13. Призраки
Коварного Чарльза Уитворта в Петербурге уже не было, но ядовитые зубы его агентуры сохранились на берегах Невы в целости. Заговором теперь руководила любовница Уитворта. Она получила из Англии два миллиона, чтобы не было ни союза с Францией, ни похода на Индию, ни, тем более, императора Павла I, политика которого угрожала сент-джемсскому кабинету потерей главной колониальной кормушки – Индии.
Это не басня, это не анекдот, это не фантастика!
Угроза потери Индии была реальна: Лондон в 1801 году имел в своих гарнизонах на Востоке всего лишь около двух тысяч солдат – сущая капля в возмущенном море угнетенных народов. Конечно, появись в Индии казаки Платова с ветеранами Массена, и Лондон навсегда забыл бы туда дорогу.
Именно страх за Индию и решил все остальное…
Вокруг заговорщиков группировались в Петербурге не только чересчур лихие гвардейцы, недовольные строгостями службы при Павле I, но и видные сановники-крепостники, для которых сама мысль о союзе с Францией – нож острый, ибо в Бонапарте они видели лишь наследника революции.
Казаки атамана Платова уже развили походный темп – до пятидесяти верст в сутки! Англии угрожал правительственный кризис. Европа дружно заговорила о "вооруженном нейтралитете" времен императрицы Екатерины II, дабы совместными усилиями морских держав пресечь разбой на морях английского флота.
"Пресечь? Разбой? На морях? Англии? Ха-ха!.."
Копенгаген, союзный России и Франции, мирно спал при открытых окнах – была весна. На спящую столицу Дании адмирал Нельсон – без объявления войны! – обрушил с эскадры ураган раскаленных ядер. В грохоте боя и треске разгоревшихся пожаров англичане заставили датчан отрешиться от своих союзов с "варварской" Россией и "кровожадной" Францией… Горацио Нельсон сделал заявление:
– Датчане, вы должны знать, что Англия – ваш лучший друг, и она желает Дании только добра…
Снова были воздеты паруса – Нельсон повел эскадру прямо на Ревель, чтобы уничтожить Балтийский флот, затем разгромить с моря Крондштадт и повторить с Петербургом все то, что проделано с Копенгагеном… Он рассуждал:
– Когда мы бросим якоря на Неве, а ядра наших пушек полетят прямо в окна царского Эрмитажа, тогда русские грязные собаки догадаются сами, что нельзя изгонять благородного джентльмена сэра Чарльза Уитворта, дабы любезничать с этим подлейшим мерзавцем и негодяем Бонапартом…
Ах, как жаль, что Эмма Гамильтон не могла любоваться им в эту волшебную минуту.
Показался и Ревель.
– Но гавань Ревеля совершенно пуста, сэр.
– Странно! Куда же делся весь русский флот?..
Накануне, ломая хрупкие пластины льда, русские корабли перешли в Кронштадт, а сам Ревель – Таллин (древняя русская Колывань) встретил пришельцев сотнями пушек, которые и смотрели на британцев отовсюду, готовые наделать дырок в бортах, способные размочалить все паруса. На борт английского флагмана поднялись два человека: пожилой – граф Пален, молодой – Балашов. Последовал вопрос:
– Чем вы можете оправдать свое появление здесь?
Нельсон не привык давать отчеты. Но солидная важность русских и обилие батарей на берегу – с этим приходилось считаться. Из его мундира еще не выветрился дым пожаров Копенгагена, а он уже заговорил о мирных намерениях:
– Мое королевство испытывает самые теплые чувства к России, а мой визит в Ревель прошу расценивать как визит вежливости, и не более того, господа.
Балашов (военный губернатор!) сказал:
– К чему вежливость подкреплять заряженными орудиями? Искренность свою подтвердите, адмирал, не только закрытием пушек, но и немедленным удалением отсюда, иначе…
В море Нельсон встретил фрегат, спешивший в Петербург, на нем плыл в Россию новый посол – Сент-Эленс.
– Не мешайте мне делать новую политику! – наорал посол на адмирала. – Убирайтесь с этого моря… Сейчас в Петербурге все изменится, ваша эскадра уже не нужна мне!
