- Конечно-конечно, - согласился особист. - А университет вы оставили зря… Я понимаю - война. Но и в такое тяжелое время нужны люди, которые бы на высоком уровне осмысливали то, что свершается сейчас. Неправда, Кружилин, что музы молчат, когда говорят пушки. Как раз напротив! Нам и сейчас нужны философы, а после войны тем более. Обещаете вернуться в университет?
Лицо Шашкова было серьезным, он пытливо смотрел на Олега.
- Обещаю, - сказал командир роты.
- Ну и ладно. Значит, договорились. А теперь о деле. Я забираю вас к себе на службу. Вы хороший лыжник, мастер спорта, прекрасно знаете немецкий язык и неплохой командир роты. У нас есть о вас отзыв командира бригады, в которой служили прежде. И потом, смотрю я на вас и вижу, что не подведете.
- Не подведу! - воскликнул Олег. - Только… Не знаю ведь я вашей работы. И мне бы хотелось на переднем крае…
Шашков рассмеялся:
- Вы что подумали? Нет, вас я беру на самую что ни на есть армейскую службу. Вы так и останетесь командиром роты, но роты особого назначения. А воевать придется в тылу врага. Подходит?
- Еще бы, - взволнованно сказал Олег. - Неожиданно, правда. Только что обвиняли бог знает в чем, и вдруг…
- Про обвинение забудьте, случается у нас. Есть молодые сотрудники, они пришли к нам в сложное время и порой перехлестывают. Не та у них закалка, старший лейтенант. Мне вы сразу пришлись по душе. И Беляков заступился, через голову начальства обратился ко мне. Игнатьичу я верю - чекист старой школы.
- Спасибо, - просто сказал Олег. - Жду ваших указаний.
- Пока лечите ногу. Даю вам на это неделю. И начинайте подбирать людей. Вам выдадут мандат от нашей, так сказать, конторы. По мандату вы можете взять в новую роту любого сержанта или красноармейца. Отбирайте крепких и отчаянных, обязательно лыжников, хороших стрелков. Через две недели доложите о том, что рота спецназначения сформирована. Сейчас познакомлю вас с порученцем и комиссаром Особого отдела армии. Возникнут трудности - обращайтесь к ним. В сложных случаях - непосредственно ко мне.
Отпустив Кружилина, Шашков распорядился вызвать Лабутина.
- Вы убеждены в виновности этого человека?
- Моя убежденность - дело десятое, - ответил Лабутин. - А вот факты - упрямая вещь, товарищ майор государственной безопасности. Спалил он ногу? Спалил. Вышел из строя? Вышел. Налицо уклонение от выполнения воинского долга. А раз так…
- Раз так, то отправляйся в трибунал, - закончил за него Шашков. - А товарищ Лабутин пишет себе в актив еще одного разоблаченного труса. Да? А вот виноват ли в случившемся старший лейтенант Кружилин - это не важно?
- Не верю я, что можно во сне гореть и ничего не чуять… И вообще пусть докажет свою невиновность! - воскликнул Лабутин.
- Но ведь это же беззаконнейшая формула, Лабутин. Вам не известно, что бремя обвинения лежит на обвинителе? Напомнить, что такое "презумпция невиновности"?
- Мне представляется, что это давно устаревшая категория буржуазной лжедемократии, товарищ майор государственной безопасности. Я так полагаю, что, когда идет война, тут уж не до соблюдения юридических тонкостей. Обнаружил факт - к стенке.
Смотрел Шашков на молодого особиста и думал: "Из каких щелей пролезли в органы подобные лабутины? Фанатик он или дурак? Скорее всего, не фанатик и не дурак, а хитрый тип, сумевший попасть в их поредевшие во время оно ряды и теперь чувствующий себя как рыба в воде. Фразой овладел, принцип "бей своих, чтоб чужие боялись" усвоил… Чего еще надо? Нет, как он ловко войну приплел, оправдал ею нарушение соцзаконности! Присмотреться надо к этому ретивому парню. А сейчас разговор спустить на тормозах…"
- Эдак вы мне половину дивизии перестреляете, - как будто бы шутливо проговорил Шашков. - Быть бдительными - наша общая обязанность, Лабутин. Но без перехлеста. Мы караем только врагов. Невиновные не должны попадать под наш меч. Понимаете?
- Понимаю, - сказал Лабутин.
В тот же день Александр Георгиевич вернулся к себе. В Особом отделе его ждала шифровка из Малой Вишеры. В ней сообщалось о том, что представитель Ставки направлялся в хозяйство генерала Клыкова. Майору госбезопасности Шашкову предписывалось лично обеспечить его надежную охрану.
…Вечером Лабутин написал секретный рапорт, который без промедления направил начальнику Особого отдела Волховского фронта. В рапорте излагались события, связанные с намеренным членовредительством, совершенным старшим лейтенантом О. Н. Кружилиным, и сообщалось о мягкотелой, граничащей с преступной потерей бдительности позиции, которую заняли оперативный работник Беляков и поддержавший его начальник Особого отдела армии Шашков.
Рапорт был получен, проанализирован, доложен выше и оставлен пока без последствий. До нового сигнала.
