- Пусть пятое, - согласился Франсуа. - Значит, шесть лет, три месяца и пять дней. Срок невелик. Ребёнок, родившийся в ту ночь, ещё не пошёл в школу. Но где теперь прежняя умиротворённость и спокойствие среди населения? Я уже молчу о простом люде. Купцы, которые кланялись нам по пять раз на день, и те глаза прячут, отворачиваются. Вот и спрашивается: что произошло за эти шесть лет, почему так изменилась обстановка? В чём причина всенародного заблуждения? Да и заблуждение ли это?
- Я вам отвечу, в чём причина, - сказал генерал. - Причина, дорогой полковник, одна, и заключается она в нашей чрезмерной, я бы сказал, прямо-таки евангельской гуманности. Мы проявляем абсолютно ненужную мягкосердечность. Бот вам и причина. Другой не ищите.
- Позволю себе не согласиться с вами, мой генерал, - возразил полковник Франсуа. - В чём вы усмотрели проявление чрезмерной гуманности? В том, что за эти шесть лет погибли сотни тысяч алжирцев? В пятьдесят четвёртом году наши войска в Алжире насчитывали восемьдесят тысяч человек. Сколько их сейчас, вы осведомлены лучше моего, полагаю, тысяч семьсот. Плюс шестьдесят тысяч полицейских да тридцать пять тысяч военной жандармерии. Получается довольно внушительная цифра. Для Алжира весьма основательная сила. Разве она свидетельствует о чрезмерной гуманности? По-моему, наоборот, вся соль в том, что мы ведём слишком жёсткую политику.
Рыжие кустики генеральских бровей удивлённо поползли вверх.
- Ого, Бертен! Уж не примкнули ли вы, чего доброго, к так называемым патриотам?
- Нет, мой генерал. Я только стараюсь смотреть в лица объективным фактам. Вот мы несколько лет воевали в Индо-Китае. Разве мы не руководствовались там твёрдостью и бескомпромиссностью? Пострадали десятки французских дивизий, израсходованы миллиарды франков. А результат каков? Половину страны мы отдали коммунистам, половину - нашим заокеанским "друзьям". Стоило ли копать котлован, чтобы вырыть один земляной орех?
Генерал предупреждающе поднял палец.
- Постойте, постойте, полковник! Что вы хотите сказать? Если нас постигла неудача в Азии, то нам нужно отказаться и от Африки? Расстаться с Алжиром? Если мы потеряли левую руку, то надлежит положить под топор и правую? По меньшей мере странная логика! Не забывайте, что Алжир не Индокитай и даже не Тунис. Алжир - это Франция. Почти полтора века наших усилий в Алжире не могут превратиться в прах. Скажите, в какой из стран Азии или Африки мы пролили столько пота, как в Алжире, для какой страны затратили столько средств? Нет, милейший полковник, Алжир мы не отдадим! Да, не отдадим! И потом, не забывайте ещё об одном: на этой земле живёт около миллиона французов, наших соотечественников. Слышите? Около миллиона! Что же, уйти и бросить их на произвол судьбы? Уйти, оставив кучке ошалелых горлопанов всё это богатство: города, дороги, предприятия, порты Мерс-эль-Кабир, Рагган… - Генерал сердито покачал головой. - Нет, полковник! Ни один человек, в жилах которого течёт галльская кровь, не согласится на такой позор. Неужели вы не понимаете, что мировой престиж Франции зависит от Алжира? Это, может быть, важнейшее из всех обстоятельств.
Генерал, щёлкнув портсигаром, поднёс зажигалку к папиросе полковника и закурил сам.
Франсуа глубоко затянулся и продолжал:
- Я считаю себя, ваше превосходительство, честным французом. Слава Франции - моя слава, беда Франции - моя беда, но это не значит, что желаемое я должен принимать за действительное. Политика, которую мы ведём в Алжире, не умножает ни чести Франции, ни достоинства французской нации. Наоборот, она нас только позорит. То и дело нам приходится выискивать оправдания. Даже в Организации Объединённых Наций…
- Отсюда, дорогой полковник, следует, что вы возлагаете большие надежды на нынешнюю политику Парижа?
- Пожалуй, да, мой генерал. Я считаю, что основная наша задача - любыми путями и как можно быстрее добиться прекращения военных действий.
- Любыми путями, говорите?
- Да. Надо приложить все усилия, чтобы с честью выйти из создавшейся ситуации, не оказаться в том же позорном положении, что и в Индокитае.
- Дался вам этот Индокитай! - досадливо поморщился генерал. - Вы, полковник, забудьте о нём хоть ка время. Я снова повторяю: Алжир - не Индокитай. И уже если на то пошло, то разве в Индокитае вам всё испортила не та же самая нерешительность и трусость? Парламент, всевозможные партии - все мнят себя хозяевами. Слишком много у нас развелось политиканов, которые пускают по ветру могущество Франции, утверждавшееся веками. Если бы они не вонзали в нашу спину нож, никто не выставил бы нас из Индокитая! Никто!.. И сейчас они тоже путаются под ногами, иначе мы в считанные дни скрутили бы мятежников!