В эти дни камины в Михайловском замке пылали особенно жарко, негасимые ни днем, ни ночью: свежая каменная кладка не хотела расставаться с сыростью. Живописные полотна коробились от плесени, зеркала запотевали, давая нечеткие отражения, и Павел I в эти дни не узнавал сам себя:
– Странно! Я вижу себя со свернутой шеей…
* * *
Фуше напомнил Бонапарту тот вечер в Опере, когда возле его ложи арестовали кинжальщиков. Именно в тот вечер парижане брали билеты в Оперу нарасхват, чтобы посмотреть, как будут убивать первого консула. Бонапарт сказал:
– Какое трогательное проявление народной любви! Они платят по десять франков, чтобы не проморгать, когда меня станут резать… Фуше, готовы ли проскрипции?
– Несомненно, консул.
– В пять дней все будет кончено. – Бонапарту стало смешно. – Но каково Питту? Ведь этот убогий не уставал бубнить обо мне как о злостном выродке якобинских теорий. Что скажет Лондон теперь, когда я ссылаю якобинцев в Кайенну? Наконец, у меня есть в запасе Сейшельские и Коморские острова, где бегают ящерицы величиной с теленка, и все они любят пожирать падаль… Не забавно ли это, Фуше?
– Это очень забавно, – согласился бывший якобинец Фуше.
Бонапарт вовремя распознал момент, с которого оппозиция его режиму станет усиливаться, он предчувствовал и направление, откуда ему грозит главная опасность. Спасибо роялистам – они развязали ему руки! Ни минуты не сомневаясь в том, кто устроил взрыв на улице Сен-Никез, Бонапарт все свое могучее актерское дарование, весь жгучий пыл мстительной корсиканской натуры обратил против республиканцев. Пусть и далее вливается внутрь Франции поток аристократов из эмиграции, но через другие шлюзы, пройдя обработку в тюремных подвалах, будут выплеснуты из Франции сотни непримиримых, все протестующие… Бой общественному мнению Бонапарт дал в Законодательном собрании:
– В пять дней, говорю я вам, все будет кончено. Несогласных со мною я разгоню по углам, как разогнал Директорию, и на свободные места рассажу не выборных, а назначенных мною полковников, уважающих военную дисциплину…
Ропот в зале переходил в зловещий гул. Неужели и сейчас (как в дни брюмера) станут его трепать за воротник, требуя поставить вне закона? Адмирал Лоренц Трюге, начавший службу еще юнгой, сидевший в тюрьмах при всех режимах, какие были во Франции, этот смелый Трюге встал и честно сказал:
– Когда же конец насилиям и злодействам? Мы уже налюбовались всякими казнями. Неужели и теперь Франция настолько беспомощна, настолько глупа и настолько слаба, что подчинит свою гордость тирании гражданина первого консула?
Бонапарт сразу потерял самообладание.
– Молчать! – закричал он на старика… – И вы, гражданин Трюге, не рассчитывайте на пощаду… Мы не станем комедианствовать в вопросах морали. Мне уже безразлично, кто прав, кто виноват. Такие вопросы следовало задавать раньше – еще при королях. Но только не теперь, когда вся Франция смотрит на меня, одного меня! И нация поверит мне, а не вам. А кто давно знал Трюге, тот скоро Трюге забудет. Если я утверждаю, что нужны проскрипции, нужна депортация, то народ поверит мне, а вас просто вышвырнут вон. Да, скажут французы, если это нужно для самого Бонапарта, значит, это необходимо для спасения отечества…
– Кто виновен конкретно? – спросили из зала.
– Даже тот, кто осмелился спрашивать об этом…
Началось массовое изгнание революционеров в ссылку. Фуше объяснял это так: "Не все они схвачены с кинжалами в руках, но все они известны за людей, способных кинжалы отточить". На Гренельском поле, во рвах Венсеннского замка по ночам стучали выстрелы – там кого-то уже убивали. Кого? За что? – узнавать даже страшно. Лучше молчать. И совсем незаметно для Парижа опустился нож гильотины, дабы умертвить подлинных виновников взрыва на улице Сен-Никез – роялистов Сен-Режана и матроса Франсуа Карбона. Их казнили на рассвете, потому зевак не было… Только в отдалении стоял Ги де Невилль, и, когда секира дважды блеснула, разрубая шейные позвонки казнимых, он приподнял над головой шляпу.
– Золотыми буквами… во имя короля, – шепнул он.
…Я иногда думаю, что Ги де Невилль совсем не был неуловимым – просто Фуше не желал ловить его. Этот оборотень, страдающий малокровием, всегда вел двойную игру!