, – сказала она, – не груби ты мне… Кто у меня есть-то, кроме тебя? Поверь: я начну все заново… Ты даже не знаешь, как я жить-то стану!..
Она говорила сейчас, как в далеком детстве, проведенном в деревне, и речь ее стала вдруг почти детской, простой, бабьей.
Он прижал ее к себе, похлопал по спине рукою.
– Ну-ну, – сказал, утешая. – Будет тебе. Мы поладим…
3
На улице сдержал себя, чтобы не расплакаться. "Ах, Додо, ах, Додушка… Авдотья!"
А слезы были так близки! Потому что напомнила сестра дом над рекою, запахи сенокосов, крики перепелов за околицей. Воспитывали в простоте, на открытом воздухе, без барских затей, в крестьянских играх, – оттого-то, наверное, так и здоров он телом…
Сергей Яковлевич даже не заметил, как тронулись лошади. Завернули с Дворянской, и в светлую память о детстве со звоном вошла жуткая музыка, – то загремели кандальные. Шибануло в лицо князю кислым потом овчин и онучей; прямо на губернатора, наседая, словно кошмар, двинулось горе российских дорог и проселков – люд неизбытный, народ каторжный…
– Стой, – сказал он кучеру. – Все равно не проедем…
Кучер боязливо закрестился, то же сделал и Мышецкий.
Первым проехал на сытой короткохвостой кобыле конвойный офицер, чем-то похожий на покойного императора Александра III, а следом за ним, утопая в грязи, обзванивая город кандальным лязгом, двигалась серая и шумливая колонна арестантов.
– Откуда этапные? – крикнул Мышецкий офицеру.
– Из Оренбурга гоним, – ответил тот, не обернувшись.
Впереди колонны, гордо рея лохмотьями, крутился полупьяный старик, выкрикивавший несуразные слова:
Эх ты, милая моя,
растудыт-твою-я,
буду в золоте ходить
да парашу выносить…
За невеселым потешателем, сбиваемые в кучу лошадиными задами, шагали более здоровые и удачливые – тюремная знать, короли уголовщины. Потом прозвякали, жалобно выкрикивая Мышецкому просьбы о табаке и хлебе, рядовые этой ужасной армии. Сергей Яковлевич подумал и, забрав из портсигара горсть папирос, швырнул ее в безликую массу.
К нему подскочил на лошади конвоир:
– Не дозволено жалеть, ваше благородь!
Прошли "политики": на Мышецкого пахнуло единоплеменной речью интеллигентов, и он невольно отвернулся, словно был виноват в чем-то перед ними. Заскреблись по камням колеса телег, проплыли какие-то бабы с синевой под глазами, наведенной покровителями, из кульков тряпья выглядывали младенческие лики.
Мышецкий окликнул казака, замыкавшего колонну:
– Куда вы их, братец?
– На пристань…
"Ну, делать нечего", – решил Сергей Яковлевич. Впрочем, он был уже готов к этому. Одну-две баржи перехватят этапные. Но сумеет ли пароходство обеспечить переселенцев на будущее? Смешно говорить: даже читинских не всех забрали. А казанские путейцы гонят эшелон за эшелоном…
Пришлось утешить себя успокоительной тарабарщиной: "Без працы не бенды кололацы. Будем думать завтра…"
Как следует выспавшись, Сергей Яковлевич с утра засел в присутствии, где его сразу же огорошили:
– Ваше сиятельство, Иконников перекрыл улицу рогатками и никого не пропускает.
– На каком основании?
– Но вы же заставили его покрыть мостовую?
– Так что же?
– Ну вот. Он мостовую покрыл, но, говорит, не за тем, чтобы по ней другие ездили. Мостовая стала его мостовой!
– Да что он – с ума сошел?
– Не можем знать…
Пришел Кобзев и направил его мысли в другую сторону.
– Вот раскладка, – сказал он. – Даже если баржи обернутся по реке дважды туда и обратно, то все равно не вывезут из губернии и половины Свищева поля. Надо что-то срочно изобретать!
Сергей Яковлевич постучал себя пальцем по левому виску.
– Вот тут что-то болеть стало, – сказал он. – Я уже устал от изобретений. Я изобретаю. И все вокруг меня тоже изобретают. Час от часу не легче!
– А если соорудить плоты? – предложил Кобзев.
– Лес дорог. Наверх поднимут, а обратно, боюсь, пароходство не спустит.
– Может, все-таки попробуем?
– Рискнем.
– В три раската?
– Что вы, дорогой Иван Степанович! Лес пригодится для нашего расейского плюгавства… Давайте в один раскат.
– А вот это рискованно!
– Ну, будем сажать и смотреть. Не дадим же мы затонуть им у берега. Велите бревна вязать покрепче… А что у вас там с томской партией?
– Весьма бестолково. Часть заболела, уже в бараках. Если отправлять, то муж уедет – жена останется, мать уедет – дети в бараке… И народ не безмолвствует!
– Понимаю.
– А в бараке почти не лечат. Больше вяжут да водой окачивают. Но выпустить тоже нельзя. Очень боюсь, чтобы не попался кто-нибудь из Астрахани, – там снова чумой запахло…
– Типун вам на язык, Иван Степанович!