34
Глухой лес, окружавший редакционные землянки, был покрыт уже сетью тропинок, метрах в трехстах проходил хорошо укатанный зимник, и было слышно, как идут порой по нему грузовики. Войска неплохо обжили окрестности. На деревьях - указатели, дощечки с цифрами, вон уже и почтовый ящик красуется - хозяйство ППС - полевой почтовой станции. Рядом дорожники сообщают: "До Керести - 3 км". Сбоку стрелка - куда сворачивать… Подалее красный крест и номер медсанбата. А вот и грозное предписание: "Лес не рубить! За нарушение - трибунал…" Словом, обжились, обтерлись, вросли в походный быт, втянули в него и этот угрюмый лес, пока еще не тронутый бомбежками и артобстрелом.
Стороной прошли Черных и Родионов, они направлялись к землянке, в которой помещались редактор и ответственный секретарь газеты. Бархаш подумал, не присоединиться ли к ним, спросить у Кузнецова, в какой номер поставит его материал о зенитчиках, сбивших вчера "Юнкерс-88". Не успел он сделать и сотни шагов, как за деревьями показались две выкрашенные белой краской эмки. Они остановились поодаль, и из передней вышел Румянцев, вслед за ним у машины оказался плотный, невысокого роста человек, по виду - начальство. Ему помогал выбраться из эмки рослый молодой командир, он и сейчас не отходил от этого человека.
Редактор "Отваги" огляделся, увидел Бархаша, глазевшего на них, и махнул ему: иди, мол, сюда. Тропинку, на которой стоял Борис Павлович, отделяла от дороги полоса нетронутого снега метров десять - пятнадцать. Бархаш ступил в снег, провалился по самые некуда, чертыхаясь, попер напролом, а когда выбрался на дорогу, то увидел, что рядом с Румянцевым стоит Ворошилов и улыбается.
- Тяжеловат снежок? - спросил Климент Ефремович, а Бархаш отряхивался и лихорадочно думал, как ему поступить, доложить маршалу, кто он и что делает.
- Здравствуйте, - сказал он.
- Наш сотрудник, - торопливо вмешался Румянцев. - Интендант третьего ранга Бархаш.
- Почему "интендант"? - спросил Ворошилов. - По хозяйственной, что ли, линии?
- Нет, - возразил редактор, - товарищ Бархаш - один из лучших творческих работников. Но почему-то некоторым военным журналистам присвоены такие звания.
- Они ведь политработники все, - сказал Климент Ефремович, - значит, и звать их надо комиссарами. Кадровый?
- Никак нет, из запаса, - вспомнил Бархаш уставной ответ.
- И кем были на гражданке?
- Профессор, философ, товарищ маршал!
- Гм, - хмыкнул Ворошилов и посмотрел на редактора. - И много у вас бьющих гражданских?
- Почти все, товарищ маршал. В прошлом ополченцы Фрунзенского района Москвы.
- А этот, как его?.. Мне говорили о нем в штабе фронта. Сын известного поэта…
- Всеволод Багрицкий?
Румянцев замялся. Багрицким он был недоволен. Сева не мог приладиться под стиль армейской газеты, трудно принимал суровые требования, которые предъявляло военное время к журналистским материалам. И был ершист, болезненно самолюбив, не стеснялся сказать о несогласии с правкой и самому редактору. Николай Дмитриевич был по натуре добрым человеком, но выпускать газету на войне да еще в таких условиях - дело не простое. Тут и выстоишь на одной лишь оперативности, надежной четкости и дисциплине. А в какие времена поэты ладили с нею?
- Он и сам поэт неплохой, хотя и молод, всего девятнадцать. Но вот как журналист… У нас ведь злые сроки, товарищ маршал. Вышел из боя корреспондент - и вместо отдыха будь добр напиши об этом событии. И тут не до особых литературных красот, не до изящества стиля. Срочно, доходчиво до красноармейского сердца, по существу… И в номер! А Багрицкий…
- Даром хлеб ест, что ли? - грубовато спросил Ворошилов. - Ему был неприятен разговор, и маршал жалел, что затеял его.
- Ну, - отозвался редактор, - так мы вопрос не ставим. Опыта еще недостает, конечно…
- Так учите парня! - повысил голос Ворошилов. - Вы сами сказали: мальчишка. Видать, и необстреляный еще. Вот и помогите ему стать настоящим военкором.
Он повернулся к начальнику политотдела армии, который ехал во второй машине, давно уже выбрался из нее и скромно стоял в стороне, не вмешиваясь в разговор маршала и редактора "Отваги".
- Напоминаю вам: газете уделять повседневное внимание. Я был на переднем крае и видел, как ждут "Отвагу" красноармейцы. И не только на раскурку. Сначала газету прочитывают, это я вам могу засвидетельствовать.
Румянцев забежал вперед и двинулся к редакционным землянкам, увлекая за собой высоких гостей. Бархаш остался на дороге.
"А мне куда? - подумал Борис Павлович. - Идти вслед за начальством? Зачем? Никто ведь не звал".
В нерешительности он потоптался на месте, потом посмотрел в противоположную сторону и увидел: из сарайчика, где хранили газетную бумагу и редакционный скарб, вышел с банкой в руках Сева Багрицкий.
- Что это у тебя? - спросил Бархаш.