- Как знать, - задумчиво заметил полковник Франсуа, - сумеем ли мы их скрутить… Сколько раз намечались сроки, концентрировались силы, а толку? Как говорят арабы, солнце ладонью не закроешь, мой генерал. Мы стараемся не замечать существующего положения, льстим себя надеждами, а мятежники с каждым годом завоёвывают всё большую популярность в народе. Какими силами они располагали шесть лет назад? Нынче же у них и регулярная армия и свои государственные учреждения. Их поддерживает Азия и Африка, поддерживает коммунистический мир. А мы всё на грубую силу уповаем.
Генерал поднялся.
- Увольте, пожалуйста, полковник, от дальнейшего славословия мятежникам. Видимо, вас вконец извёл запах пороха!..
3
Шёл второй час ночи, а Малике ещё не ложилась. Она сидела в кресле, поджав ноги и сузив удлинённые сливовые глаза, смотрела в угол. Перед ней стояло красное разгневанное лицо отца. Как он кричал! "Чтобы ноги его не было в доме!" Она никогда не видела отца таким. Неужели Ахмед больше никогда не придёт к ней, не возьмёт за руку, не будет читать ей стихов, не скажет, что торопится в больницу? Ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра… Пройдёт мимо их дома - а она его не увидит. Встретятся на улице - вежливо поклонятся друг другу, как чужие… Нет, нет, нет!.. Если папа выполнит свою угрозу, она убежит. Она не выйдет замуж, как Лила, за какого-нибудь Бен Махмуда, которого терпеть не может. Бедная Лила!
Малике энергично поднялась с кресла, сделала несколько шагов по комнате и остановилась перед зеркалом. На неё смотрели печальные страдающие глаза. А что, если мама права и он меня не любит? Малике стала рассматривать своё осунувшееся личико, обрамлённое длинными, прямыми, блестящими волосами. Она затянула платье на своей и без того тоненькой талии и отступила от зеркала, продолжая разглядывать себя. "Нет, меня нельзя не любить, право нельзя, - думала Малике. - Должен же он знать, как я его люблю, как ему со мной славно будет, какой я буду хорошей женой! Я стану помогать ему в больнице и даже не побоюсь крови… А что, если прийти к нему и спросить: "Скажи мне правду, Ахмед. Я не девочка, и не надо обращаться со мной, как с ребёнком". А он ответит: "Я люблю тебя, Малике, и я хочу, чтобы ты была моей женой!.. "Боже мои, как стыдно!" - Малике ладонями закрыла лицо и, полная мятущихся противоречивых мыслей, стала ходить по комнате.
Дверь отворилась, и на пороге появилась Фатьма-ханум. Ей тоже не спалось в этот поздний час, и на душе было тревожно. Она понимала опасения мужа, но жалела дочь. Ну, разве мыслимо так поступать с единственным ребёнком, который витает в облаках па крыльях своей любви? Разве он доступ по то, что понимают они, умудрённые годами и жизненным опытом? Фатьма-ханум чувствовала себя между двух огней. С одной стороны, она разделяла опасения мужа, а с другой - понимала страдания дочери и всем своим добрым сердцем сочувствовала ей. Материнское чувство взяло верх.
- Мамочка!.. - захлёбываясь от слёз, Малике уткнулась в шею матери.
- Доченька, ну, что ты, доченька. Успокойся, родная! Давай сядем, поговорим, - тоже всплакнув, Фатьма-ханум гладила Со спине и по волосам своё любимое дитя, и вела её к кровати. - Не мучай себя, доченька. Пройдёт время, отец успокоится и, может быть, всё ещё будет хорошо.
- Нет, нет, он не успокоится, я знаю. Я убегу, вот увидишь, убегу.
- Ну что ты говоришь, подумай сама, где это видано, из родного дома бежать. Я и слушать не хочу! - строго проговорила Фатьма-ханум, испуганно глядя на дочь. - Выбрось весь этот вздор из головы, Малике. Я тебе велю! Знаешь, что папа сказал мне? Он говорит, будто Ахмед снабжает партизан оружием.
Глаза Малике округлились.
- Оружием?!
- Как будто. Есть вроде среди его знакомых один отчаянный купец, который не признаёт ни бога, ни черта. Через него Ахмед и добывает оружие в Европе.
- Выдумки это, мама, ложь! Не верь.
- Кто знает, доченька, где нынче ложь, где правда… Папа опасается, как бы нам не попасть в плохую историю. На месте твоего Ахмеда я держалась бы подальше от всего этого. А он и вчера дерзко говорил с генералом. Зачем подливать масла в огонь?
- Ой, мамочка, хоть ты так не говори! Что ему оставалось делать, ведь генерал первый затеял этот разговор. Неужели сидеть с опущенной головой и молчать? Когда нападают, надо защищаться. Если даже нападает генерал!
- Да я и генерала не оправдываю. А только ведь Ахмед мог уступить хотя бы как младший старшему… Да и вообще, будешь ли ты счастлива с ним? Боюсь, что Лила права, больше всего на свете он любит хирургию, о ней думает, а не о семье.
- Нет, нет, нет!.. Не говори так! - Малике в отчаянье затрясла головой, и волосы её послушно замотались из стороны в сторону. - Я спрошу у него, - вдруг стихнув, взрослым и покорным тоном произнесла она. - И если это правда, пойду в сёстры милосердия. Буду хотя бы полезной ему.