Оставшись один, Мышецкий пытался вспомнить, что занимало его перед приходом Кобзева, но не смог сосредоточиться.
В голове с утра уже начался сумбур: Додо перемешалась с бревнами, подарки султана Самсырбая с мечтами о постройке в Уренске хлебного элеватора.
– Сдавать начал, – сказал Мышецкий, поглаживая висок, и в этот момент на пороге его кабинета предстала незнакомая фигура.
Вошедший офицер был дороден, грубоват. На лице его, от скулы, тянулся синеватый шрам, который кончался в углу широкого, как у лягушки, рта.
– Что вам угодно, сударь?
– Позвольте представиться: помощник начальника Уренского жандармского округа капитан Дремлюга!
Мышецкий посмотрел на него с удивлением.
– Аристид Карпович никогда не говорил мне о вас.
Дремлюга подошел к столу и уверенно сел:
– Сие ничего не значит. Мой начальник не любит держать на виду своих подчиненных. Да и мы, по долгу службы, предпочтительно обретаемся в тени. И ходим больше, ваше сиятельство, вот так – по стеночке, по стеночке…
– Какова цель вашего визита ко мне? – спросил Мышецкий.
– Аристид Карпыч, – пояснил Дремлюга, – поручил мне от своего имени ознакомить вас по некоторым вопросам…
– Хорошо. Давайте сюда, – протянул руку Мышецкий.
– Нет, ваше сиятельство. Бумаги не будет. Поручено передать на словах.
– Что именно?
– В частности, речь пойдет о прибывшем из Москвы социалисте Викторе Штромберге!
– Любопытно, – подстрекнул Мышецкий жандарма.
– Вышепоименованный, – продолжал Дремлюга отчетливо, – вчера был по неосторожности схвачен чинами полиции…
– Ого!
– Тогда как демагогия Штромберга является доктриной официальной и одобрена свыше.
– Я что-то не совсем понимаю…
– Проще пареной репки, ваше сиятельство!
– Штромберг – социалист?
– Ярый! – ответил Дремлюга.
– В таком случае Чиколини прав?
– Чиколини глуп, – внятно ответил Дремлюга, – и об этом знают все в городе. Еще раз повторяю вам, ваше сиятельство, что Штромберга не следует опасаться…
Мышецкий сомкнул перед собой в замок пальцы рук:
– Отвечайте просто: ваш Штромберг провокатор?
– Что вы, князь! – брезгливо отряхнулся Дремлюга. – Провокаторов мы науськаем и в Уренске, совсем незачем вызывать их для этого из Москвы, деньги тратить. Но пропаганда Виктора Штромберга должна изменить ситуацию!
– С кем встречался этот Штромберг в городе?
– Вчера он выступал на митинге в депо…
– Так.
– …после чего ужинал с господином Атрыганьевым.
"Хорош социалист, – подумал Сергей Яковлевич. – Но еще лучше губернский предводитель дворянства!"
Мышецкий захлопнул крышку чернильницы, в которой купалась весенняя муха: так ей, негодной…
– Скажите, – спросил он, – зачем вы посвящаете меня в эти интимные подробности?
– Чтобы вы не повторили ошибки Чиколини, – спокойно ответил Дремлюга.
– В таком случае я обещаю вам не соваться в вашу политику. Только один вопрос: что с задержанным в банке?
– Выездной прокурор расследует… Задержанный уже назвал себя несколькими именами, но повешен будет, пожалуй, под фамилией Никитенко (есть кое-какие предположения, что это именно он).
– Разве он будет повешен?
– А как же? Он знал, на что идет, голубчик. Такие вещи не возьмется защищать сам Плевако…
Дремлюга откланялся, шагнул к дверям, и тогда Мышецкий ударил его в спину:
– А – пила?
– Что пила? – не удивился жандарм. – Пила хорошая, ваше сиятельство. Фирма "Колэн". Сделано в Париже. С маркой Золингена. Такой пиле позавидует любой хирург… Еще раз – кланяюсь!
"Мудрецы, – подумал Сергей Яковлевич, – таких и нагишом не поймаешь…"
На пороге появился Огурцов.
– Ну-ка, – сказал ему Мышецкий, – окажите мне незначительную услугу: пройдитесь по одной половице.
Огурцов прошелся кое-как – по трем сразу.
– Молодцом вы у меня, – похвалил его князь. – Ходить не можете, а еще ни одной глупости я от вас не слышал… Только это вас и спасает!
Огурцов стоял, преданно моргая, и – ни гугу.
– Бог с вами… Лошади заложены?
– В самый раз, ваше сиятельство.
– Еду на подворье. – Мышецкий с хитрецой улыбнулся. – Если будут меня спрашивать, говорите: губернатор уехал молиться…
Разговор с Мелхисидеком был у него короток.
Сергей Яковлевич сознательно решил ускорить события. Передавая под крутую руку владыки озеро Байкуль, он понимал – потеря озера подстегнет с ответом и султана. Сиятельный прапорщик должен осознать, что второй раз отыграться ему не удастся.